″Как он мог?!. Как мог?.. Я ли его не любила? Я ли не старалась быть ему верной женой и надежным другом, а?.. И что в ответ? Чем он меня отблагодарил? Ха-ха! ″Мне милёнок подарил пару милых блошечек. Как теперь их воспитаю, этих малых крошечек?!.″ Спасибо, Толик! Спасибо, дорогой! Уж на что-на что, а на такую семейку мы никак не рассчитывали. Ты, просто прелесть, муженёк!″
Наташа перевернулась на спину, взяла со стула платочек и накинула его на лицо. Плача и вздыхая, стала промокать слезы.
…Пять, теперь уже около шести лет назад, они всем классом, после сдачи очередного экзамена, пошли гулять по городу по его центру. Туда, где находился бассейн, наверное, с сотней фонтанчиков. Бассейн этот был не что иное, как искусственный водоём для охлаждения циркуляционной воды в системе оборотного водоснабжения шахты. Она, проходя водоочистку, поступала в город уже чистой. Фонтанируя через трубки-форсунки, направленные соплами вверх, обильным тёплым дождичком оседала в бассейне. Из него уходила опять на производственные нужды. Этот бассейн обмыл не одно поколение Анжеро-Судженска и для горожан давно стал центром притяжения, поскольку тут же находился парк, Дом Культуры, а в целом это всё – стало зоной отдыха.
День выдался субботний, и у бассейна, и у ДК собралось много молодежи. Из репродуктора по парку разливалась музыка, и яркое солнышко усиливало настроение. На душе было хорошо и привольно, – как пелось тогда в песне, – и хотелось петь самим и смеяться. Что они, в общем-то, и проделывали.
Белые фартуки выпускниц мелькали по парку ромашками и притягивали к себе взгляды любопытных и отдыхающих. Тогда-то и положил глаз на такую ромашку молодой шахтер Толя Пелевин. А, когда прозвучал последний звонок, он встретил её во дворе школы и в окружении одноклассниц подарил ей букет тюльпанов, по тем временам для сибирских просторов – цветы диковинные.
Откуда он их достал? – долгое время оставалось загадкой. Пелевин, как показала последующая их совместная жизнь, был горазд на сюрпризы. И, то ли от тех цветов, то ли весна была столь бурной, взорвала в ней каскад чувств, и она влюбилась. Ох, как она влюбилась!.. В средине лета поженились, почти сразу же после выпускных.
Жизнь, нельзя сказать, что сплошь была усыпана цветами. Были и неудобства с жильем, пока в бараке допотопного строения не получили комнатку; и не всегда хватало денег на скромные запросы; и, бывало, попивал шахтёр. Но в целом – больше было радости и счастья. А познавание самих себя, их ещё больше сблизило, настолько глубоко произошло взаимное проникновение друг в друга, как в физическом, так и в чувственном и духовном понимании, что муж стал для неё светом в окне и днём и ночью. И не дай Бог, чтоб ему где-то задержаться, тот свет тускнел, и кровь в венах холодела от ревности. И были примирения, слезы радости и любви.
Толе было тогда двадцать четыре года, ей едва минуло семнадцать. Три года совместной жизни пролетели, как один день и, казалось, что жизнь уже сложилась, а радость рождения сына ещё больше укрепила их узы.
Думалось, что разлука, что висела над ними, как дамоклов меч, теперь отошла, Толе исполнилось полных двадцать шесть лет и десять месяцев, то есть ещё два месяца до двадцати семи, и призыв в армию его минует. Его каждый год вызывал военкомат, для уточнения семейного положения, для очередной медкомиссии, и, когда весной шестьдесят четвертого года он был вновь вызван в военкомат, не думалось, что на последнем году, даже месяце, его всё же призовут на службу. Призвали!!!
За годы разлуки тоска не притупилась, а в душе росло недоумение: как же так?!. почему? Ведь у него жена, ребёнок! И самому давно не девятнадцать лет. Особенно в те минуты мучили эти вопросы, когда Наташа оставалась наедине с его письмами. Память вновь возвращала прошлое; любовь, их совместную жизнь, теперь уже только радостную, только счастливую; огорчения тоже вспоминались, но они были лишь дополнительным фоном на розовой картине её грёз – не то выдуманных, не то приснившихся, не то прожитых в каком-то зазеркалье. Она на время как бы выпадала из реальности. И, недоумевая, задавала одни и те же вопросы: почему она одна? Почему его нет? Почему их разлучили? За что их так наказали?..
Почему и за что?.. – задавала невесть кому эти вопросы, но ответа не получала. Казалось, ими насыщен был воздух, которым она дышала, который окружал её и давил на сознание, выдавливал слёзы.
Потому что его призвали в армию? – спрашивала она. И порой слышала в ответ лаконичный беспристрастный голос, наверное, того офицера, строгого и неразговорчивого, которого видела в военкомате на призывном пункте.
За что их разлучили? За что их наказали? А ведь это наказание! Вот именно, наказание: оставить жену без мужа! Ей что теперь, постареть, потерять чувства, чувственность или на эти три года умереть?.. Эй, вы, там, в военкомате, о чём вы думаете? Неужели там все евнухи и импотенты? Или вы думаете, что только у вас жены, живые и телесные самки, а у Пелевина жена – кукла? Или вы полагаете: Пелевин в двадцать семь лет – мальчик?
