И, прихрамывая на левую ногу, направился в лавину.
Когда командир мангруппы, выйдя на берег, повернулся к прожектору, то солдаты увидели на его лице, на переносице ссадину и синяк, расплывшийся на оба глаза. Решительность командира, его вид, вызвали в подчиненных душевный порыв. Они пошли за ним в атаку, молча, с отчаянным ожесточением.
Китайцы, уже и без того поняв перелом в настроении пограничников, отходили к машинам.
Забавно, вероятно, было видеть со стороны, тем же селянам, как командир отряда ведёт в атаку солдат, – как последний ватажник свою ватагу, с дубьем в руках и держа его перед собой, как символ грозной стихии народного гнева.
Майор Клочков и вышедшие со льда пограничники уводили и уносили раненых солдат на заставу.
Китайцев оттеснили, но только до техники. Этот редут оказался для китайцев более удобен, и сквозь проёмы между машин было невозможно пройти, они ощетинились сотнями палок, как пиками, и не хватало сил. Трошин остановил мангруппу.
На средства передвижения было больно смотреть. По машинам и БТР лазали, чего-то гремели там, слышался звон стекла, шипение проколотых шин. Технику громили с усердием вандалов и восторгом приматов.
6
– Товарищ начальник штаба, китайские граждане не успокаиваются. – Докладывал подполковник Андронов по телефону. – Идут на откровенные столкновения, учиняют драки. В ход пускают палки от транспарантов, от флагов. – Подполковник находился в расстроенных чувствах, нижняя губа у него подрагивала. Он откровенно признался. – Я такого не ожидал. Просто, не ожидал! Что с ними делать? Младший лейтенант, не посоветовавшись со мной, применил автоматы. С прикладами повёл подразделение в атаку. Если у них там возникнет перестрелка, я снимаю с себя ответственность.
– Подполковник, я с вас её не снимаю, – жестко сказал Родькин. – И почему он повёл в атаку, а не вы?
– Потому что… Потому что я пришёл докладывать, а он там остался, товарищ майор.
– Я еду!
В трубке послышались короткие гудки.
Подполковник положил трубку и обернулся. В дежурной комнате находились старший лейтенант Хόрек и младший сержант Малиновский. Они смотрели на него, и от их взглядов ему было неловко.
Вид подполковника удручал. На полушубке, белом и гладком, зеленели лепешки от харчков разного калибра. Некоторые пристыли пузырями, потеками. Один погон был оторван вместе с петелькой и отсутствовал. На другом плече – висел вдоль рукава. Шапка повернута, и кокарда находилась над левым глазом, а с боку, со стороны виска, краснела ссадина, и от неё расплывался синяк. Он держал в руке платочек и вытирал им лицо, разворачивая его, то одной, то другой стороной. Перчаток на руках не было.
Вошёл Савин.
– Владимир Иванович, где у вас здесь можно привести себя в порядок?
– Пойдёмте, Андрей Николаевич.
Офицеры вышли. Малиновский, провожая подполковника взглядом, невольно брезгливо поморщился. Сел заполнять дежурный журнал.
– Вы, Владимир Иванович, ступайте исполнять свои обязанности, не тратьте со мной время. Я сам, – сказал Андронов, когда они вошли в бытовое помещение к умывальникам. – Об одном попрошу, найдите мне погон и пару звездочек. Я вам попозже верну. – Подумав, изменил решение. – Впрочем, не надо. Найдите мне на время полушубок, и можно без погон.
– Вы сами будите замывать или прислать солдата?
– Сам. Свой позор я буду смывать сам!
Майор слегка кивнул и вышел.
Проходя мимо Ленкомнаты, Савин вошёл в неё. На полу на полушубках, на бушлатах и шинелях лежали пограничники, кое-кто сидел, привалясь к стене, – дремали, во сне постанывая. Возле них хлопотали жены офицеров, санинструктор. Повар разносил тем, кто не спал, горячий чай из большого чайника.
– Ну, как вы тут? – спросил негромко начальник заставы.
Ответила его жена, тоже тихо.
– Неважно. Нужна медицинская помощь. У этих, – она показала на лежащих, – кажется, повреждены позвоночники или что-то внутри, почки или печень. У этого рука зашиблена, у того нога перебита, стонет. А у того, что у стены спит, что-то с легкими, хрипы, и изо рта кровь идёт.
– "Скорые" вот-вот подойдут. Я уже доложил о раненых. Отпаивайте чаем, давайте обезболивающие.
И, взяв под руки свою жену и жену замполита, вывел их из Ленкомнаты. В коридоре негромко спросил:
– Дети к эвакуации готовы?
– Да. С ними Маруся. – (Молодая жена Козылова.)
– Готовьтесь к эвакуации сами.
– Нет! Мы не поедем. Детей с Марусей отправим, а сами не поедем.
– Да вы что?!. – удивился и возмутился майор. – Вы что это здесь?.. Собирайтесь, и никаких разговоров. Выполняйте приказание!
– Ага! Счаззз, разбежались. Детей в отряде пристроят, а мы вас не оставим. Ты командир над солдатами, не надо мной. Я присяги не принимала.
– И я не принимала, – поддержала Найвушина.
Майор вдруг развернулся, кашлянул в кулак от подступившего к горлу кома и прошёл в канцелярию.
