В тот же вечер информация распространилась по всем крупным газетам и телевизионным каналам.
В Институте Пастера и в больнице Питье-Сальпетриер пожалели о том своем сдержанном отношении к этой пресс-конференции. В ту пору они работали в особо тяжелых условиях. В Институте пациентами со СПИДом были уже заняты 70 процентов коек. Каждую неделю умирали не меньше трех человек, и их места сразу же занимали другие, чья участь была предрешена, а конец близок. В Питье-Сальпетриер наплыв больных был такой, что тех, кто обращался с температурой 40 градусов, просили приходить, когда она поднимется до 41.
В Институте Пастера еще с сентября 1983 года мечтали попробовать циклоспорин в борьбе со СПИДом. Вместе с коллегами из Америки и больницы Сен-Луи Давид Клацман и сотрудники Института Пастера пока только в пробирках наблюдали, как действует циклоспорин на лимфоциты Т4, зараженные вирусом. Но дальше в своих исследованиях они не пошли, хотя результаты были вполне удовлетворительными.
Давид Клацман очень удивился, узнав о пресс-конференции. Результаты, полученные медиками из больницы Лаеннек, казались ему не внушающими доверия и плохо проверенными, к тому же они противоречили его собственным анализам. И дело не только в том, что изучены были показатели всего двух пациентов, но еще и в том, что с момента начала лечения прошло всего около недели. Зачем так быстро об этом сообщать? Почему правительство, при содействии министра здравоохранения, делает ставку именно на этот эксперимент?
Клацман и его сотрудники так никогда этого и не поймут.
Через несколько дней после всей этой шумихи оба пациента, которых лечили циклоспорином, скончались. А вместе с ними умерли и надежды множества больных и их семей, ухватившихся за фантастические обещания трех неосторожных врачей.
Оцинкованный гроб
В последние недели жизни Дезире прекрасно понимал, что с ним происходит. Теперь лечение сводилось к тому, чтобы облегчить боль. Здесь он достаточно повидал умирающих, а потому знал, что его полный провалов жизненный путь подошел к концу.
Его навещали все реже и реже. Постоянно дежурили у его постели только Луиза и Брижит. Несколько раз в воскресенье вечером заглянул Эмиль. Мой отец не пришел ни разу, каково бы ни было состояние брата. Приятели Дезире тоже перестали приходить. Их вовсе не привлекала перспектива любоваться на то, что вскоре ожидало их самих. В нашем городке многие даже не догадывались о его болезни: бабушка наложила вето на распространение этой информации. Об истинном положении вещей знали только самые близкие.
Когда Брижит пыталась обнадежить Дезире, он ее не слушал.
– На этот раз я не выкарабкаюсь. Мне не за себя страшно, а за Эмили. Я бы очень хотел, чтобы по крайней мере лет до восемнадцати у нее был отец. Если бы не она, я бы нашел способ купить три-четыре грамма белого порошка и вколол бы их все разом. Бац! И дело кончено. Уж точно не валялся бы здесь и не выплевывал легкие на глазах у врачей и медсестер, которые даже прикасаться ко мне не желают.
Дезире постепенно становилась безразлична собственная судьба. Гораздо больше его заботила судьба Брижит и Эмили. Может быть, он надеялся, что они еще дождутся, когда появится способ успешного лечения. Несомненно, ему хотелось начать вместе с ними новую жизнь, без наркотиков, без шприцев и болезней.
Последние дни его жизни прошли жесткую цензуру в семейном архиве. Теперь там всего лишь сказано, что он умер от легочной эмболии апрельским утром 1987 года. Бабушка всегда это повторяла, когда ее спрашивали о причине смерти старшего сына. Для нее единственной причиной было развитие его болезни. И неважно, что эта правда была неполной. Очень долгое время иной правды она не признавала. Для нее это была тотальная истина.
Стыд, терзавший бабушку до того страшного дня, когда у ее сына перестали работать легкие, сердце и мозг, так и не покинул ее. Луиза быстро поняла, что надо готовиться к новым унижениям. Покойного отказались одевать в ту одежду, что родственники принесли в больницу. Незадолго до смерти Дезире было принято постановление, запрещающее все манипуляции с умершими от СПИДа. Служащие похоронных бюро наотрез отказывались прикасаться к таким покойникам. Моего дядю не только не переодели перед погребением, но даже не привели в порядок его лицо. И никаких действий, чтобы замедлить разложение тела, тоже не было предпринято. Все заявления бабушки были отвергнуты законом. Его запечатали в оцинкованный гроб, и никому не разрешили даже посмотреть на него в последний раз. Так самой земле запретили прикасаться к нему, чтобы его тело обратилось в прах, хотя такая возможность обещана каждому.
Мое единственное воспоминание о Дезире относится к тому времени, когда до его смерти оставалось несколько месяцев. Наша встреча была очень короткой. Бабушка привела нас с братом и с Эмили к нему в больничную палату. Помню только его вымученную улыбку сквозь усы и исхудавшее, слабое тело, едва различимое под одеялом. Мы препирались с ним каждый раз, прежде чем обнять и поцеловать его.
