Ребятишки проводили строй пограничников до среза реки.
7
Машина начальника штаба остановилась у входа в штаб. В "кармане" стоянки, уткнувшись бампером в снежный навал, стояла черная "Волга". По номерам Родькин узнал, кому она принадлежит. Узнал и Пляскин, вслух сказал:
– Полковник Омельянченко приехал.
Родькин согласно кивнул.
Хόрек поёжился. Он был встревожен. За время поездки от заставы до Бикина, он пытался разрядить обстановку, затеять разговор с попутчиками, но те или молчали, отвернувшись, или разговаривали односложно, репликами. Но он надеялся, что бойкот спадет.
"Сейчас с Подползиным объяснимся, тот поймёт, что к чему, хм, не то, что эти неврастеники, психи".
Вышли из машины. Майоры вместе направились к крыльцу. Вошли в здание, Родькин первым, за ним Пляскин. Отдали честь Посту №1 и стали подниматься на второй этаж.
Старший лейтенант шёл за ними до Поста №1, но после него свернул налево и направился к себе, в Особый отдел на первом этаже. Хотелось побыстрее встретиться с начальником отдела и самому ему доложить о произошедшем с ним на заставе недоразумении.
А как жаль! Такая версия рассыпалась. Как хорошо он её выстраивал, оставалось поставить в ней последнюю точку и…
И теперь придётся самому оправдываться. И что самое опасное – аполитично! Всё произошло на глазах первых командиров. Надо же было ляпнуть?!. Да и что особенного он сказал? Что?.. Что, может, действительно надо было из-за этой китайки развязать войну? Кто её просил высовываться? Без неё, глядите-ка, не разобрались бы. И без неё уже идёт всё к тому. Конечно дура, истеричка! Теперь вот из-за этой девки и у него жизнь осложнилась. Выкручивайся теперь. А Пляскин мужик щепетильный, доколупистый, если привяжется, не отстанет, репей. И Родькин тут…
Хόрек скрипнул зубами и не понял, отчего по спине прокатилась холодная волна, словно ветром опахнуло. Он, озираясь, поёжился.
На втором этаже Пляскин сказал:
– Владимир Владимирович, я пойду к себе. Сейчас по вашей затее с политотделом Округа связываться буду. Если понадоблюсь, вызовите.
– Хорошо, Александр Михайлович.
Они разошлись.
Родькин вошёл в высокую, обитую чёрным дерматином дверь. В приёмной его встретила секретарь, Клавдия Ивановна. Улыбнулась.
– Здравствуйте, Владимир Владимирович, – и участливо спросила: – Как вы?
– Здравствуйте, Клавдия Ивановна. Спасибо, жив и здоров.
Но она отрицательно покачала головой, не соглашаясь с ним. Он выглядел утомлённым, хотя и старался держаться бодро.
При покачивании головы её пышный шиньон заколебался, а два локона, свисающие по щекам спружинили. Всё всегда было в ней при месте, и локоны, и подведённые тени на ресницах, подкрашенные губы, даже лёгкие румяна, – если бы это соизмерялось с возрастом. Макияж несколько отставал от её лет и выглядел немного вычурным, подчеркивая молодечество, вызывал насмешку. Родькин несколько раз намеревался сделать ей замечание, но сдерживался, щадил её женское самолюбие. В принципе она исключительный работник, душевный. И это важнее. Да и плохо разве, когда человек не смиряется с возрастом?
Клавдия Ивановна поднялась из-за машинки и сказала, кивнув на дверь кабинета начальника отряда.
– Полковник Омельянченко прибыл.
– Давно?
– Минут… – она глянула на часы, висевшие на стене, – пятнадцать. Вы к ним? – кивнула на двери и добавила: – Там сейчас подполковник Андронов. Вызвали.
– Да, я к ним, – ответил Родькин и прошёл к себе в кабинет, чтобы раздеться.
Родькин, поправив перед зеркалом, прикреплённом на дверце шкафа с обратной стороны, воротничок, складки гимнастерки. Причесавшись, пошёл из кабинета.
– Владимир Владимирович, вы б домой позвонили. Супруга беспокоится.
– Спасибо, Клавдия Ивановна, позвоню, – ответил он секретарше и направился к двери командира.
Дверь открылась, и в приёмную вышел подполковник Андронов.
Увидев начальника штаба, несколько смутился. Поздоровался:
– Здравия желаю, Владимир Владимирович.
– Здравствуйте, Андрей Николаевич, – ответил Родькин и протянул руку.
Было это сделано без натяжки на уважительность, без иронии во взгляде, – и в подполковнике внутреннее напряжение ослабло, что при встречах с майором всегда испытывал. А после отстранения от командования Васильевской группой, был в смятении (и, если признаться, в растерянности). Майор, то ли из озорства, по молодости лет, то ли, возможно, щадя его, сам принял на себя командование. И сейчас не знаешь, как это расценивать: то ли как его личную неспособность, фиаско; то ли… А что ещё "то ли"?
Во взгляде Родькина, в приветствии и в его рукопожатии Андрей Николаевич чего-либо, унижающего или снисходительного высокомерия, не уловил.
– Андрей Николаевич, мне сейчас потребуется ваша помощь, – сказал начальник штаба.
– Слушаю, Владимир Владимирович.
– Сейчас доложусь…
– Хорошо. Я буду у себя.
Родькин прошёл в кабинет.
– Разрешите?
