Внутриутробная передача вируса по материнской линии
Первые французские исследования, касающиеся беременных ВИЧ-положительных женщин, появились в 1987 году. Механизмы наследственной передачи по материнской линии надолго останутся загадкой для ученых, и поэтому заражение именно этим путем очень трудно будет предотвратить.
Изучая пробы, взятые у плода после выкидышей и абортов, ученые заметили, что признаки заражения очень редки. Тогда предположили, что заражение происходит в течение последнего триместра беременности, а не в ее начале. Постепенно выявили и другие случаи, когда инфекция переходит от матери к ребенку: во время подготовки к родам, в момент выхода плода из утробы и, наконец, во время кормления грудью.
В начале 90-х годов заметили, что развитие болезни у ребенка проходит по-разному, в зависимости от момента беременности, когда произошло заражение и вирус перешел к нему от матери. У детей, инфицированных во втором триместре, болезнь развивалась очень быстро, а у детей, инфицированных в последнем триместре, – гораздо медленнее. И у них болезнь протекала по схеме взрослого человека.
Первые тесты по определению механизма трансмиссии проводили на мышах. Ученые перепробовали множество молекул на предмет их способности препятствовать передаче вируса. В этой области у них возникли большие трудности при испытаниях на людях, как с точки зрения технической, так и с точки зрения этики.
В США пришлось дожидаться 1991 года, а во Франции – 1993-го, чтобы начать исследования ACTG 076/ANRS024. Во Франции их проводили под эгидой Французского национального института здравоохранения и медицинских исследований (Inserm) и Национального агентства по исследованию СПИДа (ANRS), а руководил ими профессор Жан-Франсуа Дельфресси. В то время парижский иммунолог работал в больнице Кремлен-Бисетр, которая представляла собой настоящую гекатомбу. Только в одном этом здании за год умирало около 120 больных. Атмосфера там была тяжелая.
Исследования ACTG 076/ANRS024 состояли в том, чтобы давать матери AZT во время беременности, а ребенку – в первые недели его жизни. За способностью препарата препятствовать риску внутриутробного заражения следили очень пристально.
Из 477 беременных женщин сформировали две группы. Одна получала AZT, вторая – плацебо. И точно так же после рождения не все дети получали AZT.
Первые результаты были обнадеживающими. К моменту анализов у женщин все дети уже родились на свет. Число зараженных у тех, кто получал AZT, составляло примерно восемь процентов, а у тех, кто принимал плацебо, – примерно 25 процентов. Молекула доказала свою способность ограничить риск внутриутробного заражения ребенка. Результаты были настолько хорошими, что комитет по этическим вопросам решил прекратить давать пациенткам плацебо и начать применение AZT.
Эти данные были опубликованы в 1994 году. Сразу же после публикации Всемирная организация здравоохранения приняла решение развивать международное сотрудничество в этой области.
Черепашки-ниндзя
К концу лета Эмили уже несколько недель не покидала свою палату в больнице. Однако ей в порядке исключения разрешили навестить семью в городке. Малышка превратилась в тень. Бледная, исхудавшая, она не могла пройти и нескольких шагов без посторонней помощи. Однако Эмили не жаловалась. Казалось, она смирилась с тем, что ее тело отказывалось повиноваться, словно разучившись делать все, что раньше для него не составляло труда.
Наши родители пришли к соглашению, что мы с братом больше не будем ездить к кузине в больницу. Но в таком исключительном случае мама нам выбора не оставила. В городке к вечеру ждали машину «Скорой помощи», которая должна была привезти Эмили. Мама настояла, чтобы мы ровно в 16:00 вернулись после занятий по плаванию в муниципальном бассейне и провели несколько минут с сестренкой.
Не помню, чтобы в детстве я вообще куда-то опаздывал, разве что в тот день. Мы с братом нарочно не смотрели на часы, висевшие над стулом тренера, надеясь опоздать. В 16:30 возле решетки ворот бассейна появилась мама. Прятаться и дальше мы не могли. В машине, по дороге домой, она с трудом сдерживала гнев. Она все твердила про тяжесть момента и про то, что, быть может, этот день станет последним, когда мы сможем увидеться с Эмили. Нам с братом только-только исполнилось по одиннадцать лет, а мы уже почувствовали себя жалкими и никчемными.
Эмили поджидала нас в комнате, где мы прежде играли. Коридор родного дома показался мне таким же бесконечным, как и больничный коридор несколько месяцев назад. Когда мы вошли в комнату, она спокойно сидела и задумчиво смотрела на экран выключенного телевизора. В тягостном молчании мы уселись рядом с ней. Мы предложили сыграть в «Черепашек-ниндзя», нашу любимую игру на «Нинтендо». За то время, что Эмили не было в городке, мы значительно продвинулись в прохождении препятствий. Но декорации последнего уровня ее, казалось, не впечатлили. Металлические звуки консоли мешали разговаривать. Мы с братом отдали сестре джойстик, чтобы она могла поиграть, но у нее не было сил даже удержать его в руке. Ее глаза, полные отчаяния, блуждали по кричаще-ярким изображениям на экране, но мир, который они представляли, ее уже не волновал. Болезнь отняла у Эмили детское восприятие мира. То, что когда-то захватывало или восхищало ее, теперь вызывало только безразличный вздох.
