Сейчас в ленкомнате столы были сдвинуты и стояли один на другом, а на их местах были расстелены матрацы, полушубки и шинели, на которых лежали и сидели, привалясь к стенам, к ножкам столов, солдаты. Они были травмированы, но, приняв успокаивающее и обезболивающее, некоторые из них спали, сморённые лекарством и ночью. Кое над кем хлопотали медики, врач – старший лейтенант, два медбрата, жены офицеров. При входе офицеров, к ним подошёл военврач и без отдания чести стал негромко докладывать начальнику санчасти.
– Александр Данилович, первых пять человек я уже направил в санчасть. Сейчас готовим ещё…
– Вадим Владимирович, какая бы ситуация не была, не забывайтесь. Мы не одни, и здесь присутствуют военачальники, – заметил Крайнев.
Старший лейтенант, по сути, ещё гражданский человек из резервистов, непривычно для себя вытянулся.
– Извиняюсь…
Родькин попросил его:
– Докладывайте.
– Много с ушибами, есть с сотрясениями мозга. Вот этого раненого, надо отправить в Хабаровск. У него перелом ключицы со смещением. Сейчас ему наложены шины, введено обезболивающее, но, похоже, оно его не берёт. А превышать дозу – опасно. Нужна операция, но в наших условиях, в санчасти, её провести проблематично.
– Где возможно?
– В городской. И то я не уверен, скорее в окружном госпитале.
– Понадобится – и в Москву пошлём. Товарищ подполковник, выясните и распорядитесь. Ещё, какие сложности?
Козлов, о котором шла речь, сидел у стены на полушубке и покачивался из стороны в сторону, держась здоровой рукой за больное предплечье. Он был без гимнастёрки, с прибинтованными к телу и руке дощечками.
Рядом с ним, в углу, скорчившись, и обхватив голову руками, лежал сержант. Возле него стояла глубокая алюминиевая чашка, которую выносили после каждого приступа тошноты.
– У этого человека сотрясение мозга, – пояснял военврач, перехватив взгляд Родькина. – Его время от времени тошнит.
Сержант слабо постанывал.
Все солдаты, кто не спал, смотрели на командиров.
Подполковник разделся, повесив полушубок на спинку стула, стоявшего у пирамиды столов. Он оказался в белом халате. Приступил к осмотру раненых.
Родькин стоял среди лежащих на полу и ужасался: такие потери! За четыре часа потасовки из мангруппы выбито двадцать человек. Застава в гораздо меньшем составе – ни одного! Нет, подполковник Андронов, так дружить с нашими братьями не годится. Не та тактика. Зря вы так с ними, зря. Столько людей выведено из строя и сколько погублено техники, а результат? Зря…
"А как?.. Как нужно?" – спросил он вдруг себя, даже не он сам как будто бы, а кто-то со стороны шепнул, и майор не нашёлся, что ответить. Нет такого опыта в практике пограничной службы, где бы на нарушителей границы пограничники смотрели с лаской на лице. Нет. Нарушитель (или нарушители), он потому нарушителем и называется, что нарушает святая святых – границу. Кордон! В любые времена это был: ворог, враг, агрессор. И у пограничной заставы, у пограничного наряда была и есть одна священная обязанность – охранять рубежи Отечества. Вязать, брать в плен, а если враг не сдаётся – уничтожать! На то ты сюда и призван. Для того твой народ тебе доверил границу, с надеждой смотрит на тебя. И нет почётней и ответственней такой службы. Потому пограничник и окружен любовью народной.
И вот случай, когда пограничник бессилен. И не вина тут старого подполковника, угробившего столько техники и подставившего спины солдат под дубьё провокаторов. Сделал он это не из какого-то там недомыслия или каприза, тут любой на его месте стал бы искать разумные и мало-мальски полезные действия и средства, чтобы только избежать военного конфликта, политического скандала. Не ввергнуть страну в губительное противостояние, при котором ещё больше, может быть, жертв. Тут ответственность, и ответственность немалая. Ответственность, которую теперь он, по собственной воле, взвалил на себя…
Родькин сжал зубы, и на скулах заходили желваки. Незаметно глубоко вздохнул, как бы набираясь решимости. Как, наверное, делают перед прыжком с самолета. Решился, шагнул, и ты в бездне. Что тебя там внизу ожидает? Не подведёт ли тебя твой единственный друг-парашют? Не снесёт ли воздушным течением от заданного квадрата? Всё в тревоге, всё в тумане. Только выучка, только характер, только реакция – твои союзники.
Но там ответственность только за себя, за свою жизнь. Тут же… И как её пронести через все эти испытания? Не то за такую инициативу можешь потерять не только погоны, как Трошин, но и голову, и не на поле боя, а на поле брани, в смысле, нелепой драки. И к тому же у нас всякая инициатива почти всегда наказуема. И, как известно (что вызывает горькую иронию!), драка между своими друзьями, соседями, всегда жестока, безжалостнее, всегда страшнее. Тут не помнится добро, в этот час любая мелкая обида становится больше, мрачнее, тяжелее. Мелкая душа за неё ещё больнее бьёт, поскольку думает не мозгами, а копчиком, поступки совершает, движимые инстинктами и амбициозными порывами, и мстит жёстко, от души.