Сидевшие за большим столом полковники обернулись. Конев сидел с торца, гость – у стены, под картой пограничного участка отряда.
– Да, пожалуйста, Владимир Владимирович, – отозвался Конев.
Майор подошёл к столу. Ему навстречу поднялся Омельянченко.
– Здравия желаю, товарищ полковник! С прибытием.
– Здравствуй, Владимир Владимирович, – ответил полковник, слегка кивнув седеющей головой, поблагодарил: – Спасибо.
С Родькиным оба полковника поздоровались за руку.
– Ну, как там у вас, на Васильевской? – спросил Омельянченко.
– Разрешите доложить?
Оба полковника кивнули. Конев предложил присесть. Родькин выдвинул из-за стола стул, сел. Сел напротив полковника Омельянченко, лицом к карте, и, глянув на неё, словно на ней, как на телеэкране, видел происходящее на Уссури, стал докладывать.
– Ситуация на границе по-прежнему неоднозначная, нервная. И что странно, не успокаиваются наши братья-товарищи. Ни холод их не берёт, ни время. Казалось бы, уже натоптались, намитинговались, выпустили пар, можно было бы и угомониться, так нет, бузят. Днём митингуют, ночью в лицо норовят плюнуть, дрючком достать. Дерутся. Правда, сейчас не так убийственно. Видимо, приклады, и вспомогательные средства их пыл несколько осадили… Но разрешите всё по порядку, по времени… – и он стал докладывать, но больше для начальника штаба Округа, об инциденте на советско-китайской границе, начиная с того момента, как принял командование Васильевской группой на себя.
Доклад длился полчаса, и оба полковника слушали, изредка спрашивая или уточняя подробности. Кое-какие детали им уже были доложены подполковником Андроновым.
Особенно заинтересовали полковника Омельянченко два события – первое, уход солдата на китайскую сторону. Он спросил:
– Какого вы о нём мнения, Владимир Владимирович?
– Самого хорошего. Пограничник был болен, и при потере памяти зашёл за линию границы.
– Да, мне доложили, что он находится в госпитале, – полковник задумчиво постучал ногтем согнутого пальца по полированной столешнице. – Мнда… Случай неприятный. Всё-таки составьте на него подробную характеристику. Для Особого отдела Округа.
Майор согласно кивнул. Но добавил.
– Товарищ полковник, этот пограничник заслуживает самых лестных похвал. Как нам стало известно, при крушении ГАЗ-69 под лёд на заставе Аргунская, о чём мы вам докладывали, этот парень помог спастись двум своим товарищам, при этом сам рисковал своей жизнью, простудился и получил воспаление легких. С чем и лежал в нашей медсанчасти.
– Как же он оказался на льду?
– Командир мангруппы не знал причины его нахождения в подразделении, а тот не доложился или постеснялся остаться в казарме.
– Совестливый… Мнда… Ну что же, это всё и включите в характеристику. Будем отмазывать парня, если что. Или награждать.
– Награждать – было бы справедливо.
С не меньшим интересом полковники восприняли второе сообщение, о китайской девушке. Полковник Омельянченко позволил себе выругаться.
– Ну, это уже чёрте что! У них там что, совсем ум за разум зашёл? Это уже не митинговые страсти, не шуточные развлечения.
– Да, товарищ полковник, – согласился майор. – Следующим этапом можно ожидать ещё более серьёзных выходок.
Конев кивком головы выразил согласие со своим начальником штаба.
– Тут дубинками не обойдешься. Могут полезть на рожон, – сказал он.
– Мнда… – согласно проговорил Омельянченко и задумчиво вздохнул. – Вот вам и верные друзья. Теперь не знаешь, как от такого друга отбояриться. Ты ему в ноги кланяешься, а он тебе по шеям. И ведь не остановить эту чехарду так просто.
Замолчали, каждый представлял возможные дальнейшие события, и на душе становилось тревожно.
Тут Омельчинко посмотрел на присутствующих пристальным взглядом. И обратился к майору:
– А не закрадывается вам в сознание такая мысль, Владимир Владимирович, что номер с женщиной, всего лишь провокационный финт? Дзеофани пошли на него с одной лишь целью, чтобы вызвать у советских пограничников взрыв негодования, следовательно, вынудить их на вооруженный конфликт.
Майор, ещё не дослушав вопроса, отрицательно покрутил головой.
– Ну, почему бы нет? – продолжал полковник. – Специально подготовили девушку, дали ей микрофон, и вот вам последующие действия… Чем можно гарантировать, что эта операция не была продумана заранее?
– Как мне кажется, товарищ полковник, – начал Родькин, – тут тогда надо было бы продумать этим умникам и момент передачи нам больного Морёнова. Там всё происходило в реальном времени и на эмоциях. На искренней помощи. Девушка готова была едва ли не драться за него со своими товарищами. С нами разговаривала с искренним сочувствием. И, по словам очевидцев, начальника мангруппы младшего лейтенанта Трошина, и солдат мангруппы, такое никак не отрепетируешь. Это какое же нужно иметь самопожертвование ради того, чтобы вызвать на вооруженный конфликт. На какие пойти унижения и испытания? Ведь били-то они её далеко не ласково. Верёвка оставляла на теле такие полосы, что, если она жива, они будут на ней заживать не одну неделю. И в предполагаемом случае, они бы не повели её совсем нагой. Не знаю… не могу поверить…