Славик усмехнул. Но сказал о другом:
– Как башку не отбили? Вернулся бы я на родину… глаза в кучу.
– На задницу съехали.
Ребята рассмеялись.
2
К 9-00 на заставу прибыл начальник политотдела отряда майор Пляскин.
К 9-15 в канцелярию заставы были приглашены все офицеры заставы и мангруппы. Последними со льда прибыли Трошин и Талецкий. Офицеры расселись на стульях вдоль стены. За столом сидели Родькин и Пляскин.
– Товарищи офицеры, – сказал Родькин. – Прошу внимания. – Он обвёл присутствующих взглядом. Офицеры смолкли. Родькин обратился к Пляскину: – Прошу, Александр Михайлович.
Пляскин положил на стол ручку, что держал в руке, и, не вставая, заговорил:
– Товарищи офицеры, постараюсь коротко. Собственно, цель моего визита – это выразить благодарность вам от имени командира, а в вашем лице и всему личному составу мангруппы и заставы. Передайте её личному составу.
Вот уже третьи сутки вы на льду, третьи сутки эти провокаторы тянут из вас жилы, пытаясь спровоцировать вас на конфликт, на вооруженный инцидент. Есть сведения, что вся эта манифестация задумана, как провокация с последующими военными действиями. Китайские командиры с частью своих солдат, переодетые в гражданское, силой загоняют гражданское население на лёд, вместе с хунвейбинами заставляют его принимать участие в этих безумствах. Они выгоняют людей из домов, сгоняют на улицах, инструктируют, снабжают цитатниками, требуют повторять отдельные цитаты из речей Мао, и заучивать русскую брань.
Конечно, основной своей цели они им не доводят. Люди им нужны как щит, как прикрытие, и в этом им активно помогают хунвейбины и цзаофани. Как видите, приём старый, как китайская стена, и этой стеной, только живой, они прикрываются. И а таких условиях наши пограничники остаются на высоте сознательности, политической зрелости и физической стойкости. И за это вам, товарищи командиры, большое спасибо. Хороших мы воспитали пограничников, честь им и хвала.
Правда… к сожалению, несмотря на важность и сложность происходящего инцидента, широкой гласности ваши действия и ваша отвага не будут преданы. Может на несколько лет, а может и навсегда. Но нам и не привыкать, мы служили и служим Родине не за славу, а по долгу. Тяжело эта стойкость нам даётся, мы несём потери. Но ведь стоим, и должны выстоять. Этого требует политическая обстановка.
Сейчас там… – он указал большим пальцем взад себя, на окно, – китайцы хулиганят, не понимая всей сложности и пикантности положения. Придёт время, и они с содроганием в сердце осознают, с чем играли, и не раз скажут советскому пограничнику спасибо. Ведь многие там сейчас, с горячими головами, не подозревают, под каким страшным мечом они все ходят. На этот пятачок нацелены громадные средства наземной и воздушной мощи. Достаточно искры, и возгорится пламя. Так вот, чтобы это пламя не вспыхнуло, наше политическое руководство сейчас ведёт усиленную дипломатическую дискуссию с китайской стороной. Переговоры пока не достигают своей цели. Но наша задача: стоять! – не допустить никоим образом вооруженного конфликта. И пока наши усилия не напрасны. Эти двое суток показали, насколько мы сильны духом. Насколько мы мудры…
Ведь что такое конфликт между соцстранами, братскими народами? – абсурд! Нонсенс! Этого не понимают они, – опять показал за окно. – Но мы-то это понимаем и потому терпим. Этот конфликт – удар по всему социалистическому лагерю, по всему коммунистическому движению. Поэтому мы должны чётко представлять – что стоит за нашими спинами? И какой груз ответственности ложится на наши плечи?..
Прошу вас, товарищи офицеры, провести убедительные беседы с личным составом. Больше опирайтесь на коммунистов и комсомольцев. Кстати, нам повезло в том смысле, что к этому моменту, как чувствовали, мы в отряде проводили семинар комсомольского актива. Все секретари комитетов комсомола застав и подразделений были собраны в отряде, и сейчас находятся у вас, товарищ Трошин, в мангруппе. Это ваша опора, ваша помощь. Я думаю, что залог нашего успеха как раз в этом…
Ещё раз повторяю: вопрос взаимоотношений между нашими странами – вопрос весьма серьёзный, политический. Поэтому нам придётся жертвовать своим честолюбием, усмирять гордыню, смиряться с унижением. То есть быть выше меркантильных обид.
Старший лейтенант Хорек подсказал:
– Как в библии: ударили по одной щеке, подставляем другую, – и улыбнулся, сверкнув золотой фиксой.
– Да. Нужно будет – пойдём и на это.
Офицеры молчали. Они понимали ответственность, её тяжесть и сложность. И всю нелепость. И реплика старшего лейтенанта вызвала лишь иронию, усмешку на глупость.
– Товарищ майор, разрешите отбыть в подразделение? – устало спросил Трошин. В тепле разморило, хотелось спать.
– Ну, если вам всё ясно, то не задерживаю, – ответил Пляскин.
– Мне давно всё ясно. Пойду внушать ваши задачи пограничникам.
– Почему это наши? А ваши?
– И наши тоже.
– Ну что же, идите.
– Есть. – Трошин поднялся.
