лать невозможное…
И теперь он чувствовал моральную поддержку своего товарища.
Трошин, сидя в углу кабинета, привалясь к стене, впадал в забытьё, заново переживая случившееся с ним, как дурной сон.
Но и младший лейтенант в памяти китайского спецназа, который был привлечён к провокации на Уссури и переодетый в гражданское, оставил о себе немало впечатлений, в большинстве своём – болезненных. Всякий, кто попадал ему в этих столкновениях под горячую руку, надолго позабыл о девушках, ибо то, что на них производит первое впечатление, выглядело подобием продавленного яйца – нос, челюсти искажали свою форму до безподобия.
"Мирный демонстрант", увидев своё лицо в зеркале после выздоровления, приходил в ужас и с содроганием вспоминал хромого лейтенанта.
Хромой лейтенант вошёл в их память, в историю китайского спецназа, ещё и тем, что в результате его действий в этом противостоянии, пришлось поменять не только тактику ведения групповых столкновений, драк, но и создать свою науку по физической подготовке частей особого назначения. Пришлось отменить старую, разработанную ещё советскими военными специалистами, так как она уже не отвечала тем задачам, какие стояли перед НОАК, и в частности – перед спецназом. Был разработан, апробирован в последующих столкновениях (и не только на границе с СССР, но на своих гражданах) и применялся метод "Сяо Шаньдун" – бой с коротким мечом "дао", который заменен на деревянную палку. И борьба "у-шу", что распространена в провинции Шаньдун. А благодаря молодому китайскому офицеру Сяо, метод был внедрён в спецназ 49 Армии Народно-Освободительной Армии Китая.
Глава 9.
Стриптиз на льду.
1
Утро вставало неохотно. Казалось, серое небо его не пропускало через косматые тучи, и оно как будто бы растекалось по всему руслу Уссури, без утренней зорьки, без внешних признаков, характерных для просыпающейся земли. Только поверх льда тянул слабый хиус.
А люди находились на льду. С левой стороны фарватера – китайцы, с правой – пограничники. Пограничники: кто стоял, кто сидел, подоткнув под себя подолы полушубков, дремали, упираясь головами в кулаки, обхватившие автоматы. А кто лежал, спал, собравшись в комок, обняв автомат, как девушку своей мечты. За двое суток бестолковой суеты на льду, им не хватало двухчасового сна, и они валились на лед, пренебрегая здоровьем. Вдоль них прохаживались бодрствующие. Они время от времени толкали ногой лежащего солдата, чтобы тот или поднялся, или же перевернулся на другой бок, не примёрз ко льду.
Витя Фадеев страдал от мороза. Его не согревали ни валенки, ни полушубок, под который были поддеты фуфаечка-душегрейка, тёплое байковое бельё; ни шапка-ушанка с подвязанными под подбородком клапанами. Ни подобранный под рост полушубок. Ему, видимо, с генами передался страх к морозам от родителей, переживших холод блокадного Ленинграда в 42 году.
Не слишком уютно ощущал себя на морозе и Михаил Триполи, которому сибирские морозы тоже были не с родни, однако, за два года службы сумевший их преодолевать стоически.
На Уссури находились и украинцы, и с прибалтийских республик, и из Средней Азии, которым дальневосточные снега с их ветрами и холодами были так же трепетно любимы, до мозговой дрожи. Да и сибиряки не из металла, у всех у них в жилах тоже кровь людская. То есть добровольных постовых и часовых в это морозное утро хватало, несмотря на то, что командир мангруппы не обязывал командиров взводов и отделений назначать таковых к этому виду службы: было немало добровольцев из бодрствующих. Единственное, на что Трошин заострял внимание – это, чтобы сильно морозостойких не вморозить в лёд или не простудить: будить!
Витя Фадеев приплясывал, время от времени охлопывая себя длинными руками. Потапов сидел на Урченко, обхватив ствол автомата кулаками и упираясь в них головой. Оба тёзки подхрапывали. Тот, что лежал на льду, свернувшись калачом, выдавал громкие рулады.
Ленинградец смотрел на них и удивлялся: толстокожие…
Напротив, за границей находились люди тоже не слишком морозостойкие в основной своей массе. Переселённые с южных, центральных областей Китая, те самые боевитые, шубутные, которым, конечно же, место там, где стынет кровь, они стоически по-революционному переносили холод – час, от силы полтора.
Летом они, сами того не подозревая, под барабанный бой и медь труб были сосланы сюда, на Север, где и оказались на льду в чём прибыли с югов: в кедах, в легких куртках. Но с огоньком в груди, зажженным Ясным солнышком. Он их тут и согревал. Но, кажется, ненадолго.
Зорька третьих суток пропекла их до печёнок. Скромная одежда: фуфайки, бушлаты, пальто и шапочки, похожих на детские чепчики, а на ногах – кеды, – это все походило на насмешку над Зимой. И она им жестоко мстила. Люди прыгали по льду, толкались друг с другом, грелись. Лица жёлтые от природы, казались чёрными, задубелыми. Но молодых и резвых в этот час было значительно меньше, чем вечером или даже ночью. Видимо, домашнее тепло притягивать всё же сильнее. И в недрах толпы не слышалось прежнего шума, гомона, было тихо: как перед бурей, или как перед мором.
