Мысленно выругавшись, я спросил себя – разве мне не хватало своих проблем? Почему эту курицу занесло именно сюда? Могла ведь выбрать другую лестницу для своих экзистенциальных терзаний…
Но рассуждать было поздно.
– Мэгги, слушай меня. Сейчас не дёргайся и не бойся.
Я взял её за запястья и осторожно, избегая резких движений, потянул на себя, заставил подняться. Ноги не держали её, и она повисла на мне. Сначала я собирался взвалить её на плечо, но передумал из опасения, что она заблюёт мне спину.
С некоторым облегчением я понял – пик ломки, кажется, миновал ещё до моего прихода, часа два или три назад. Что с ней творилось тогда, страшно даже представить.
Я повёл её вверх по лестнице. Она не сопротивлялась, двигаясь как безвольная кукла, но спотыкалась почти на каждой ступеньке; подъём тянулся невыносимо долго. Однако мы добрели-таки до квартиры, и я затолкал Мэгги в умывальню. Дал ей стакан воды и приказал:
– Пей.
Она сделала три глотка, и её наконец-то стошнило в раковину. Я заставил её умыться, кое-как дотащил до комнаты, и наша эпопея получила долгожданное завершение – гостья рухнула на кровать лицом вниз и отключилась наглухо, провалившись в похмельный сон. Выругавшись ещё раз (хотя уже больше по инерции), я стащил с неё сапоги, сел за стол и перевёл дух.
Подумал не без цинизма, что вот теперь, со спины, дурёха смотрится симпатичнее. Её округлая филейная часть и гладкие ножки вызывали гораздо больший эстетический отклик, чем пустые глаза и жуткая маска, в которую превратилось лицо. Я даже, взяв бумагу и карандаш, сделал быстрый набросок. Жан-Люк в такой ситуации, вероятно, и вовсе состряпал бы живописное полотно в своём излюбленном стиле. Да, композиция была как раз для него – натурщица застыла в неловкой позе, осталось только придать ей оттенок плесени.
Меня, если честно, не вдохновляют художественные эксперименты приятеля; скорее, вызывают недоумение. Я говорю ему об этом открыто, но он лишь пожимает плечами и ухмыляется. На предстоящую выставку он готовит очередное плесневелое ню.
Ну а мне по-прежнему требовались другие сюжеты. Поэтому я отложил свой набросок, поднялся из-за стола и вышел за дверь. Оставлять девицу одну я не опасался – даже если она воровка, красть в моей комнате было нечего; все остатки наличности я положил в карман.
Пару часов я бродил по улицам. Вглядывался в лица прохожих, в кирпичные фасады домов, в витрины кафе и продовольственных лавок. Фиксировал взглядом птиц на карнизах (в основном это были голуби, неопрятно-сизые и раскормленные), трещины на асфальте, металлический блеск фонарных столбов. Добрёл до съезда с холма, где расположилась бензоколонка, окантованная росчерками неона.
Заправка на какое-то время завладела моим вниманием. Я вытащил блокнот и сделал несколько зарисовок – наметил силуэты машин, между которыми бродил техник в дождевике. Но это снова было не то; я как будто не видел самого главного, упускал ключевое, связующее звено, хотя ощущал его присутствие рядом. Я напрягал фантазию, всматривался, однако решение так и не приходило.
Эта череда бесплодных попыток утомила меня не хуже, чем забег на стайерскую дистанцию. Я раздражённо сплюнул, вырвал из блокнота испорченные страницы, скомкал их и выбросил в лужу. Самому себе в такие минуты я казался бездарным клоуном, самозванцем, которого до сих пор не разоблачили только по недосмотру.
Вернувшись к дому, я не стал подниматься к себе в мансарду. Зашёл в закусочную, взял кофе и сел за свободный стол – благо таковые пока имелись. Долго сидел и листал блокнот, пересматривая наброски, сделанные в предыдущие дни. Но и среди них, увы, не нашлось ничего достойного.
Отложив рисунки, я поднял голову.
На пороге стояла Мэгги.
Она беспомощно озиралась, словно пытаясь сообразить, что положено делать в таких местах. Её взгляд блуждал по столам и лицам, пока не упёрся прямо в меня. Она нахмурилась, и у неё в глазах наконец промелькнула мысль.
Приблизившись нетвёрдой походкой, она села напротив. Или, правильнее сказать, уронила себя на лавку, потратив на переход последние силы. С полминуты мы молча рассматривали друг друга.
Ей всё ещё было плохо, но ломка уже ушла, осталось просто похмелье. Теперь она меньше напоминала пугало с кукурузного поля – умылась тщательнее и даже, кажется, чуть расчесала волосы.
Мы приступили к светской беседе.
– Я тебя вспомнила, – сказала она. – Скотина.
– Не стоит благодарности, Мэгги.
– Я там валялась, а ты меня рисовал.
Она полезла в карман и вытащила мой смятый набросок:
– Вот, нашла на столе. Козёл похотливый. Нравится моя попа?
– Да, ничего так.
Мы помолчали.
– Где официантка? – спросила Мэгги. – Когда надо, их нет.
– Фундаментальный парадокс бытия.
– Принеси мне кофе, двойной без сливок. И чтобы побольше сахару, ложек пять.
– Твоя непосредственность меня умиляет.
– Вот и давай.
Я купил ей большую чашку – принёс, поставил на стол. Она попыталась взять её, но пальцы тряслись, последствия ломки давали о себе знать. Впервые она смутилась – отвела взгляд и убрала руки под столешницу.