Но тут не просто озлобленный сосед за потраву в его огороде. Тут идейный союзник, который сам, не хуже той скотины, лезет в чужой огород, и притом со своим уставом. И ты ему открыто не вправе рога отшибить. Как же, из одного соцлагеря, где все мы дети этой системы; дети, воспитанные на одних идеях и восприимчивы к их призывам, лозунгам и веруем в их зажигательный оптимизм. Но одно дело – политическое догмы, другое – пограничный инцидент. И, как показывает последних лет практика, плохо, когда одно довлеет над другим. Особенно сегодняшняя выходка. Возможно, история это учтёт. Хотя нет, пожалуй, скорее всего, умолчит. Ибо этот конфликт не про то и не тот, где бы исследовался мордобой, как нечто незаурядное, героическое. Смех, да и только, сквозь слезы…
– Товарищ майор, – услышал Родькин приглушенный голос пограничника, качающегося у тумбочки с рукой на подвязке. Кажется, военврач назвал его Козловым.
– Слушаю вас, товарищ солдат? – сказал он также негромко. "Кажется, он меня и провожал к Трошину?"
– Что там на льду?
– Пока затишье. Выдворили их за кордон. Стоят. Машины отбили.
Пограничник вздохнул, сдерживая стон.
– Поздно разрешили приклады применять, – сказал он. Но в его голосе не слышалось осуждения или обиды. – Нельзя давать спуску…
– Да, Козлов, наверно. Только всё надо перепробовать, и слова, и приклады. Начни с прикладов, нас бы обвинили в жестокости, в разжигании пограничного конфликта. – И задумчиво добавил. – Через все стадии мирного урегулирования надо было пройти.
– Прошли?
– Пожалуй.
– Теперь что?..
– Теперь, мы будем действовать их же методами. И прикладами в том числе.
Козлов закачался, не то, соглашаясь с майором, не то, от боли.
– Плохо, что у нас прожектора нет.
– Да, плохо. Должен подойти скоро.
– Пока он придёт… – Козлов опять закачался.
"Не одного ещё пограничника покалечат", – закончил майор мысль солдата.
– Ну, поправляйтесь, товарищ пограничник.
Тот едва слышно ответил:
– Спасибо… – и, прикрывая глаза, продолжил успокаивать свою "ляльку".
Спящие раненые постанывали во сне, некоторые вскрикивали, о чем-то говорили. Над ними наклонялись медики и женщины заставы, стараясь успокаивать, разговаривали тихо, поглаживая по голове или плечу.
К Крайневу подошёл Родькин.
– Надо вывозить раненых, Александр Данилович, – сказал он.
– Да. Сейчас должны подойти ещё две-три машины "скорой". С танковой, саперной санчастей, от связистов. Но на той, что я приехал, сейчас отправим сержанта и вот этого солдата, – кивнул на Козлова. – Я тоже уеду. Надо с госпиталем Округа связаться. К ним отправить раненых, или же сюда они хирургов и нейрохирурга пришлют? Доложу ситуацию.
– Хорошо.
В Ленкомнату вошел дежурный по заставе и негромко обратился к Родькину.
– Товарищ начальник штаба, разрешите обратиться к товарищу подполковнику?
– Разрешаю.
Подполковник придвинулся ближе.
– Слушаю?
– Прибыли две машины "скорой помощи".
Крайнев повернулся к Савину.
– Владимир Иванович, нужно несколько человек, помочь загрузить раненых.
Майор спросил дежурного:
– С наряда люди пришли?
– Так точно. Завтракают.
– Поднимите ещё тех, кому скоро на службу. – Спросил подполковника: – Пять-шесть, хватит?
– Да, вполне. Нам главное погрузить тех, кто будет на носилках, – ответил подполковник и добавил: – Те, кто незначительно пострадали, мы их сейчас забирать не будем. К утру, может, оклемаются, встанут в строй, а нет – так увезём.
Родькин одобрительно кивнул.
– Я, как только распределю раненых, вновь вернусь. А пока на заставе останется старший лейтенант Спицын, – сказал Крайнев. Тот согласно кивнул, словно получил не приказ, а просьбу.
11
После погрузки раненых и доклада дежурному по отряду об убытии санитарного эскорта, Родькин вдруг почувствовал острый приступ голода, даже покалывания в желудке. Вспомнил, что сегодня только обедал и то наскоро. А теперь уже третий час ночи. "Наживу гастрит, или же язву", – с опаской подумал он. А с желудком шутки плохи. Собственно, со всеми, как внутренними, так и наружными органами нужно дружить и жить в мире. Иначе они тоже, в один прекрасный момент, устроят провокацию. Ни одна академия в свой штат не примет.
А в Академию Генерального штаба хотелось бы поступить. Он ещё молод, и потому о службе надо думать всерьёз. Та же язва может поставить крест на все планы. Немало толковых ребят из-за незначительных, казалось бы, заболеваний, простились со своей мечтой, остались в капитанах, в майорах и командирами рот, батальонов, начальниками застав. Вот тебе и язва, язви её.
Как он волновался, когда поступал в общевойсковую Академию, как переживал! Не за предметы, которые предстояло сдавать, а смех сказать, за тот же кал, за цвет мочи. Сдавал их с душевным трепетом. Тогда, слава Богу, обошлось. Но плох тот майор, который не мечтает стать генерал-майором, а то и маршалом. И давайте не усложнять ему тот путь.