– Был. На комсомольские курсы прибыл. Вон, – кивнул на строй пограничников четвертого отделения, – все здесь комсорги.
– А мы-то тогда, че тут делаем, беспартошные? – удивился Урченко, слегка нагнувшись к землякам.
– А мы – для отработки упражнений рукопашного боя. Тебе же младлейт объяснил. Хорошо заниматься будешь – "отличного пограничника" получишь. Коробочкой торговать будешь – без зубов останешься, – наставлял Потапов. – А они у тебя большие. По такому частоколу не промахнёшься.
– Ты свои береги.
– Буду стараться.
– Ну, вот и молчи громче. – Слава, похоже, обиделся. Замолчал.
Слава Урченко не обиделся. Слава, как только понял, для чего он сюда прибыл, вдруг загорелся маленькой, но давнишней надеждой. Ведь как бы тут плохо не было, как бы китайцы не бесновались, однако перестрелки нет. Не стреляют. А то, что махаются палками – это переживём. Тоже махаться умеем, тоже можем и сопатки прочистить и ребра пересчитать, тем более автомат под рукой. А уж его-то из рук Славика вышибить – это надо самого владельца автомата суметь порешить. А порешить его не так-то просто. И уж коли, разозлишь, то он раскатает, он покажет, чем пятки смазывают.
И жаль, что он не попал на первую ночь. Вот, Морёный, похоже, на отпуск заработал, а, может быть, и на медальку. Уж больно к нему младший предрасположен, да и командир отделения оставил его на льду во вторую группу отдыхающих не просто приказом, а попросил:
– Морёнов, Юра, останься. Побудь со своими, заставскими, введёшь в курс дела, а со второй группой я тебя отправлю. Хорошо?
Или командир мангруппы:
– Морёнов, как себя чувствуешь, молодец?
Ну, кто бы так разговаривал с кем-нибудь из тихоней или с человеком, не заслуживающим уважения? Шагом марш! Или: стоять! – и весь разговор. А тут вон как: Юра, да ещё чуть ли – не пожалуйста. Или – как себя чувствуешь, молодец?.. Тут явно – отпуск. И он тоже будет, будет изо всех сил биться, ломать, крушить черепа и кости, но отпуск добьётся. Юрке он не нужен. Он ещё мальчик, а ему нужен. Нужен – как воздух! "Мне к ней надо!!." И он о себе заявил, специально задал Трошину вопрос относительно ударов прикладом по голове. Чтобы тот запомнил его. То есть он подал заявку, теперь дело за удачей. И подумалось с тоской о матери: как там она одна? Жалко было её, болезную и одинокую…
А с репродуктора лилось, но уже другим голосом, с фальцетом:
– …Мы пришли к вам без орузия. С мирными лозюнгами. Васа командиры, бурзуи, спрятались за васа спины, в овчины белы полусубка. Вы посмотрите, в каки вы одеты полусубка, и в каки они. Если бы они были действительно коммунизтами, пролетариям, они ба отдали их вам, а сами одели ба васи. Так нет. Вот она разниса между вами, простым слузасими и офисерами, даже в малом. Вот та грань! Поглядите к зебе и к своим офисерам. Можно ли доверять им?
– Присмотрелись, – ответил Морёнов, – ничего мужики, доверять можно!
– У вас давно обознасилась сосиальная разслоеня на имусих и неимусих. Васа офисера полусяют в сто, в триста раз больсе васево, зивут не бедно.
– Какую он ахинею порет! – сказал Пелевин и спросил: – Они вам и вчера этой пропагандой головы пудрили?
– Нет, другой, – ответил Юрий, усмехнувшись со злой иронией. – Дубинно-осиновой.
Автобус, медленно двигаясь, дошёл до конца толпы и шеренги. Стал разворачиваться, а голос летел в пустоту вдоль реки.
5
Его еле-еле растолкали. Кажется, он давно проснулся, но глаза никак не могли открыться, веки, словно свинцом налились и не раздирались. И голова была тяжелой, как будто бы в ней мозги расплавились и смешались со свинцом. Но его трясли за плечо, раскачивали.
– Вставай, рядовой боевой! Хватит спать.
Перед глазами стояла красная дымка, и в ней плохо различался силуэт того, кто его поднимал. Что ему надо?
– Вставай, говорю. Разоспался. Иди, поешь.
– Не-е хочу, отстань…
– Иди-иди. Поешь, да на лёд марш.
Будивший отошёл. Он так и не узнал его.
Есть, действительно, не хотелось, хотя в желудке, в животе была пустота, а в голове – тяжесть. В ней шумело, в висках постукивали болезненные молоточки и звонкие колокольчики. Попытался проглотить сдавливающее горло кольцо, и сделал это с большим трудом, с болью, от которой невольно вырвался стон.
Но будивший, раскачал в нём и кашель. Юрий кашлянул раз, другой, и от боли в груди и в горле совсем проснулся. В Ленкомнате никого не было, видимо, все на обеде (или на ужине?). Кашель сухой, горячий, казалось, что в недрах его самого распростёрлась пустыня Сахара, и она жгла изнутри своим обжигающим дыханием. Но кашель настолько стал глубоко продирать легкие, что Юрий зашёлся в нём, из глаз брызнули слезы, а в голове потемнело.
Точно такое же состояние он испытал в день своих проводов в армию. Тогда много выпил самогонки, и его на огороде тошнило. Он терял сознание и даже падал от подкосившей его слабости.