Как только за начальником заставы закрылась дверь, Андронов стал с брезгливым отвращением снимать с себя полушубок. Вначале отстегнул портупею и положил её на подоконник вместе с кобурой. Затем, с осторожностью минёра вытянутыми пальцами стал расстегивать пуговицы и разводить в стороны полы полушубка. Брезгливо, рывком скинул его с себя и на шаг отступил, как от чего-то гадкого. Полушубок, мягко ломаясь, лёг на пол.
Подполковник почувствовал, как волной накатили обида, стыд, и стало жарко, словно на него накинули новый полушубок, невидимый, но теплый. Стыд, который он пережил на льду, этот жар ещё больше усиливал. На глаза накатила едкая слеза. Как же так?! Как так могло случиться? Он же с китайцами как будто бы нашёл общий язык! Он ли не хотел с этими людьми мира? Он ли не уважал и не любил их? Отдал им лучшие свои годы, и что в итоге?..
Подполковник зажмурился и глубоко с перерывом вздохнул. Закусил губу, чтобы не дать себя довести до истерии.
Эх, если бы не Китай, а служи он на Родине, разве до такой карьеры дослужился бы теперь? До таких должностей? За это время не одну академию закончил и не был бы теперь замом у майора в подполковничьих погонах. А уж он-то мог учиться, мо-ог. Андрей Николаевич давно уяснил: что такое образование и чего, благодаря ему, можно добиться. А ведь ему оно нужно было. Даже, может быть, не ради карьеры, а ради познавания военной науки, в которой с недавних пор почувствовал себя просто профаном, что не раз демонстрировал ему тот же Родькин, и наглядно! Те же отрядные учения обставляет так, как он и не полагал.
Даже сегодняшний пример с автотранспортом – щелчок да уже не по носу, а по лбу, как тому попу от Балды. Какого чёрта он выкатил её? А если бы действительно провалились?.. Нелепость за нелепостью!.. Действительно, чудак – читай, дурак – с двумя большими звездами. (За глаза он знал, что его так стали называть, случайно подслушал, проходя дверь канцелярии.)
Эх, чего там!.. Ведь и семейные дела у него из-за этого Китая не сложились. Почти пять лет в отпуске не был. А когда приехал, его милая была женой да не его, уже чужой…
Да что сейчас об этом. Беда в другом, в изменившейся политике в отношениях между Китаем и СССР. В смене отношений народа Китая, или части её представителей, к народу Советского Союза. Подполковник понимал это, вернее, понял, но лишь сегодня и окончательно, но оказался перед всем этим беззащитным, как баркас перед штормовой волной, и оглушён, от неожиданности прямого столкновения.
Андрей Николаевич вспомнил, как его окружили китайцы, как они глумились над ним: срывали с него портупею, погоны, били по лицу, оплевывали. И он стоял, растерянный и униженный и, что самое постыдное – при его-то природных данных! – потерять самообладание. Не смог ни противостоять, ни защищаться, как парализованный. Шептал какие-то китайские слова пересохшим ртом, утирал с лица плевки и плакал: от обиды, от горечи, от незаслуженного унижения. Шептал:
– Сынки!.. Что вы делаете?..
А ведь есть у него там сынок. Есть. Не отпустила китайская родня его девушку с ним в Россию. Хорошая, красивая была китаяночка, как он по ней тосковал, да и сейчас вспоминает, да что там – любит. Он выхлопотал разрешение на брак у командования, правда, это было несложно, советское правительство и командование такому акту не препятствовали, даже, наоборот, поощряло, негласно. Но долго решалась родня. В конце концов, его перевели в СССР. А там уже, на родине, закружилась другая жизнь.
– Граждане!.. Товарищи!..
Да только никто не слышал его, издевались над ним, и он это видел, но ничем не мог пресечь надругательства. Об оружие, о пистолете вспомнил, как о ненужном атрибуте. И ударить никого не мог, рука не поднималась. И от страха перед возможным судом, – ведь его могут обвинить в нарушении инструктивных предписаний. То, что офицер дрался, сам махал кулаками, могли зафиксировать, заснять на фотоаппарат. И не мог пересилить какое-то сложное, не застаревшее до сих пор ещё тёплое чувство, в принципе, к родным людям. Отталкивал от себя слабыми руками окруживших его китайцев и скулил. И когда, наконец, осознал, что он находится в окружении не тех, милых и добрых людей, которых знал и помнил, а других – нéлюдей, и почему-то пришло на ум – шакалов! – тогда закричал во всю мощь голосовых связок:
– Солдаты! Сынки! Командира бьют!
И этот крик был услышан. К нему устремились человек шесть из мангруппы, отбили от китайцев прикладами, и он такому приёму военной тактики не воспротивился. Даже, кажется, наоборот, подумал об оружии, как о необходимости. Его освободили, вернули пистолет, а о погонах он не вспомнил. Позор!
Сейчас на Андронова одна за другой накатывались волны обиды, разочарования, словно прежняя картина жизни и дружбы с китайцами написанная лубком в его памяти была перечёркнута и стала черновиком. И накатывала волна унижения, отчего больше всего страдало самолюбие – была поругана офицерская честь. И в первую очередь он сам позволил её унизить. Не смог постоять за себя, и при наличии оружия, а кричал, как трус: