– Развлекают.
– Может, они правы насчет буржуев-офицеров?
– Так сейчас и мы в буржуях.
– Одного сословия, значит?
– Ага. Руку дружбы предлагают.
– А как же классовая непримиримость? Они ж с буржуями не в ладах? А мы буржуи, шовинисты, оппортунисты и прочие говнисты, – сказал Потапов.
Солдаты засмеялись. Трошин ответил:
– А у них две руки: одна – для объятий, другая – для затрещин.
– Ну, мы их объятия за двое суток прочувствовали, до тошнотиков.
– Наглеют ото дня на день…
– От ночи к ночи! – Поправили товарища.
– Лаяться, пусть лаются. Собака брешет, ветер уносит. Вреда немного, шума только на всю Уссури. До Хабаровска слышно.
Урченко спросил:
– Товарищ командир, а в Москве, как, слышат этот брех?
– Слышат. Конечно, слышат. И всё делают для того, чтобы его остановить. Главное, ребята, самим дров не наломать. Конфликт вооруженный не развязать.
– Да за это можете не беспокоиться, выстоим. Теперь не то, что прежде, автоматы, дубинки под рукой, отмахнёмся.
– Где и прикладом подсобим, – поддакнул Урченко. – Пусть кричат громче. Кошка скребёт на свой хребёт.
– Ну, добро. – Командир пошёл было дальше.
Его остановил вопрос Потапова.
– Товарищ младший лейтенант, а как вы думаете, долго мы ещё тут групповыми танцами будем заниматься?
– Я полагаю – нет. Самое большее до вечера.
– Наверно, через дипломатические каналы?..
– Да. Кажется, один уже рассматривается.
– Скорей бы. Надоело тут сопли морозить.
– Чушь эту собачью слушать.
– Потерпите.
– И ещё, товарищ командир?
– Слушаю.
– Что там с Козловым, с Морёновым? Может, им кровь нужна?
– Я пока не знаю, какое у них состояние. Но, если понадобится, я думаю, нам сообщат. Наверное, обойдётся…
Командир хотел еще что-то добавить, но в это время из громкоговорителя агитавтобуса послышался звонкий женский голосок. Он был взволнован, и от этого звучал на грани срыва, порой дискантом и походил на детский. Женщина говорила по-русски с небольшим акцентом. А после доставшей уже до печёнок пропаганды он походил на ангельский.
– Дорогие советские пограничники! Не слушайте вы этих дураков! Эту пустопорожнюю и провокационную болтовню. Мы вас любим! Мы любим ваш советский народ! Мы ещё не все доведены до фанатического мракобесия… Знайте об этом!..
Из репродуктора послышалась ругань, возня, а голос летел по-над рекой и, словно тёплый порыв майского ветерка, толкнулся в уставшие уши и души солдат. Они уставились в недоумении и удивлении на автобус. Сквозь его обледеневшие стекла были видны двигающиеся в нём тени-фигуры.
– Мать честная! – удивлённо воскликнул Потапов.
– …Знайте, что китайский народ к вам по-прежнему дружелюбен, – рвался в эфир звонкий голосок, – и уважает ваш народ. Прощайте, братья!.. И простите!.. Не верьте…
Прозвучал щелчок тумблера, отключился громкоговоритель, и, стоявшие на льду пограничники, люди на советском берегу, так и не узнали, чему не верить им или во что не верить.
Установилась выжидающая тишина. Люди, как с той, так и с другой стороны, смотрели на автобус – он качался. В нём происходило какое-то движение, и те, кто стояли ближе к нему, слышали там возню, вскрикивания. Потом всё стихло.
– Всё, – проговорит Пелевин. – Угробили деваху.
– Молчать ей надо было громче. Чего высунулась? – проворчал Урченко, сожалея о бесполезной жертвенности этой девушки.
Ему никто не ответил.
Малиновский сказал Потапову:
– Не всё у них ещё потеряно, коли, есть там такие люди.
Прошло минут пять-семь после выступления женщины. Казалось, напряжение спало. В душах пограничников потеплело. Послышались разговоры, восхищения поступком китаяночки.
Хиус приметал к ногам снег, солдаты притопывали, стучали валенком о валенок. От бездействия и долгого стояния на одном месте было зябко. Тучи начали разрываться, но солнце ещё не проникало сквозь них, только где-то на востоке высверкивали его лучи. Они уже приближались.
Дверца автобуса открылась, из неё выскочил китаец. В валенках, в шапке, в сером полушубке. "И, наверное, в Юркином, – подумал Славка. – Говнюк!"
Китаец придержал дверь. Вслед за ним на лёд вытолкнули женщину. Руки у неё были связаны верёвкой за спиной, и второй конец был в руке у одного из двух китайцев, выпрыгнувших за узницей следом.
Девушка вытолкнули нагой. Вернее, она была бы совершенно голой, если бы на её ногах не было кед, и, пожалуй, на бóсу ногу, – обули, видимо, из великого чувства милосердия.
Пограничников охватило оцепенение, словно десятиградусный мороз враз коснулся своим дыханием их тел и обледенил, превратив всех в изваяния, отморозил языки и выдавил глаза из орбит.
Подталкивая, горячие китайские парни повели девушку вдоль границы, вдоль строя пограничников. За этим шествием медленно следовал автобус.
Кто-то выдохнул, обалдев:
– Ох, мать честная!..
Это была переводчица! – её узнали пограничники.
