", хунвейбинская газета "Дун-фан хун" утверждает, что "всеармейская группа культурной революции во главе с Лю Чжи-цзянем осмелилась пойти вразрез с указаниями председателя Мао". Газета обвиняет "группу" Лю Чжи-цзяня в "вопиющих преступлениях"; в "подрыве великой культурной революции".
Советником руководителя новой группы по делам "культурной революции в армии назначена Цзян Цин, жена председателя ЦК КПК Мао Дзе-дуна."
– Во! Вот это правильно! – усмехнулся Юрий. – Ну, теперь держись армия, дела пойдут.
Далее в статье сообщалось, что в НОА всё же существуют разногласия. И как сообщает армейская газета "Цзефанцзюнь бао", чтобы "довести до конца культурную революцию в армии" необходимо вести "ожесточенную борьбу" и "ломать всякое сопротивление". Авторы статьи призывают повести "решительное наступление".
– Флаг им в руки! – Юрий бегло дочитал статью до конца и перевёл взгляд на другую статейку за это же число:
"В Китае продолжается наступление на городские и провинциальные комитеты КПК. У них отбираются печатные органы, радиостанции, типографии. Выполняют эту задачу хунвейбины.
Так, только за последние дни хунвейбины захватили газеты "Синьжуа жибао" – орган комитета КПК провинции Цзансу. "Данжун жибао" – орган комитета КПК Шаньдун и др.
В городах Нанкин и Хэфэй ими захвачены также городские и провинциальные радиостанции".
– Молодец Цзян! Бей своих, чтоб чужие боялись. – Юрий перевернул лист подшивки. Один, второй… Наткнулся ещё на одно сообщение "Красной Звезды" от 25.01.67г.
"…Во всех компаниях на первый план всё более открыто выходит армия, которая по замыслам Мао и его группы, является "пружиной революции". Армия, как отмечается организаторами этой "революции", проделала "очень напряженную и большую работу", обучая хунвейбинов, "внедряя идеи Мао Дзе-дуна". Теперь на армию возлагается задача "довести до конца пролетарскую культурную революцию".
В Пекине солдаты выведены на демонстрацию с портретами и цитатами Мао Дзе-дуна…"
– К чему тут армия? – пожал плечами Морёнов. Не укладывались в сознании все эти сообщения. Сумбур какой-то.
К обеду казарма зашумела. С занятий вернулись комсомольский актив, а с тактических учений – взвода. У ружпарка забряцало оружие, застучали подсумками, штык-ножами. Послышались голоса, смех. Прозвучало несколько фамилий, приказы, распоряжения.
В Ленкомнату заглянул дневальный.
– Эй, с Аргунской, иди, тебя сержант Тахтаров зовёт.
Юрий поднялся, сложил подшивки газет, расправил складки гимнастерки под ремнём и вышел вслед за дневальным.
За время службы на заставе и лечения в санчасти, где тишина, покой, тут – шум, суета, гвалт. Жизнь на заставе проходит размеренно, спокойно. Единственное время, когда шумно, суетливо, и то суета неспешная – это перед построением на боевой расчёт. Этот момент в жизни пограничника, хоть и привычный, но и торжественный. Боевой расчёт проводится ежедневно, но он никогда не проходит рядовым событием, к нему готовятся: подшивают воротнички, чистят сапоги, бляхи на ремнях. Боевой расчёт – событие не рядовое. И без всякой сутолоки. Тут же… что растревоженный улей.
Морёнов, лавируя между солдатами, раздевающимися у вешалки, следовал за дневальным. Вошёл в спальное помещение. В углу за столом у оконного простенка сидели несколько сержантов и солдат. Они о чём-то оживленно беседовали, на их молодых, раскрасневшихся с мороза, лицах светились улыбки.
Подойдя, дневальный сказал:
– Командир, ещё прикомандированный.
На них обернулись. Глядя на солдат, Юрию показалось, что он их всех знает. Кого-то по учебному батальону, кого-то по сержантской школе.
Когда, по прибытии в отряд, их, молодых, остриженных, переодели в солдатское обмундирование, то он не мог различить даже лица земляков. Все как будто полиняли, стали близнецами. Теперь же вспоминались и те, кто промелькнул перед глазами хотя бы один раз. Прежде, все были однородной массой, теперь – лицами, личностями, удачниками и не очень. Тахтаров, похоже, к последним не относился: выглядел справно, держался с достоинством. Был он третьего года службы, и был знаком Юрию еще с учебке, а позже – по сержантской школе, будучи командиром отделения, но не его, другого взвода. Но сержант его узнал.
– О! Морёный!.. – засмеялся он. – Ну, здорово! Проходи, садись.
Он обратился к одному из солдат.
– Ну-ка, молодой, уступи годку место. – Подал Морёнову руку, как старому приятелю.
Солдат поднялся. И Юрию стало неловко перед ним, он призамялся. На заставе подобной бесцеремонности не допускалось. Но Тахтаров вновь повторил:
– Садись, Морёный. Давно тебя не видел, но слышать кое-что слышал. Вон на доске Почёта в клубе отряда висишь: "Умелый старший пограничного наряда". А! Каково? Учитесь, салажата.
Морёнов заморгал от удивления, об этом он не знал, и не нашёлся, что ответить. Вновь испытал неловкость перед солдатами, и в то же время приятное чувство гордости.
– Ну, а как в полынью-то провалились? Сколько вас там было?
– С товарищем майором – семь.
– И все искупались?
– Да нет. Двое. Я и Бабенков.