Какому полководцу взбрела такая мысля в башку – установить столь поздний возрастной ценз призыва в армию, тем более для женатого человека, и столь продолжительный срок службы? Это в мирное-то время?.. Тогда бы уж кастрировали в девятнадцать, чтоб он не женился, не производил детей и не оставлял жену одну на три длиннющих года. Что прикажите ей делать, его жене, в двадцать лет?.. Забрили в армию и отправили подальше от семьи, от жены. Закинули аж на Дальний Восток, как отпетого уголовника. Не сходить, не сбегать на свидание…
Анатолий тоже тосковал. Писал в письмах, что часто видит её и их вместе во снах. Обнимает, целует, ласкает… Все это хорошо и радостно. Одно лишь огорчает – поллюции. Замучился стирать трусы. Всё чаще в письмах слышаться сомнения в её любви, в её верности супружескому долгу. И как бы она его не уверяла, как бы в письмах не клялась, что это испытание её только закаляет, а его письма придают ей силы и уверенности в себе – как мертвому припарки.
В письмах они ссорились и мирились. Изводила в ревности себя, и то же получала в ответ. Но до конца в письмах того не передашь, что дала бы при встрече. И не получишь того в конверте, что им положено иметь перед законом и Богом. По чьей-то злой воле им не принадлежать друг другу и не делить радость, страсть и счастье, хотя бы раз в неделю… В месяц… Теперь уже в год!..
Однажды он прислал письмо, в котором сообщил, что, мол, есть возможность жить вместе, или почти рядом. Приезжай. Дескать, в селе Аргунском есть для тебя работа, продавщицей в местном магазинчике, хоть и маленький там заработок, но зато они могут часто видеться. Начальник заставы обещает это устроить.
Сборы были недолги. Один лишь стал вопрос: как быть с Серёжкой? Везти с собой в неизвестное куда-то, на край земли, честно говоря, было страшновато. И победили родители: настояли, и ребёнка оставила с ними. Пока. Пока она не обустроится, не обживётся… И вот она здесь. И всё, о чём Толик писал, начальник заставы устроил. Спасибо товарищу майору! Благодаря его немалым стараниям была сохранена семья. Иначе бы, чем чёрт не шутит, когда родной муж на далекой сторонушке.
Но судьба-злодейка достала их и здесь. Всё, к чему она стремилась, чему посвятила себя и свою жизнь, пошло к чёртовой матери! Вот она его верность! Вот она его благодарность! Раз он при ней позволяет себе такое, то, что тут было без неё? Что?!.
Наташа в любви была эгоистична. В ревности – далеко не дипломат. Пелевин знал это. Возвращался на заставу темнее ночи. И ночь ещё тут, подстать настроению, небо бурое, непроглядное, и с него сыпал снег. Впереди едва проглядывалась дорога, и чернели корявые дубы по сторонам. Было морозно, и под яловыми подкованными сапогами певуче скрипел утрамбованный снег. Девчонка! Какая ты ещё девчонка… Ха! – цирк зажигает огни.
Анатолий сдвинул на затылок шапку, чтобы остудить пылающий на лбу ″фонарь″. И что ещё было отвратительного, отчего хотелось и плакать, и плясать – это зуд в ушах. В них, внутри, от перенесенного нервного стресса свербело, щекотало так, словно с десяток личинок расползлись по проходам улиток ушей. Даже мороз не успокаивал, не снижал зуд. Анатолий, шагая, до боли ковырял в ушах спичкой.
5
В Ленинской комнате в левом углу за столом сидел старшина и отмечал в журнале продезинсекцированных. Санитар, молодой, крепкий малый, сидел на стуле. У него между ног стояло ведро с зеленоватым желеобразным раствором, который не то в шутку, не то всерьёз называл – политанью, название редкостное, для многих не понятное. Из ведра торчала деревянная ручка. Когда подходил очередной солдат, раздетый, с опущенными до колен галифе, кальсонами, санитар доставал за ручку квач с мазью и тыкал им, словно крестя, в три места: в промежность и под мышки, – размазывал эту мазь с пакостливой ухмылочкой на устах. На единственном солдате его насмешка сменилась на удивление – на Славе Урченко.
– Вот это шланг-гидрант!
И санитар, от доброты душевной, не пожалел мази. Мазь была холодной, скользкой до омерзения, и Слава брезгливо морщился, кряхтел, готовый отскочить от стола.
– Эй-ей! Стоять! – покрикивал санитар. – Пока ведро на тебя не вымажу, ни с места! Такое достояние беречь надо, а ты расплодил на нем крокодилов. Сожрать ведь могут такое добро. Ему ж цены нет!
Старшина заливисто по-мальчишески смеялся:
– Политанью их, Урченко, политанью!
От смущения Слава не понял о чём идёт речь, он впервые услышал это слово и понял его смысл по-своему. Проговорил, оправдываясь:
– Так кто ж их знает, старшина, откуда эти заофанчики? То ли понаползли, али поналетали?
Кубряков, враз обессилив, уронил голову на руки, завсхлипывал на столе от смеха.
– Понаползли?.. Поналетали?.. Ха-ха!
Санитар порхнул было, и закашлялся. Бросил квач в ведро.
– Иди, Урченко, иди! – простонал он. – Иди в баню! – И спохватился: – Эй! Да не сразу, подожди, пока твои цзаофанчики не передохнут!