Наконец из груди выкатилось что-то. Он хотел сплюнуть, но вспомнил, что не на льду. Поднялся вначале на четвереньки, потом, с трудом, на ноги. На ослабевших ногах, пошатываясь, направился в туалетную комнату, к умывальнику.
В коридоре старался кашель заглушать, чтобы не сплюнуть на пол. Почти бегом вбежал в умывальник. И тут, уцепившись за раковину, дал волю воспалившемуся организму. Из него, как из двух стволов, стало выбрасывать кровавые запекшиеся сгустки из легких и желчь со слизью – из желудка. Тошнило…
Прошло минут десять, пока восстановилось дыхание, пришли силы. Юрий включил воду и стал умываться. Обтереться было нечем, и он вытащил из-под ремня брюк подол нательной рубашки. Наклонив голову, стал вытирать глаза, щёки, рот.
Внутри всё вибрировало, и пустота, как живая блуждала по пищеводу и неприятно урчала. В груди, в лёгких пустыня утихла, но жар от неё разгорался, распространялся по организму: в щёки, в мочки ушей, в веки, под них как будто всыпали мелкого песочка, глаза резало. А в голове увеличилась тяжесть. Однако же, несмотря на накатившийся жар, по телу пробежал озноб. Потом волна повторилась, за ней ещё, ещё, и Юрий понял, что заболел. Надо пойти одеться, унять озноб. Полушубок и телогрейка остались на полу в Ленкомнате. На полушубке он спал, а телогрейкой укрывался.
Но слабость настолько овладели им, а судороги от озноба настолько сковали, что он не смог идти. Юрий отошёл к трубам обогревателя, что проходили под окном, к стоякам, и прижался к ним.
Стоял спиной в полуметре от того места, где прошлой ночью стоял подполковник Андронов. Вспомнил о нём и почему-то пожалел его. Не понял за что, но, тогда мельком взглянув на подполковника, ему показалось, что тот был до крайности расстроен. У него в глазах горел какой-то отчаянный свет. А больше резануло сознание то, как тот быстро прятал в кобуру пистолет. И во всём этом: в его виде, в его движениях, в мимике, едва заметной, – во всём, что он успел заметить, было что-то трагическое, не похожее на повседневного, строгого и требовательного командира.
Эта метаморфоза зацепила сознание Морёнова, но не тогда, а сейчас. Сейчас она проявилась более отчётливо, более осознано, болезненно. И вызвала жалость. Хорошо, что подполковника здесь нет. Иначе, он перед ним, наверное, расплакался бы, как ребёнок перед отцом от жалости к нему.
В умывальник вошел ефрейтор Халдей.
– Эй, Морёнов, ты, что не идёшь рубать? Сейчас на лёд пойдут, а ты что?
Юрий поёжился.
– Сколько время? – спросил он.
– Половина третьего. Нас уже третья смена ждёт. Ну-ка, давай, бегом.
– Замерз… – признался Морёнов, подрагивая. – Не хочется отклеиваться от батареи.
– Ну, так иди, оденься. На льду согреют.
– Пшёл, – кашлянул он в кулак.
Морёнов решительно оторвался от тёплого угла и направился из умывальника.
После обеда вышли во двор заставы и, не строясь, гурьбой направились на лёд.
К вечеру погода немного изменилась, похоже, похолодало. Подул ветер, и мелко просеивался снежок. Его подхватывал ветер и кружил, то, опуская, то, поднимая. Срывал снег с сугробов и крыш домов и уносил вдоль по устью реки. Пограничники, выйдя с заставы, опускали клапана шапок и подвязывали тесёмки под подбородками.
С берега была видна всё та же картина, что и вчера, и сегодня с утра. Только эту картину оживлял всё тот же автобус с громкоговорителем на крыше. Сам автобус стоял в средине толпы, и из него вещалась речь на китайском языке.
– Вдохновляют, – сказал ефрейтор.
– Ага, – согласился Юрий. После еды, горячего чая, что едва глотал через разболевшееся горло, гланды, он почувствовал себя легче, озноб прекратился и унялся кашель. Правда, в глазах всё ещё плавали разноцветные круги и точки.
Остаток дня и начало вечера прошли относительно спокойно. С китайской стороны слышались то голоса, то музыка из репродуктора. И никакой агрессивности. Там, за кордоном, то пели песни, похоже, революционные, то изливали какие-то призывы. Иногда люди поворачивались к границе и, поднимая руки над головой с книжками Мао Дзе-дуна, что-то декламировали, скандировали и вновь слушали репродуктор. За день толпа увеличилась и намного, если не в половину. Видимо, сюда ещё согнали народ со всех окрестных поселений.
– Чёрт возьми, если такая масса попрёт на нас, то ведь провалит лед, – беспокойно сказал Морёнов. – Что думают наши отцы командиры, убрали бы технику со льда.
– Чем? Буксировать нечем, – ответил Пелевин.
– Прожекторной установкой. Тоже машина, ЗИЛок.
– Нельзя. Загонишь её на лёд, а если эти черти попрут. Не удержишь их, и пиши: пропал прожектор.
Солдаты стояли вольно, разговаривали, сбившись в небольшие группы, по три-пять человек, курили. Травили анекдоты, смеялись, переговаривались.
– Толя, как там, у товарища майора, лицо зажило? – спросил Юрий о Романове.
– Зажить зажило, но шрамы видны. Похоже, беспокоят. На морозе платком прикрывает.
– Болеть ещё долго будет, – с сочувствием сказал он. – А "бобик" я слышал, достали?