– Одну минуту, – остановил его Родькин. Поднялся сам из-за стола. – Товарищи офицеры, прошу встать. – Присутствующие поднялись. – Товарищи офицеры, сегодня праздник. От имени командира и от себя лично, поздравляю Вас с Днём Советской Армии и Военно-Морского флота!
В суете, в постоянном напряжении многие из них потеряли счет дням и их особенности, и теперь с благодарностью кивнули головами и прищелкнули каблуками. Но щелчков не получилось. Лишь у Хόрека – он один был в сапогах, все остальные – в валенках.
– Вольно. Командиры, не забудьте поздравить своих солдат у себя в подразделениях, – сказал начальник штаба. – А теперь приступайте к своим функциональным обязанностям. Александр Михайлович, у вас всё?
– Да. Я только хочу присоединиться к вашему поздравлению. Жаль, конечно, что этот светлый праздник мы встречаем в тревожной обстановке на льду, а не в солдатском клубе, не в Ленинских комнатах застав.
Трошин незаметно кивнул Родькину: выйди.
Трошин дождался Родькина на крыльце на улице. Тот спросил:
– Ты что-то хотел сказать?
– Да, там не хотелось. Идея есть. Солдаты подсказали. И, по-моему, не плохая.
– Что за идея?
Трошин застёгивал полушубок на все пуговицы: день холодный. Знобило. Может это от чрезвычайного перенапряжения, усталости.
– Половина реки наша? – спросил он.
– Наша.
– В таком случае, мы вольны на ней делать всё, что посчитаем нужным, так?
– Так.
– А раз так, то давай взорвём лёд на нашей половине?
Родькин уставил на товарища удивлённый взгляд, в котором промелькнул трезвый анализ предложенной идеи.
– Взорвать?
– Да, Володя. Вытащить на берег изуродованную технику, и взорвать. Если хотят донести до нас свои пламенные речи, им холодная вода – не помеха. Представь себе: на плоскодонках, среди шуги толпа… Или вплавь, а! Экзотично! – усмехнулся криво.
– Хм. Мысль действительно не лишена смысла. Я сейчас на доклад к бате. Доложу о твоей идеи.
– Она не моя, народная.
– Ну ладно, ладно, не твоя. – Родькин хлопнул Олега по плечу, и провёл рукой по торчащему лоскуту на его полушубке. – А всё-таки зря ты отказался от моего полушубка.
– Зачем? Может ещё придётся махаться, и твой порву… Ладно, разрешите идти, товарищ командир?
– Иди, – ещё раз стукнув Олега в плечо, сказал Владимир.
"А всё-таки мне повезло," – подумал Трошин, спускаясь с крылечка веранды. И эта благодарность была адресована его бывшему однокашнику.
3
До самого обеда не умолкал репродуктор на агитавтобусе: из него доносилась то музыка, то пропаганда. Только пропаганда с каждым часом становилась все грубее и бестолковее. Теперь уже не только офицеры были шовинистами и буржуями, но и солдаты пограничники становились не в чести. На их головы уже выливался ушат грязи, очернительства, обвинения в соглашательстве, безразличии к судьбе мирового пролетариата, к завоеваниям Октябрьской революции, в трусости и предательстве святых идей Маркса-Энгельса-Ленина, и особо подчеркивалось – Сталина. И всё это на ломаном русском языке. Уши уже не спасали клапана солдатских шапок.
Малиновский пришёл с заставы с несколькими свободными от службы пограничниками, на подкрепление. Нашёл Потапова.
– Лёшка, ты знаешь, что с Юркой? – спросил тот.
– Нет. Знаю только, что Морёнова в госпиталь в Хабаровск на вертолете отправили, как и Козлова до него.
Потапов с сожалением покачал головой.
– Эх, Юрка, Юрка.
– Славка, тут и моя вина.
– А твоя-то тут какая?
– Я же знал, что он был болен.
– Откуда?
– Так он же был со Шкафом у меня на заставе, я ж видел, как он кровью харкал. Ходил, шатался. Надо было оставить на заставе, сдать военврачу. Так он всё выпадал из поля зрения. Вспомнишь, а его уже нет, на льду. Думаешь, придёт – не отпущу. А тут самого на лёд направили.
– Да-а, – вновь с сожалением проговорил Славка. – А ты знаешь, ведь из "бобика" он меня вытолкал наверх. Сам бы я пока очухался, ушёл бы под воду.
– А у тебя что было?
– Да этот, разумбай, мой тёзка, землячок, отгладил мне колено обушком, меня и парализовало, отнялась нога. Встать не мог. Вот Юрка за меня, и в дыру на крышу вытолкал. Потом Бабулю, водителя нашего, его в чувства привёл. Ему рулём дыхалку перебило, сознание потерял. Его вытолкнул в двери, и сам едва не утонул. Потом три километра по льду бежали. Простыл. Выходили бы?.. – Потапов рукавичкой трехпалкой погрел лицо: прихватывало морозом щёки.
– Вот ведь какой. А на вид не скажешь, – вздохнул и Малиновский.
– Может, кровь ему нужна? Ты там спроси на заставе.
– А я сейчас до самого вечера здесь буду. Товарищ майор сам за дежурного. – Малиновский недовольно морщился от трескотни, льющейся из громкоговорителя. – Вот зануда! Чтоб у тебя глотку заложило, баран недорезанный. Играли бы уж свои марши…
Трошин проходил вдоль строя. Останавливался возле солдат.
– Ну, как ребята, развлекают вас ораторы?