[267] Ясное дело, чепуха, но уверенность возвращает. Пару раз показалось, что с дальнего конца коридора приближаются лёгкие шаги, я устремлялся к дверям, но коридор был пуст. Сел на то место, где сидела она, и стал нетерпеливо ждать, листая «Справочник по профилактике распространённых болезней домашнего скота», который она так добросовестно читала. Перед глазами возникло выражение её лица при чтении. На книге оставался её запах, следы её пальцев. «Чума свиней. Данная болезнь переносится вирусом, развивается скоротечно, процент смертного исхода очень высок…» И такие книги она читает с огромным удовольствием, поразительная девушка…
Когда наконец раздался стук в дверь, я похолодел и задрожал всем телом. Зубы непроизвольно выбивали дробь. Торопливо открыл дверь, и душу пронизала её обворожительная улыбка. Позабыто всё: слова, что хотел сказать, скрытый намёк Пан Канмэй, ужас понимания того, что стою на краю пропасти. Я обнял её и поцеловал, она ответила тем же. Я витаю в облаках, погружаюсь в поток… Ничего не надо, только ты. Ничего не страшно, лишь была бы ты…
В перерывах между поцелуями мы смотрели в глаза друг другу, так близко. Я слизывал слёзы с её щёк, солёные и свежие:
— Милая Чуньмяо, почему ты плачешь? Ведь это не сон.
— Брат Лань, всё, что у меня есть, — твоё, ты ведь хочешь меня…
Я вырывался изо всех сил, ища, за что ухватиться, как утопающий за соломинку, но ухватиться было не за что. Мы снова слились в поцелуе, поцелуе не на жизнь, а на смерть, и того, что последовало за ним, было, по сути дела, не избежать.
Мы лежим, обнявшись на узкой койке, но нам не тесно.
— Чуньмяо, сестрёнка милая, я ведь старше тебя на двадцать лет, да ещё урод — боюсь, что принесу тебе несчастье. Я поистине достоин смерти… — лепетал я.
Она поглаживала мою щетину, поглаживала лицо. Потом прильнула к моему уху, щекоча его губами:
— Я люблю тебя…
— Ну за что?
— Не знаю…
— Я могу держать ответ за тебя…
— Не надо держать ответ, я сама хочу. Будем вместе раз сто, только тогда оставлю тебя.
Чувствуешь себя старым голодным быком перед сотней сочных и нежных травинок!
Сотня раз пролетела мгновенно, а нам никак не оторваться друг от друга.
Вот бы этот сотый раз никогда не заканчивался!
— Посмотри на меня хорошенько, не забывай… — поглаживала она меня, всхлипывая.
— Чуньмяо, хочу, чтобы ты стала моей женой.
— А я не хочу.
— Я уже всё решил. Скорее всего, впереди бездна, но другого выбора у меня нет.
— Тогда прыгнем в неё вместе.
В тот вечер я вернулся домой, чтобы выложить всё жене. Она провеивала зелёные бобы в пристройке. Работа непростая, но она в этом поднаторела. Руки двигаются под лампой вверх и вниз, вправо и влево, тысячи зёрен подпрыгивают и перекатываются, шелуха так и вылетает из корзинки.
— Что это ты за бобы взялась? — не нашёлся я сказать ничего другого.
— Дед вот прислал с оказией. — Глянув на меня, она вынула из корзинки камешек. — Своими руками вырастил, так что другое пусть гниёт, а бобы — нельзя, чтобы испортились; провею вот, проращу и буду Кайфана кормить.
Она снова принялась за работу, бобы зашуршали.
— Хэцзо, — решился я, — давай разведёмся.
Руки застыли, она тупо уставилась на меня, словно не понимая сказанного.
— Хэцзо, ты уж прости недостойного, но давай разведёмся.
Корзинка у груди стала наклоняться. Сначала упала пара бобов, затем десять, сто, и вот уже целый зелёный водопад сыплется на цементный пол с мраморной крошкой.
Выпала у неё из руки и корзинка. Тело закачалось, её повело в сторону. Я бросился поддержать её, но она уже оперлась о разделочную доску, где лежали пёрышки лука и засохший жареный хворост. Зажав рот рукой, она всхлипывала, из глаз струились слёзы.
— Извини, конечно, но уж помоги мне в этом…
Резко откинув руку со рта, она утёрла слёзы согнутыми указательными пальцами и прошипела сквозь зубы:
— Только через мой труп!
ГЛАВА 43Хуан Хэцзо срывает злобу на блинчиках. Четвёрочка пьёт и грустит
Пока ты в пристройке раскрывал карты перед женой, распространяя вокруг запах безумной любви с Чуньмяо, я сидел под стрехой, погруженный в раздумья, и смотрел на луну. Славная штука, как она всё же сводит с ума.
В это полнолуние все собаки должны собраться на площади Тяньхуа. Предполагалось рассмотреть три вопроса. Первое — отдать дань памяти мастифу, который так и не приспособился к жизни настолько близко к уровню моря: ухудшение деятельности внутренних органов привело к внутреннему кровоизлиянию и смерти. Второе — отметить месяц со дня рождения детей моей сестры. Четыре месяца тому назад она сочеталась свободным браком с норвежской ездовой из семьи председателя уездного Народного политического консультативного совета, понесла и, когда вышел срок, родила трёх метисиков с белыми мордочками и жёлтыми глазками. По словам востроморденькой русской лайки из дома Го Хунфу, которая частенько наведывается в дом Пан Канмэй, мои собачьи племяши здоровые и бойкие, а взгляд у всех коварный, как у трёх маленьких злодеев. Хоть внешность и подкачала, зато сразу с появлением этой троицы на свет поступили заказы от состоятельных людей; говорят, и задаток солидный — по сто тысяч юаней за каждого.
