– Даже не хочется ребятам кинофильм прерывать, – сказал Родькин, подходя к кинопередвижке.
Он по ступенькам поднялся в будку. Ему навстречу встали двое, младший сержант и солдат.
– Младший сержант Куприянов, кино прекратить! – приказал Родькин.
– Есть!
Сватов подскочил к аппарату.
Свет и звук над рекой погасли, и стало непривычно тихо и темно. Тут же прозвучал щелчок, включился микрофон, и из колонок громкоговорителей послышался командирский голос.
– Уважаемые китайские граждане! Прошу минуточку внимания. С вами говорит начальник штаба пограничного отряда. Убедительная просьба: прошу руководителя вашей мирной манифестации выйти со мной на переговоры. Лишь после переговоров мы вновь возобновим показ художественного фильма… Ещё раз повторяю. Убедительно прошу руководителя вашей демонстрации выйти со мной на переговоры. Выходите к середине толпы. – Щелкнул тумблер.
На советском берегу включился прожектор. После темноты он ослепил всех и осветил Уссури.
5
При падении на лёд он сильно ударился локтем о торчащую изо льда торосину. Боль эта высверкнула память, на короткий момент сдернула с глаз туманную поволоку. Юрий простонал, ухватившись за локоть правой рукой, и поднялся. Теперь стало понял: он у китайцев! Но не мог уразуметь, каким образом? Наверное, наших оттеснили?.. Наших откатили, а его, оглушённого, как в прошлый раз у машины, взяли китайцы. А где же был Толя Пелевин? Славка, Триполи, Урченко, Фадеев?..
Обида толкнулась в груди. Эх, нет с ним Козлова, он бы не допустил этого. Разбомбили Шкафа, разобрали по частям… Ну, уж хренушки, нас так не возьмёшь, пробиваться будем!
Он помассировал локоть, оглядывая публику и выясняя своё положение. Кругом народ, кругом хуны, и этот, в его полушубке, чего-то лопочет. Ишь, выфраерился… Ну, хрен с ним, с полушубком. Где автомат? А где палка, то бишь дубинка? Сейчас бы её в руки, попрыгал бы ты тут передо мной. Ох, как у них жарко! Мы-то думаем, что они тут мёрзнут, а они вон как живут, как в Ташкенте. Что этой пигалице надо? Чего-то спрашивает?..
Переводчица переводила вопросы человека в полушубке.
– Пограничник, скажи, среди вас есть солдаты с Советской Армии?
Он не понял, и она вновь спросила.
Наконец Юрий уразумел и ответил на вопрос вопросом:
– А зачем? Передайте им, Уссурийка, что мы и сами с ними управимся.
– Твоя фамилия?.. Назови свою фамилию.
Хм, зачем ей его фамилия? Я ей что, Щукарь?.. Нет, да это ж допрос! Они допрашивают.
– Солдат, ты болен?
Из груди бился уже не кашель, а шипение, горячее и сухое, хотелось глотать, но горло обросло колючим и упругим ошейником, и при каждой попытке сглотнуть в голову волной приливала боль.
– Болен… – просипел он. – Мне жарко. Как у вас жарко…
– Солдатик, тебе надо назвать себя, иначе тебя будут бить.
– Бить?.. – он обвёл воспалённым взглядом стоящих перед ним людей и почувствовал, как ноги у него начали слабеть. – Бить? – повторил с сарказмом и добавил: – Это вы можете. Семеро-то одного вы горазды. Опыт есть…
И он упал. Неожиданно, как подрубленный, от сильного удара по плечу и спине.
Но он пришёл в себя. Стал подниматься. И тут удар по ребрам ногой опрокинул его. До слуха донёсся русский крепкий мат на ломаном языке. Возмущенный женский возглас, и новый удар в бок. Юрию показалось, что он провалился в тёмную бездну.
Очнулся от собственного кашля. По-над рекой катился громкий голос. Откуда, и чей это голос? Наверно, всё ещё кинофильм продолжается?.. Юрий попытался подняться, но слабость и боль в теле от побоев, и этот кашель, упреждали его попытки. А голос просил о переговорах. Зачем? Зачем переговоры?.. Ему бы сейчас домой, отоспаться бы. Как он хочет спать!
"Мама, ты помнишь, как я сладко спал на солнышке у той копны, где мы с тобой отдыхали? Ты тогда мою голову положила себе на колени, а сама сидела тихо-тихо. Как хорошо тогда пел жаворонок…"
О чём-то говорит Уссурийка. И этот ещё пинается. Ну, попадёшься ты мне, размажу по Уссури, чтоб не царапался…
Морёнова поднимают под руки и перетаскивают на кучу веток, накрывают какой-то тряпкой или камышовой циновкой. Юрий съёжился, подсунул под мышки коченеющие пальцы. Трех пальцев, некогда резаных, он уже не чувствовал. Его начало знобить, перед глазами стали теряться очертания людей, он уже в бреду шептал:
"Мама, а там у нас теплее…"
Юрий вновь видит себя ребёнком. Они с мамой идут той самой светлой и долгой до бесконечности лесной дорогой, по полям и лугам в деревню Сураново к тетушке Тане. Всё так же поют жаворонки, где-то кукует кукушка, и он просит её нагадать им много-много годочков. Но она успела прокуковать только один раз. Кук… – и её накрыла какая-то большая чёрная птица. Юра испугался, однако, погнался за ней, за той птицей, чтобы она отпустила кукушку, его подружку.