Брат уверяет, что совсем этого не помнит. Его память сохранила другую картину: семейную трапезу в доме бабушки и деда. Взрослые были заняты едой и беседой, а мы, дети, носились вокруг низкого столика в гостиной. Один Дезире не принимал участия в разговорах. Устремив взгляд куда-то в пустоту, он сидел, утонув в большом кресле с велюровой обивкой. На еду у него уже не было сил, и он просто создавал эффект присутствия. Ему еще не было тридцати, а он уже стал единственным прикованным к постели членом семьи. Бабушка до последнего отказывалась принять тот факт, что он обречен, и уговаривала его съесть хоть кусочек. Как будто это могло поднять его на ноги.
Два наших воспоминания и несколько восьмимиллиметровых кассет с видео, снятыми моим отцом, – вот, пожалуй, и все, что осталось у нас от дяди.
Дезире похоронили через несколько дней после смерти высоко над городком. Кортеж, медленно извиваясь, полз от церкви к маленькому кладбищу. Кроме членов семьи проститься с ним пришли несколько друзей. Сквозь солнечные очки они силились разглядеть, какую судьбу уготовил большинству из них вирус.
В обычном уведомлении, напечатанном в газете «Утренняя Ницца» на следующее утро, о причине смерти дяди не было ни слова. В стандартном тексте было только сказано, что его родители Луиза и Эмиль, его жена Брижит и дочь Эмили «с глубоким прискорбием сообщают о смерти Дезире, едва достигшего тридцати лет, наступившей после продолжительной болезни».
Часть втораяЭмили
Дорога
Каждый день – будь на дворе дождь, ветер или снег – старенький синий «Ситроен-15» поднимался по извилистой дороге из Валь-дю-Вар в Ниццу, а возвращался только поздно вечером. За рулем сидела дама в очках. Ростом она была так мала, что с трудом различала дорогу сквозь лобовое стекло.
Бабушка вставала задолго до рассвета, чтобы ровно в семь утра можно было открыть мясную лавку. В полдень она помогала моему отцу и деду ее закрывать, чтобы потом снова открыть в 15:30. Не оставляя себе ни минуты на обед, под вечер она отправлялась в дорогу, чтобы навестить в педиатрической больнице Ланваль свою внучку.
Всякий раз как девочку клали туда, они со второй бабушкой, матерью Брижит, старались каждый день бывать у нее. Обе женщины держали слово, данное Дезире и Брижит. Это обязательство помогало им не погибнуть от горя, когда один за другим умерли их дети. И теперь все то время, что оставалось им прожить на этом свете, бабушки, позабыв о себе, заботились о внучке. Не той они были породы, чтобы позволить себе расклеиться. После долгих месяцев у постелей больных сына и дочери им осталось выдержать последний бой.
Эмили была такой, какой и должна быть девочка ее возраста. Она, как и все, ходила в школу и ничем не отличалась от одноклассников. Однако время от времени ей приходилось ложиться в больницу для контроля за состоянием и для проведения анализов крови. В первые годы жизни ее состояние было вполне удовлетворительно. Это наводило на мысль, что она принадлежит к тем пациентам, которых называют пассивными носителями вируса и у которых болезнь не переходит в активную фазу. Обе бабушки были личностями сильными и растили внучку, отдавая ей всю свою энергию. Луиза оберегала ее в период занятий в школе, а вторая бабушка забирала к себе на каникулы. Каждая оборудовала для Эмили комнату в своем доме.
В мясной лавке под комнату для девочки переоборудовали лабораторию. Под лестницей соорудили альков, окружив его по периметру куклами и прочими игрушками, где Эмили играла, если не носилась по улице на скейтборде вместе с местными ребятами. Бабушка внимательно следила, чтобы она не поранилась, но обуздать буйный темперамент внучки ей удавалось далеко не всегда.
Со временем Эмили стала сильнее уставать. Она быстро худела, и у нее стали проявляться характерные для болезни симптомы. Поэтому она все больше времени проводила в больнице. Как и родители, она постепенно отдалялась от повседневной жизни городка. Казалось, она делается все более хрупкой и маленькой, в то время как ее ровесники росли и набирали силу.
Со времени смерти ее родителей прошло несколько лет, но врачи так и не могли обнаружить у нее в крови ни одной молекулы, способной победить угнездившийся там вирус. История повторялась. Теперь стойкость и мужество бабушки зависели от медицинских показателей и боевого духа внучки, который она изо всех сил поддерживала конфетами, журналами и видеокассетами. Не обращая внимания на состояние горных дорог и на собственное самочувствие, бабушка старалась не пропустить ни одного дня, чтобы навестить внучку. Она все время разговаривала с ней о будущем, рассказывала, как они поедут на море, как она будет кататься на лыжах сколько захочет, и обещала еще кучу всего, что помогло бы Эмили зацепиться за жизнь. Луиза оставалась у постели девочки до последней секунды разрешенного времени, а потом снова садилась в машину. Ей предстоял час в дороге. Шестьдесят пять километров каменистых виражей по ущельям отделяли ее от городка. Когда она, совершенно измученная, ставила машину на церковной площади, была уже ночь. Луиза старалась подойти к дому, не попадаясь никому на глаза, и только усталая походка могла выдать ее отчаяние.