Прозвучал предупредительный сигнал — его дал гуандунский шарпей, исполнявший обязанности моего адъютанта-связного. В ответ невидимыми волнами раскатился разномастный лай собиравшихся собак. Гав! Гав! Гав! Это я пролаял три раза на луну, сообщая всем, где нахожусь. У хозяев серьёзное происшествие, но обязанности председателя сообщества нужно выполнять.
Ты, Лань Цзефан, куда-то спешно ушёл, бросив на меня многозначительный взгляд. Я проводил тебя лаем: к концу подошли твои счастливые дни, дружище. Я ненавидел тебя, но не так чтобы сильно. Как я уже упоминал, мою ненависть уменьшал исходивший от тебя запах Пан Чуньмяо.
По запаху я определил, что ты следуешь — пешком, не на машине — на север, тем же маршрутом, каким я провожаю твоего сына в школу. Твоя жена в пристройке развела страшный шум; через распахнутую дверь видно, как отливает холодным блеском большой нож для овощей, которым она ожесточённо кромсает на разделочной доске большие охапки лука и хворост. Оттуда плывёт прогорклый и едкий луково-масляный дух… Твой запах уже переместился к мосту Тяньхуа и смешался с вонью протекавших под ним нечистот. С каждым ударом ножа твоя жена припадала на левую ногу, и у неё вырывалось: «Ненавижу! Ненавижу!» Твой запах достиг западной оконечности сельского рынка. Там в одноэтажных домиках жили торговцы одеждой с юга. Всей артелью они держали австралийскую овчарку по кличке Баранья Морда. Длинная шерсть, особенно на плечах, морда узкая, продолговатая, на семьдесят процентов — пёс, на тридцать — баран. Как-то он попытался преградить дорогу твоему сыну, задрал голову и оскалился, устрашающе рыча. Мальчик отпрянул и спрятался за меня. В домишках торговцев сырость и грязь, на псине этой блох полно, а ещё смеет преграждать дорогу моему школьнику. Но задать урок этому недавно приехавшему и не знающему правил типу с помощью клыков не хотелось. Замечаю перед собой острый обломок плитки. Резко поворачиваюсь, левой задней ногой — р-раз, плитка взлетает и прямо ему по носу. Он взвизгивает и, опустив голову, начинает бегать кругами. Из носа чёрная кровь течёт, слёзы выступили. А я строго так говорю: «Мать твою, ослеп, что ли, глаза бараньи!» С тех пор этот пёс мой преданный друг: вот уж, как говорится, не подерёшься — не познакомишься. Я издал пронзительный вой в сторону рынка, это было распоряжение: «А ну, Баранья Морда, пугни того типа, что сейчас перед твоими воротами проходит». Через минуту донёсся волчий рык этого пса. Красная линия твоего запаха устремилась стрелой по переулку Таньхуа, а на пятках у тебя щёлкал зубами Баранья Морда.
Из дома выбежал твой сын и, увидев, что творится в восточной пристройке, испугался:
— Мама, что ты делаешь?
Твоя жена, пока не излив всей злости, рубанула по куче лука ещё пару раз, отбросила нож, обернулась и утёрлась рукавом:
— Ты что ещё не спишь? Разве завтра не в школу?
Твой сын подошёл к пристройке, посмотрел на неё и звонко воскликнул:
— Мама, ты плачешь?!
— Какое плачешь? С какой стати мне плакать? Это от лука.
— Кому нужно резать лук за полночь? — канючил он.
— Спать давай, опоздаешь в школу — отлуплю так, что живого места не останется! — В крайнем раздражении она схватилась за нож.
Твой сын, бормоча что-то в испуге, стал пятиться от неё.
— Подойди сюда. — Держа в одной руке нож, другой она погладила сына по голове. — Ты должен уметь постоять за себя, сынок, хорошо учиться. А мама испечёт блинчики с луком.
— Мама, мама! — кричал он. — Я не хочу, не надо их готовить, ты и так устала…
Но она вытолкала его за дверь:
— Мама не устала, сыночек, ложись…
Пройдя пару шагов, он обернулся:
— Вроде бы папа приходил?
— Приходил, — бросила она, помолчав. — А потом снова ушёл. Сверхурочная работа у него…
— Ну почему у него всегда сверхурочная? — заныл твой сын.
От этой сцены стало очень тягостно. Среди собак я бессердечен, а в доме у людей размягчаюсь по каждому поводу. На велосипедах, пропахших ржавчиной, по переулку проехали двое парней, от которых вечно несло табаком и вином. Они делано горланили:
У тебя ведь сердце доброе, доброе,
всё на свете взваливаешь на себя…
Облаяв этот мотивчик, я тут же почуял, что погоня за тобой продолжается и скоро вы доберётесь аж до конца переулка. «Будет. Не гоняй его больше», — тут же передал я Бараньей Морде. Линии запахов разделились, красная потянулась на север, коричневая — на юг. «Ты его не искусал случаем?» — «Так, цапнул немного, крови вроде нет, но, похоже, обделался этот мерзавец от страха». — «Добро, до встречи».