Предоставив нам возможность наблюдать за ней краем глаза, она спросила у мамы, где ей можно прилечь. Мама провела ее в мою комнату, и она сразу там заснула.
Эмили в последний раз приехала поиграть с нами, но нам так и не удалось увлечь ее игрой. Люди, мебель – все было на местах, но словно пряталось от нее. И двое мальчишек, с которыми она провела столько дней, носясь по улицам родного городка, и столько вечеров, просматривая глупые мультики, уже не вызывали у нее ничего, кроме воспоминаний о жизни, которая ее покидает.
Проснувшись, Эмили попросила маму отвезти ее к дедушке и бабушке.
«Сталинград»
В марте 1995 года в больнице Раймона Пуанкаре в Гарше Жак Лейбович никак не мог угомониться. Он был первым во Франции, кто выдвинул гипотезу, что болезнь может вызывать ретровирус. Темперамент у него так и остался неукротимым. И теперь он без конца рассказывал всем, кто хотел слушать, что это именно он по буквам продиктовал Вилли Розенбауму слово «ретровирус», когда они обедали в «Клозери де Лила». Они тогда поссорились, и Лейбович сблизился с американцами, а его коллега запросил помощи в Институте Пастера.
Профессиональное сообщество согласилось, что Лейбович с его характером способен и на лучшее, и на худшее: и на вспышки гнева, и на ослепительные озарения, какие бывают у гениев. Даже если запальчивость и отдалила его от научного сообщества, то исключительный интеллект позволил ему заметно продвинуться в исследованиях. Он был не согласен с большинством французских первооткрывателей загадочного вируса, а потому достаточно быстро вышел из французской группы, работавшей над проблемой СПИДа. Однако в первом заседании группы весной 1982 года он участвовал. В то время во Франции было обнаружено всего около двадцати случаев СПИДа. Как и все сотрудники Института Пастера, он регулярно публиковал свои результаты и сотрудничал с командой Роберта Галло. Но Лейбович слишком поспешно принял гипотезу ретровируса группы HTLV, а сотрудники института Пастера в это время открыли другой ретровирус, LAV, потом переименованный в VIH.
Тем не менее эта исходная ошибка не помешала ему стать одним из первых ученых, кто вручную уничтожил вирус в пробах крови, причем в тех, что предназначались для переливания, и сделал это задолго до того, как Институт Пастера разработал тест ELISA. Как и сотрудники Института Пастера, он стремился расшевелить министерство социальных проблем и заставить его увидеть угрозу, нависшую над теми больными, которым делали переливание крови. И сегодня, на заре нового века, он остается одним из десяти практикующих французских врачей, кто очень много сделал для исследований в области СПИДа.
В то время, когда в корпусе института, предназначенном для больных СПИДом, умирали примерно три пациента в неделю, Жак Лейбович продолжал исследования за пределами окружной дороги, в своей спокойной маленькой лаборатории больницы в Гарше. Отгородившись от тревожной атмосферы переполненной больницы, которая превратилась в настоящее чистилище для умирающих, он работал над своей идефикс: над уничтожением вируса с помощью битерапии (лечения двумя препаратами), то есть коктейля из молекул.
Эта мысль постепенно укоренялась в нем, как и в других его коллегах. Путь ему освещали результаты битерапии. Это превратилось в одержимость, он отказывался верить, что арсенала средств, способных поразить вирус, пока еще нет. Он ищет, комбинирует, соединяет, меняет дозы и постоянно оценивает полученные результаты. И задача все усложняется, поскольку в середине девяностых возрастает количество потенциально пригодных к использованию в этих целях молекул.
Особенно его интересовали антипротеазные молекулы, действующие на той стадии репродукции вируса, когда еще можно эту репродукцию прервать. Здесь совокупность обстоятельств была наиболее благоприятна. И действительно, с распространением и развитием тестов вирусной нагрузки, особенно благодаря работам Франсуазы Брен-Везине и Жана Дормона, было возможно с гораздо большей точностью проследить и оценить эффективность лечения, напрямую замеряя количество вирусов в крови больных. До этого ученые довольно долго определяли лишь степень ущерба, нанесенного иммунной системе, подсчитывая количество лимфоцитов T4.
С двадцатью пациентами, у которых подтвердилась болезнь, Лейбович попробовал лечение тритерапией, сочетая AZT, ddC и ритонавир, то есть антипротеазу, полученную в американской лаборатории Эббот, которую он считал самой эффективной из средств этой линейки. Ему хотелось одолеть вирус, объявить ему беспощадную войну, и он назвал свое детище «Сталинград». Два исследования такого же типа проводились и в США.