Мама, смеясь, останавливает, успокаивает его.
– Это не птица, сынок. Это тучка. Она только спугнула кукушку.
А Юре всё равно жалко кукушку. Он плачет и чувствует, что слёзы душат его, сдавливают горло, грудь, и он задыхается от охватившей его волны возмущения и горя.
Мама привлекает его к себе, и её тепло согревает, от груди отливает удушливая волна.
– Не плачь, сынок. Я с тобой, я рядом… Смотри, какое ясное солнышко, оно скоро прогонит тучку…
Но туча чёрная летит над ними огромной птицей. И только где-то там, куда он и мама идут, мелькают яркие зарницы. Они порой даже слепят, и ему хочется поскорее оказаться там, и он торопит маму. А её почему-то рядом нет. Только голос её.
– Юраша, ты беги. Беги… Я с тобой.
И ему кажется, что он сам становится птицей и как будто бы летит к зарнице. Но почему-то летит только его душа, а сам он, его тело, тяжёлое и обессиленное, отстает.
И где-то со стороны зарницы доносится голос кукушки: ку-ку, ку-ку…
6
На встречу с командирами вышло трое: двое мужчин и девушка-переводчица. Один из них в солдатском полушубке, даже погоны не были срезаны.
Советскую сторону представляли: майор Родькин, подполковник Крайнев, старший лейтенант Хόрек, младший лейтенант Трошин. Пограничники расступились, пропуская командиров. Прожектора сопровождали каждый свою делегацию, и каждый слепил парламентариев с сопредельной стороны. От их света парламентарии загораживались руками, одетые в перчатки – у офицеров, в верхонки и трёхпалые рукавицы – демонстранты.
Первым представился Родькин.
– Я начальник штаба пограничного отряда. С кем имею честь разговаривать?
Переводчица перевела его слова. Заговорил китаец в полушубке. И говорил долго, напористо, девушка едва успевала переводить:
– Мы, мирные граждане. Мы выражам протест против ваша шовениской политики в отношениях к Китайская Народная республика и за нападки на вождя китайская народа председателя Мао Дзе-дуна. Мы собирались здеся для таво, чтоба выразить протест против несправедливая обвинения и клевета на любимый вождя все времена и народа товарища Сталина, Генералиссимуса, который выиграл великий война с германским фажизмом, и вы его обкакали…
– Одну минуту, девушка, – перебил Родькин. – Я представился, а он нет. Это неучтиво. С кем я имею честь вести переговоры? Кто этот человек?
Переводчица перевела вопрос.
– С вами говорит командир народнай дружина хунвейбинов. Что вам угодно, товарищ начальника штаба?
– На вашу сторону попал наш пограничник. Что с ним? Я прошу вернуть его обратно.
– Да, он у нас, – перевела девушка. – С ним взё нормальна. Он не может возвращаца. Он хочет брать китайская подданства.
– Мы этому не можем поверить, без его участия в переговорах.
– Он добровольна перешёл и не хочет с вами встречаца.
– Пусть он сам нам об этом скажет. Мы ведь возвращаем вам ваших сограждан.
– Вы на этом настаивате?
– Да.
Переводчица перевела его требования, и среди китайцев началось совещание, в котором переводчица принимала живое участие. По её жестам и выкрикам пограничники понимали, что она согласна с просьбой офицеров – вернуть солдата, и настаивает на этом.
Родькин окликнул переводчицу.
– Девушка, можно вас на минуту?
Переводчица повернулась к нему.
– Я слушаю вас.
– Объясните своим вожакам, что этот солдат болен. У него было воспаление легких и, не далее, как вчера, он был выписан из санчасти.
– Почему же он оказался на льду?
– По чистой случайности. За которую виновные понесут наказание. Но если ему сейчас не оказать медицинскую помощь, то он может погибнуть. Эта смерть будет на вашей совести. Вот, – майор показал на подполковника, – наш начальник медсанчасти, где находился солдат на излечении до вчерашнего дня.
– Девушка, он действительно в большой опасности, – сказал Крайнев. – Помилосердствуйте, верните больного.
Переводчица перевела разговор с офицерами, и среди китайцев вновь начались оживленные дебаты, галдёж. И девушка вновь горячо убеждала своих товарищей. Но на неё заругался один из парламентёров, и она с досады отмахнулась.
– Девушка, – обратился к ней Родькин. – Как солдат чувствует себя?
Переводчица на секунду призадумалась, потом тихо ответила:
– Кажисца, плёха. – И тут же вступила в полемику с хунвейбинами.
Галдёж и перебранка продлились ещё несколько минут, томительных и долгих.
Наконец переводчица радостно сказала:
– Сичас вашево солдата приведут.
Хунвейбин в полушубке что-то крикнул двоим из толпы, и те скрылись в ней.
Потянулись томительные минуты. Трошин, прихрамывая, заходил от нетерпения вдоль строя своего подразделения, (при нервном напряжении он забывал о больной ноге, притерпелся к боли), кулаки, заведенные за спину, то сжимались, то разжимались.
Урченко, при рассредоточении отделения, попал на правый фланг, отдалённый от места происходящих событий, и он, выдвинувшись шага на два из шеренги, высматривал, что там происходит. В свете прожекторов были видны офицеры и китайцы.