– А, знаю. Приезжал по осени за запчастями. Недели две у нас кантовался. Хохмач. Как же он в эту полынью зарулил?
Юрий пожал плечами. Что было рассказывать, когда он сам смутно, что помнит? Но его передёрнуло.
– Да рассказывай, чего там, тут все свои. Сейчас ещё твой дружок, землячок, подойдёт, с которым вас вместе из сержантской школы вышибли.
– Кто?
– Да Малыш.
– Козлов?!
– Он, – засмеялся Тахтаров. – Побежал в санчасть к тебе. Он только утром прибыл на семинар. Тоже комсорг заставы. Я только одного не пойму, – пожал он широкими плечами, отчего ровные, обтянутые зеленым сукном погоны со вставленной вовнутрь фиброй, колыхнулись, как крылышки у потревоженной птицы, – как вы, четыре пьяни, смогли на заставах в люди выбиться, а?
Тахтаров опять рассмеялся. Круглое лицо расплылось в улыбке, глаза сузились, заблестели. Жизнерадостность его заражала присутствующих. Помнится, по школе, когда он был недоволен чем-либо, непослушанием ли курсанта, то брови его вскидывались и глаза округлялись, увеличивались, на их белом фоне зрачки темнели и они, как два буравчика, врезались в сознание подчиненного. Но злым, куражливым он не был. Его уважали.
Сержант, посмеиваясь, рассказывал, доводил до сведения таким же прикомандированным, как Морёнов, не слишком веселую историю четырех курсантов, выставленных из школы младших командиров.
– Кому-то из них родители на день рождения грелку прислали с водкой или самогоном. Ну и они, после отбоя, в бытовке, впятером пригубили. Кому там зимой два десятка стукнуло? Тебе? Ну, вот они и вмазали. А ночью их поднимает подполковник Андронов. А тому только попадись – всех на губу. Сколько, пять суток, да?.. И из школы выпер.
– Всех пятерых? – спросил ефрейтор, сидевший с торца стола.
– Да нет. Четверых. Пятый, сучок, остался. В любимчиках, похоже, до сих пор ходит.
– Кто такой?
– Да вон, Морёнов знает. А сейчас Козлов придёт, расскажет. Он на той же заставе с ним служил. Ну, а ты как, Юра, у нас устроился? Нашёл себе место?
– Да, дневальный показал. В углу там…
– Ну и на том благодари судьбу. Сейчас вон их сколь, комсомольских активистов, понаехало. Все койки позабили. Дня три придётся потерпеть. Ты-то надолго?
– Да вот, как жабры высушу. На недельку должно быть. Процедуры, прогревания…
– Похоже, понырял ладно.
– Да, – и почувствовал, как волна благодарности к майору, к ребятам прокатилась по сердцу. Он сдержанно вздохнул.
Ефрейтор заметил его вздох. Спросил с шутливой насмешкой:
– Похоже, больно об этом вспоминать?
– Да нет, даже наоборот. Только я так вам, ратаны, скажу: за такого командира, как наш майор, я и в огонь, и в воду прыгну.
– Что, мужик хороший?
– В отличие от некоторых.
Тахтаров усмехнулся, видимо, догадываясь о том, кого с кем следует сравнивать.
К столу все больше подходило солдат, и тех, кто служил в мангруппе, и тех, кто прибыл в отряд по случаю комсомольских сборов. И уже через пять-десять минут вокруг стола стоял гуд от смеха и разговоров.
Тахтаров первым увидел Козлова. Тот пробирался к столу, возвышаясь над толпою.
– А вот и Малыш! – воскликнул он и, вытянув руку над собой, махнул призывно. – Эй, ратаны, ну-ка пропустите мальчонку.
Солдаты оглядывались, расступались перед двухметровым мальчиком.
Владимир подошёл к столу. С высоты оглядел всех присутствующих и остановил взгляд на Морёнове. Расплылся в улыбке.
– Ну, земеля, тебя не так скоро сыщешь! – сказал он, разводя руки в стороны. – То в санчасти, то в мангруппе. Я ж к тебе на заставу заезжал.
Юрий поднялся ему навстречу, и оказался ему до подбородка. Подал Володе руку. Но тот проигнорировал жест. Обхватил дружка и оторвал от пола. У того захрустели кости.
– О-о!.. Шкаффф!.. – застонал Юрий. – Осторожней…
Козлов поставил его на пол и, отстранившись, шлепнул парня по плечу – плечо опало. Солдаты засмеялись. А Тахтаров с плачем проговорил:
– Ты не изувечь парня, Малыш. У него сейчас период адаптации в воздушной среде. Видишь, только-только жабры высушил.
Козлов радостно расхохотался, не выпуская из полуобъятий земляка.
– Ничего, Юра, нас, сибиряков, так просто не возьмешь, а? Мы и в воде не тонем, и в огне не горим.
По казарме с двух сторон раздалась команда. Её подал дежурный по мангруппе, и продублировал дневальный.
– Мангруппа, выходи строиться!
– Шабаш, парни! Одеваться, и выходи строиться на обед, – глянув на часы, сказал сержант и встал из-за стола. Роста он был среднего, выглядел кругленьким, раздавшимся от доброты душевной вширь. "Добрые – все круглые", – подумал Юрий и улыбнулся. Козлов, не снимая с его плеча руку, повёл к раздевалке.
2
Вторая половина дня (как, впрочем, и первая) была столь же насыщенной для семинаристов. Будучи рад встрече с Козловым, Морёнов влился в работу семинара; во-первых, чтобы побыть с земляком подольше и, во-вторых, по общественной своей деятельности считал себя обязанным принять в нём участие.