"Когда же вас отсюда черти уберут? Сами дуба даёте, и нам нет покоя. Чтоб вам околеть!.." – Витя Фадеев был по натуре добрый человек, но сейчас в его характер прорывалось раздражение и даже злость. Он прыгал или приседал, пританцовывал. Витя не то, чтобы поддразнивал людей с сопредельной стороны, однако, его поведение, похоже, воспринималось ими, как издевка, ибо полушубок на солдате представлялся им райской благодатью, и действия пограничника в нём, в их понимании, расценивались, как насмешка, и они махали ему кулаками. Но для его двухметрового роста их угрозы доходили, как до жирафа, он разогревался, как мог, не обращая на них внимания.
Проходя мимо Фадеева, Пелевин спросил:
– Что, Виктор, замёрз? Обындевел вон, как морж.
– Холодно, товарищ старший сержант.
– Ну, потерпи. Сейчас придёт последняя партия отдыхающих, я тебя на полчасика отпущу на заставу. Чаёк попьёшь, погреешься.
– Спасибо, товарищ старший сержант.
– А то ты своими действиями вон, этих, – кивнул на толпу, – вводишь в раж. Чего доброго, обидятся. Ишь, как набычились.
Триполи, оглядывая китайцев, сказал:
– Отходили дубинками, присмирели, как ядрена вошь после политани.
– Какой еще политани? – спросил в полудрёме ефрейтор Халдей.
– А! – кисло усмехнулся Михаил. – Это мазь такой.
– Шейная, что ли?
– Ха! Брильянтова называтся! Отчен мазь полезна, ага. И для шей тожа.
Потапов сквозь дрему усмехнулся:
– Им бы сюда еще паяльную лампу.
– Чё им лампа? Тут "Катюшу" надо, чтоб лед под ними горел.
– Хм. Насколько мне известно, – поднял голову Славка, – лёд не горит, а плавится, тает. – Глаза его поблескивали в сонливом медке.
– Ну, таял бы. Взорвать его кверху тормашками, и пуст бы они тут плавали, пуст бы митинговали.
Пелевин оживился.
– А что, Миша, хорошая мысль! Надо доложить её командиру.
– Ага, может маленько охладятся. Можа не так царапаца будут? – поморщился Михаил.
Пелевин задумчиво усмехнулся. Вспомнил Наташу, их последнюю, полную "любезностей", встречу. Её решительное заявление, уехать от него. Вспомнился сынишка, и на душе стало тоскливо.
– Слава, пни своего тёзку, – сказал он, кивнув на Урченко. – Пристыл, поди, ко льду.
– Что ему, такому мерину, сделается?
– Толкни-толкни. Пусть хоть перевернется на другой бок.
Урченко от толчка Потапова подскочил, едва Потапов с него успел подняться, и заполошно затоптался на месте, поднимая высоко колени и вскидывая руку, похоже, для защиты. На руке его висел автомат. Лицо испуганное, красное, слегка припудренное снежком. От уголка губ до скулы была видна дорожка от потёка сонливой слюнки, что уходила под клапан шапки. На овчинном воротнике, что укрывал голову, на шапке белел куржак, ещё более выделяя большие глаза.
Пограничники рассмеялись.
– Вольно, вольно! – сказал Пелевин.
– Тпррру! Запрыгал жеребец. – Потапов положил Славе руку на плечо. – Стоять!
Слава встряхнул головой, стёр с лица сонливость и смущенно заулыбался. А тёзке ответил, не к месту, своей неизменной присказкой:
– Молчи громче, целее будешь.
– Да, слава Богу, ещё никто до смерти не испугал. Не скачу со страху.
С рассветом с китайской стороны на лёд начали стекать люди. Свежие, только что отогревшиеся, сменяли замерзших своих товарищей, и те вприпрыжку, с улюлюканьем, бежали со льда на берег, к кострам и к городку Жао-хе.
Вскоре на льду вновь появился автобус ГАЗ-51 с громкоговорителями на крыше, и начал курсировать вдоль фарватера от одного края толпы до другого, веселить округу. Какое-то время по Уссури лилась торжественная маршевая музыка, затем ломаная русская речь, местами непонятная, вызывающая у пограничников то смех, то досаду. После короткого декларирования вновь включалась музыка.
С появлением музыки на льду, как с той, так и с другой стороны, возникло движение. На китайской стороне слышались голоса, поющие под эту музыку; на советской от разминок товарищей, со всех солдат сошёл сон, пограничники подтянулись, заняли исходные позиции.
Вдоль границы медленно двигался автобус.
– Сольдата, софетская погрничник, наша блаца, не слусай своя офисера. Пердите пример с нашефа прецедателя Мао Дзе-дуна. Пердите пример с наша рефолюционна настроенна хунвейбин и цзаофани, и профодите у себя культурна рефолюций. Мы фас поддершим. Пограничник, фы наша блаца. Мы протягивам фам свой блацка рука. Фот она. Иди к нам…
– Ага, ласковая ручка, – сказал Урченко. – До сих пор спина зудится. Только вот отошла от оглобли.
– Ну, уж и от оглобли, – возразил Славка. – Если б оглоблей ласкали, то точно бы спину в грудь вмяли.
– Ну, оглобля не оглобля, а дрючок ладный, с копыт сшибает.
– Голову-то как подлечил?
– Да поспал на заставе, вроде бы полегчало, терпимо.
– Ну терпи. На заставу вернёмся, я тебе примочку на всю голову всё-таки сделаю.