– Товарищ солдат, встаньте в строй, – сказал старший лейтенант Талецкий.
А кто-то из солдат дополнил:
– Не то и тебя утащат. Матерись потом за тебя с ними.
– Да это корешок мой, с одной заставы мы. Добрый малый, землячок.
Ему не ответили, сами были увлечены происходящим.
– Вон, кажется, вывели… Да он на ногах не стоит!.. – Слава выматерился. – Суки! Да они ему там… Парнишка-то хиленький. Ну, ядрена вошь!
Урченко показал кулак стоявшим напротив него китайцам.
– Товарищ солдат! Прекратить! – скомандовал Талецкий. – Встать в строй!
Слава нехотя отступил назад, сокрушенно хлопая себя по полушубку.
Морёнов не стоял на ногах. Голова его безвольно висела. Был он в тряпичной шапочке, в какой-то старой порванной фуфайке, в кедах. Лицо у него было в крови.
Переводчица пояснила:
– Эта кровь у него от пацарапываний об лёд. Он падал лицом. И он часто терят сознание.
Китайцы подтащили солдата к офицерам и подтолкнули. Морёнова подхватили Трошин и Крайнев. Доктор, держа больного под руку, повернул на свет. Сняв перчатку, дотронулся до лба и стал ощупывать горло. Дыхание у солдата было тяжелым, с непрекращающимся сипом изнутри.
– Ну, товарищи, у него вновь пневмония и, пожалуй, посерьёзнее прежнего. И ангины. Скорее в машину!
К ним устремились Пелевин и Потапов. Офицеры передали им солдата, и те, подхватив парня под руки, поволокли по льду на берег.
– Александр Данилович, прошу вас, поколдуйте над пареньком, – обратился к Крайневу Трошин.
– Что сможем, сделаем. Но, скорее всего, в Хабаровск, в госпиталь придётся направить. Мы уже тут, кажется, бессилны.
– Отправляйте хоть куда, но выходите.
Трошин повернулся к переводчице.
– Девушка, теперь у нас ещё одно требование: верните нам оружие солдата.
Переводчица повернулась к парламентариям. Передала им требование. Трошин дополнил:
– Если вы не вернёте ему весь боекомплект, у солдата будут очень большие неприятности, если он выживет.
Китайцы с чего-то расхохотались. Офицеры напряглись. Что могло их насмешить?
Переводчица перевела:
– А палочку тоже возрашать?
Родькин усмехнулся.
– Пусть оставят себе. Но все остальное пусть вернут.
Девушка перевела. Какое-то время среди руководителей парламентариев шло обсуждение. Переводчица активно участвовала в них, и по всему видно было, она была сторонницей возврата оружия.
– А его что, расстреляют вашим трибуналом? – спросила она, повернувшись к офицерам.
– Нет. – Ответил Родькин. – Но неприятностей у него и у нас будет много.
– Я поняла, я поняла, – закивала переводчица.
Дебаты продолжались томительно долго. Затем девушка радостно воскликнула:
– Счас, принесут.
От группы отделился человек и скрылся в толпе.
Офицеры облегчённо вздохнули, скрывая радость.
Вернувшись, человек нёся в руках автомат и солдатский ремень с нанизанными на него подсумком и штык ножом. Он ещё не дошёл до своих коллег, как девушка выхватила из его рук снаряжение Морёнова и торопливо прошла к офицерам.
– Прошу, – сказала она, – и извиняйте.
Трошин принял автомат, закинул его себе за спину.
– Спасибо вам, милая девушка. Не знаю, как бы мы без вас обошлись?..
– Всё корошо, всё корошо. Болче ничего не надо?
– Всё на месте, – ответил младший лейтенант, проверив содержимое подсумка и штык-нож. – А надо теперь лишь одно, что бы ваши забияки покинули нашу территорию, и не беспокоили пограничников и жителей приграничных сёл. Ушли со льда.
– Ну, тута я вам не помочниса. Тута я не начальник. И дажа они тоже… – сказала и осеклась, повернулась и поспешила за парламентариями, которые уже входили в узкий створ толпы.
Офицеры благодарно кивнули, и направились к своим солдатам.
Младший лейтенант Трошин остался на льду. Родькин, Крайнев и Хόрек поспешили на заставу.
Чтобы не слепить возвращающихся со льда пограничников, советский прожекторист положил луч прожектора в метре от них и держал его в этом направлении до тех пор, пока те не вышли на берег. После этого луч взметнулся и упал на толпу, медленно, словно приглаживая, заскользил по головам, над которыми клубился пар от дыхания, и качались палки с поникшими флагами и лоскутами от транспарантов.
Вскоре на советской территории погас прожектор, и застрекотала кинопередвижка, на экране вновь ожили фигуры персонажей фильма и по Уссури, рассыпаясь дробью, застрочили пулеметы "Максимы". В Петрограде продолжалась гражданская война. Шёл фильм "Мы из Кронштадта".
На второй фильм у хунвейбинов хватило терпения. Даже на третий – "Три танкиста", – в средине которого толпа зашевелилась. В ней вновь начались волнения, выкрики, призывы, которые уже раздавались из громкоговорителя на автобусе. То ли фильм им не понравился, то ли замерзли. А замерзнуть было немудрено. Холод не спадал, а ветер его усиливал.