– Пей без рук, – сказал я ей. – Всем плевать.
Украдкой оглядевшись, она наклонилась к чашке и сделала осторожный глоток, потом ещё два подряд. Вид у неё был жалкий и глупый, но именно в этот миг, как ни странно, я перестал воспринимать её как безмозглую курицу.
Когда чашка опустела на треть, Мэгги сняла-таки её с блюдца, хоть и вцепилась сразу двумя руками. Чашка подрагивала, но кофе не проливался, и девчонка жадно пила его, вдыхала душистый пар.
Выцедив всё до капли, он откинулась на сиденье и замерла. С минуту сидела молча, полуприкрыв глаза, потом снова пошевелилась и констатировала:
– Хоть ты и козёл, но бывает хуже.
– Ты меня осчастливила.
– Нет, серьёзно. Мне повезло, что именно ты на меня наткнулся. А то всякие попадаются, знаешь ли…
Она передёрнулась. Я спросил:
– Почему ты сидела на нашей лестнице?
– Без понятия. Заползла, наверно, под утро с улицы, чтоб не закоченеть. Не помню… Глаза открыла – ступеньки, стены, перила… Не представляешь, как было мерзко… Думала, сдохну… Сидела там часа три, боялась пошевелиться… Внизу кто-то, кажется, выходил, но сверху – нет, ты был первый… Повезло, говорю же…
– А почему домой не поехала? Вчера вечером, я имею в виду?
– Не могу больше видеть эти мерзкие рожи.
Данную инвективу я оставил без комментариев, только хмыкнул – ну да, очередная история по шаблону, банальная до оскомины. Дочь богатенького папаши (или, скажем, любовница нувориша) улепётывает из золочёной клетки – сюда, на Совиный Холм, в надежде найти здесь новую жизнь, глоток живительной свежести. Но беглянкам, к сожалению, невдомёк, что здешняя свобода условна и имеет смысл лишь для тех, кто способен распорядиться ею с умом. В противном же случае она моментально оборачивается трясиной и засасывает добычу в свою затхлую глубину.
– Ну а к Марте почему не пошла? – спросил я. – Вы же вроде подруги.
– Не говори ерунды. Мы с ней знакомы полтора дня. Она меня, скорее всего, считала забавной ручной зверушкой. Вчера меня это совершенно не задевало, сам понимаешь… А потом она поняла, что я скоро, ну…
– Потеряешь кондицию?
– Умеешь ты приласкать… Но по смыслу – да, где-то так… Тем более что Марта вечером подцепила какого-то простачка, я оказалась лишней…
Мэгги умолкла и тоскливо покосилась на свою лавку – раздумывала, похоже, о том, нельзя ли тут прикорнуть. Но, вздохнув, отказалась от этой мысли и заглянула в сумочку. Покопавшись там, извлекла мятую купюру и протянула мне:
– Принеси ещё кофе, если не трудно.
Вернувшись с чашкой, я обнаружил, что Мэгги снова держит перед собой листок со своим «портретом». Я затруднился бы описать её лицо в этот миг – она чуть заметно хмурилась, но это была не злость, а нечто иное, трудно определимое. Казалось, вместо рисунка ей подложили кроссворд.
– Странное впечатление… – произнесла она. – Нарисовал цинично, но без издёвки… Как будто обругал, но при этом и посочувствовал… Слушай, скажи мне честно… Да, кстати, как тебя зовут?
– Эрик Белл.
– Так вот, Эрик, давай с тобой без дешёвого политеса. Ответь мне прямо – я тебе отвратительна?
– Ты была отвратительна мне вчера. А сегодня на лестнице я скорее чувствовал раздражение – из-за того, что вынужден с тобой нянчиться. И да, твоя попа сегодня выглядела симпатичнее, чем лицо.
Несколько секунд она буравила меня взглядом, словно решала – залепить мне пощёчину или просто плюнуть в физиономию. Но в итоге не сделала ни того ни другого, лишь усмехнулась криво:
– Ладно, будем считать, что я сама напросилась. Спасибо за откровенность, рисунок я сохраню… Хотя, знаешь, даже обидно. Раз уж мой… хм… вид сзади тебе понравился, мог бы нарисовать и красками, как положено. У тебя же там холст стоит наготове. А ты только карандашом, наспех…
– Я сейчас не готов использовать кисть.
– В чём проблема?
– Творческий кризис.
– Правда? – заинтересовалась она. – И чем он вызван? Не тех девушек находишь на лестнице по утрам?
До моего сознания вдруг дошёл абсурд ситуации – я сижу за столом с девицей, которая только-только обретает вменяемость после забористого «волчка», и обсуждаю с ней психологические аспекты изобразительного искусства. Впрочем, в нашем чокнутом городе это, пожалуй, норма.
– Свой предыдущий холст я порвал, потому что понял – пишу не то. Или, может, неправильно подхожу к задаче. Но в чём конкретно неправильность, никак не могу понять. Я как будто не вижу главного, хотя смотрю прямо на него. То есть видеть-то вижу, но не в состоянии распознать…
– Да уж, лучше бы я не спрашивала. Ну и как же ты преодолеваешь этот свой кризис? Вот, например, сегодня, пока я дрыхла, чем занимался?
– Бродил по городу, всматривался, сделал пару набросков.
– Знаешь, я иногда даже удивляюсь – почему нелогичными существами считают женщин? А не вас, мужиков?