Невысокого роста, стройная, тонкая в талии, с втянутым от холода животом, груди с тёмными, торчащими в стороны сосочками; казалось, они были выточены из мрамора, бледные на розовом теле, особенно вокруг сосков, отчего те казались двумя пуговичками. Красными были и ноги, от кед до самых бедер. Лобок чернел ровной треугольной бархоткой. Девушка шла, закрывая от стыда глаза, то, запрокидывая, то, отворачивая голову от зрителей той и другой стороны, – то от своих соплеменников, то от пограничников. Конвоиры-изуверы с наглой ухмылкой смотрели на пограничников, явно провоцируя тех на какие-то действия.
– Ах, ядрена вошь! – взревел Урченко, вскидывая автомат с плеча.
Но он не думал стрелять. Славик хотел лишь броситься на конвоиров и прикладом отбить девушку.
– Отставить!!. – крикнул Пелевин и повис у него на руках. – Ты что?!. Не сметь! – и крикнул вдоль строя: – Стоять! Ни шагу с места!
Его крик был услышан, и отрезвил воспалённые головы.
– За границу ни шагу!
Такой же приказ послышался и с флангов.
Девушке было холодно, её продирали судороги, и она замедляла шаг. Тогда кто-либо из конвоиров пинал ей под зад, а ведущий на веревке другим концом стегал по плечу, спине, на месте удара оставалась красная полоса. Вернее, вначале она ложилась белой полосой, затем багровела.
– Лёха, я не могу!!. – простонал Славка Потапов. – Никогда я так не хотел… ммм… – сдернул с плеча автомат. – Я сейчас кончать… буду!
Малиновский встал перед ним, взял его автомат за ствол и направил себе в живот.
– Только через мой труп! – выдохнул Алексей, сам бледный с воспаленными глазами.
– Леш-ша-а!.. Ведь сукой буду себя всю жизнь чувствовать!..
Славка от бессилия заскулил, уронил голову на грудь. Секунду-другую покачал ею из стороны в сторону и вдруг закричал китайцам в толпу. Те тоже стояли, оцепенев:
– Мужики! Ваньнюшки! Вы, какого х.. стоите там, как лом проглотили?! Эй, вы! Ну-ка отберите у этих х..плётов девчонку! Люди вы, или кто?! Или среди вас мужиков не осталось?!. Здорово вас Мао подкастрировал, эй!..
Пограничники зашумели, закричали, махая кулаками, поднимая автоматы над собой.
– Всё, Ванечки, дружба кончилась!
– Только зайдите к нам!..
– Тоже наизнанку вывернем, голыми по Уссури пустим!
На китайской стороне нарастал ропот, гул возмущения, стали слышаться голоса, всё настойчивее и требовательнее. Однако конвоиры на них не реагировали, и процессия двигалась.
У Талецкого лопнула перчатка на правом кулаке. Но он этого не понял сразу, только по истечении какого-то времени, когда сошло напряжение. Увидел разрыв и удивился – в драке не порвал, а тут…
Трошин побледнел. От нервного всплеска в глазах вспыхнули огни. Он заскрипел зубами и затряс головой, словно отгонял наваждение.
Младший лейтенант находился почти посередине строя.
Когда шествие поравнялось с ним, командир снял с головы шапку, положил её на согнутую в локте руку и опустился на колено. Сказал охрипшим голосом:
– Спасибо тебе, сестричка. И прости…
И склонил голову.
Девушка всхлипнула, от холода и стыда неспособная ничего сказать, по щекам её текли слёзы.
Примеру командира последовали и подчиненные. Стояли, склонив головы.
Похоже, у изуверов не получилось задуманного фарса. Толпа всё резче начала проявлять негодование, возмущение. Но больше обескураживала реакция пограничников, их преклонение перед гнусной предательницей. На это они никак не рассчитывали, что и привело в замешательство. Не получилось провокации. Не спровоцировали они пограничников на вооруженный конфликт, и, пожалуй, только ещё больше настроили своих людей против себя.
Не доведя жертву до конца шеренги, они зашвырнули девушку обратно в автобус. Заскочили в него сами.
Автобус какое-то время постоял, потом, зафыркав выхлопной трубой перед включением скорости, и покатился по льду. Вначале за фарватером, затем стал брать правее, намереваясь пересечь его, возможно, для большего радиуса разворота.
Михаил Триполи, стоявший одним из замыкающих на фланге, замахал водителю руками.
– Куда прёшь, зафаня бешена? Не видишь, чья граница?
Однако водитель усмехался и продолжал наезжать.
– Ну, ядрена вошка, раздавишь, а не пропущу!
И Михаил распластался на льду.
Водитель нажал на тормоза, и машину потянуло юзом, стало разворачивать боком.
Трошин поднялся с колена, не торопясь, надел шапку, медленно заправил под неё раковины озябших ушей, продолжая следить за движением автобуса. Он видел, как тот повернул к границе и как на его пути упал солдат. Внутри у командира всё похолодело. Казалось, трагическая развязка была неизбежна…
– Ну, сволочь! – выругался Трошин на водителя и поспешил к месту инцидента.
Триполи медленно поднимался. Вначале сел, оглядел себя, словно желая убедиться в своей целостности. Потом стал переворачиваться на колени и подниматься. После пережитого мгновения, он почувствовал себя уставшим, ноги и руки отяжелели. Оттого так замедленны были его движения. Со стороны казалось, что человек травмирован.