7
Толпа заходила, задвигалась. Вскоре на передний план вышли, – похоже, свежие силы, – отдохнувшие китайцы. Они выглядели бодро, дышали здоровьем, даже пар из ртов и ноздрей был гуще. И по одежде видно было, что люди только что из тепла, она ещё не наиндевела.
Пользуясь темнотой, китайцы стали надвигаться на пограничников. Мирная демонстрация ощетинилась палками от транспарантов, флагштоками, выставляя их перед собой, как пики. А кто-то, не выдержав, уже махался ими, стараясь достать противника.
Пограничники, стоя лицом к товарищам, были готовы к их выпадам – сотрудничество научило.
По Уссури посыпалась дробь от ударов деревянных предметов. Крики, ругань, стоны… Кино закончилось.
С обеих сторон включились прожектора.
Прожектор с советской стороны, яркий, как луч солнца, оттого острый, прошёл по толпе несколько раз из стороны в сторону.
Китайцы ослепли от мощного луча света и стали махаться палками невпопад.
– Вперёд! – крикнул Пелевин, воспользовавшись заминкой нападающих. И первым бросился в толпу. За ним Потапов, Триполи и ещё несколько пограничников, находившихся рядом. Отбиваясь от ударов древков автоматами, они проскочили "нейтральную" зону и прикладами стали вышибать из рук "мирных" граждан палки, жерди, нанося ответные удары. И их команда, мстя за вероломство, подлость, увлеклась настолько наступлением, что углубилась на сопредельную сторону. И только громовая команда, которая, казалось, обрушилась с чёрного неба, осадила их.
– Пограничники! Назад! На сопредельную территорию не заходить!
Родькин стоял на берегу. Он наблюдал за событиями. И, когда "клин" вошёл в толпу и зашёл за границу, заскочил в кинопередвижку. Его команда была услышана, несмотря на крики, удары дерева о дерево, палок о шубы, дубинок о фуфайки, бушлаты.
Слава Урченко держался ближе к командиру, старшему лейтенанту Талецкому. Словно примагничен был к нему. Успевал и отмахиваться от дреколья, и в то же время следить, как бы не отстать от командира, старался прикрывать его, поскольку у старшего лейтенанта не было автомата. Солдаты держали его в кольце, оттесняли его назад. Пока из рук одного из китайцев не выбили стяжек. Слава отпихнул его назад по льду, и командир "вооружился". Теперь он был среди равных – равным. И впереди.
И всё же Славе не повезло. Вначале ему отбили пальцы, удар палкой пришёлся неожиданно, – Славу ослепил китайский прожектор, – и он заметил её движение уже над собой, над головой, успел подставить под удар автомат и ахнул. Дрючок пришёлся по пальцам, но, похоже, скользом.
– Да шоб ты обдристалси-и! – воскликнул он, поджав под себя руку от боли, и скорчился. Второй удар уже беспрепятственно достиг своей цели – широкой спины. Он сбил солдата с ног, и Слава уткнулся головой в лёд.
Талецкий, услышав возглас Урченко, поспешил к нему, но отвести удар от него не успел…
А жестокое проклятие, которое Слава Урченко послал обладателю дрючка, похоже, того не прохватило. Скорее пришлось в пору, как всегда, по безвинному. Такой уж у него был язык. (Столь искреннее и жестокое пожелание достало человека, который находился от этих событий за два десятка километров, в пограничном отряде, в ИТР – Владимира Подлящука.)
Потасовка длилась около часа. Как с той, так и с другой стороны вновь появились раненые.
Михаил Триполи ругался, мешая русскую и молдавскую брань. Ему, уже в рукопашной, кто-то из мирных граждан заехал по зубам. Зубы остались на месте, но губы вздулись, а с уголка рта сочилась кровь.
– Эту заофаню, паяльной лампой надо! "Катюшами"!
Пелевину и Потапову передали его пожелания, на что каждый из них отреагировал по-своему. Славка расхохотался, вспомнив ночную процедуру у них на заставе. Пелевин грустно усмехнулся, вспомнив их с Наташей размолвку, возможно – развод. Тоже искры летели, только из глаз. Приподнял со лба шапку, под ней от пота зудела шишка. Печать на память! – за бои на семейном фронте.
8
С момента начала драки с заставы на берег вышли все: Родькин, Савин, Хόрек; немного поодаль от них стояли жены офицеров заставы, отказавшиеся уезжать. На улице села небольшими группами толпились жители, кое-кто из мужиков держал в руках колья, опирались на них. В свете прожекторов им была видна кутерьма на реке, мелькание палок, автоматов. Доносились шлепки, удары, крики, ругань, команды. Над рекой стоял гул, его усиливала торжественная музыка из автобуса, и всё это далеко разносилось по морозному воздуху.
Там, где "просела" шеренга, назревал прорыв или оттеснение пограничников за автотранспорт. А таких мест было два: правый фланг и середина, Родькин забеспокоился. Оглянулся. Увидел Хόрека.
– Старший лейтенант Хорёк!
– Слушаю, товарищ майор? – подался к майору тот.
– Берите фотографа, киномеханика, шофера с кинопередвижки – и на лёд. На правый фланг.
Старший лейтенант колебался какое-то мгновение, видимо, желая напомнить, для какой целей он здесь находится. Его опередил майор Савин.
– Товарищ майор, разрешите мне выйти в средину?