ернётся. Оплакивать меня после смерти никому не позволяю, никаких рыданий. Ну а мать Кайфана как хотите, так и провожайте, моё дело сторона. Ежели у тебя хоть немного сыновней почтительности осталось, сделай, как я велю!
— Батюшка, я запомнил, обязательно сделаю, как наказываете. Батюшка, открыли бы дверь, чтобы сын глянул на вас хоть одним глазком…
— Иди жену повидай, ей и нескольких дней не осталось. Я-то рассчитываю пожить год-полтора, сейчас сразу ещё не окочурюсь.
И вот мы с Чуньмяо стоим перед каном Хэцзо. Кайфан окликнул её и торопливо вышел во двор. Она услышала, что мы вернулись, и видно было, приготовилась: сидела на кане в тёмно-синей кофте с косым запахом, которая осталась от моей матери, гладко причёсанная и умытая. Но сильно исхудала, на лице будто одна жёлтая кожа, прикрывающая выступающие кости.
— Сестра… — выдавила Чуньмяо, глотая слёзы и складывая у кана коробки и пакеты.
— Жаль, напрасно потратили столько денег, — сказала Хэцзо. — Погодите, уйду вот, так заберёте назад.
— Хэцзо… — проговорил я, обливаясь слезами. — Это я погубил тебя…
— Что уже об этом говорить, когда дело дошло до такого? — молвила она. — Вы двое за эти годы тоже хлебнули немало. — Она посмотрела на Чуньмяо. — Ты, похоже, постарела. — Потом глянула на меня. — А у тебя ни волоска чёрного не осталось… — Она закашлялась, лицо побагровело, а когда прошёл запах крови, снова стало золотисто-жёлтым.
— Легла бы ты, сестра, — встревожилась Чуньмяо. — Я никуда не уйду, сестра, останусь здесь ухаживать за тобой… — зарыдала она, склонившись на кан.
— Разве я этого достойна… — отмахнулась Хэцзо. — Послала за вами Кайфана только за тем, чтобы сказать, что мне и пары дней не осталось, зачем вам скрываться… Я тоже глупая и чего с самого начала не помогла вам…
— Сестра… — всхлипывала Чуньмяо. — Это я во всём виновата…
— Никто ни в чём не виноват… — молвила Хэцзо. — Всё давно небесным правителем устроено, раз уж судьба такая, от неё уйдёшь…
— Не падай духом, Хэцзо, — сказал я. — Мы поедем в большую больницу, найдём хорошего врача…
Она горько усмехнулась:
— Цзефан, мы с тобой когда-то, считай, были мужем и женой. После моей смерти будь добрее к ней… Она вон какой молодец, последовала за тобой, и счастья-то не видела… Прошу вас, позаботьтесь о Кайфане, этот мальчик тоже хлебнул с нами горюшка…
Сын во дворе громко высморкался.
Спустя три дня Хэцзо умерла.
После похорон твой сын обнял за шею старого пса и просидел у могилы матери, не плача, без движения от полудня до самых сумерек.
Хуан Тун с женой, как и отец, заперлись и не хотели меня видеть. Я встал на колени перед их входом и отбил три звонких земных поклона.
Спустя два месяца умер и Хуан Тун.
В тот же вечер У Цюсян повесилась во дворе на склонившейся на юго-восток ветке абрикоса.
Похоронив тестя и тёшу, мы с Чуньмяо остались жить в усадьбе Симэнь в двух комнатках пристройки, где раньше жили мать и Хэцзо, через перегородку от отца. Днём он не выходил, а вечерами через окошко мы иногда видели его согбенную фигуру. За ним тенью следовал старый пёс.
Как завещала Цюсян, мы похоронили её с правой стороны от совместной могилы Симэнь Нао и урождённой Бай. Так, наконец, Симэнь Нао, хоть в могиле, воссоединился со своими жёнами. Ну а Хуан Тун? Его мы похоронили на общем деревенском кладбище, метрах в двух от могилы Хун Тайюэ.
Пятое октября тысяча девятьсот девяносто восьмого года, пятнадцатый день восьмого месяца года Тигра по лунному календарю, Праздник середины осени.[291] Вечером в усадьбе Симэнь все наконец собрались вместе. Из города примчался на мотоцикле Кайфан с двумя коробками лунных пряников и арбузом в коляске. Приехали и Баофэн с Ма Гайгэ. В тот же день ты, Лань Цзефан, и Пан Чуньмяо получили свидетельство о браке. После всех мучений любящие наконец стали мужем и женой; даже я, старый пёс, порадовался за вас. Встав на колени перед окошком отца, вы горестно взмолились:
— Батюшка… Мы поженились, стали законными мужем и женой, и вам, почтенный, больше не нужно стыдиться… Батюшка… Откройте, примите почтение от сына с невесткой…
Прогнившая отцова дверь наконец распахнулась. Вы на коленях приблизились ко входу, высоко подняв большое красное свидетельство о браке.
— Батюшка… — проговорил ты.
— Батюшка… — проговорила Чуньмяо.
Твой отец стоял, опираясь рукой о косяк, синяя половина лица беспрестанно подёргивалась, синеватая бородка подрагивала, из синих глазниц текли синие слёзы. Это луна середины осени уже заливала всё вокруг синим светом.
— Встаньте… — дрожащим голосом велел он. — Наконец вы исправились и стали чем должно. Вот и у меня душа больше не болит…
Праздничный ужин устроили под абрикосом. На столе «восьми небожителей» расставили лунные пряники, арбуз и множество других лакомств. Твой отец сидел с северной стороны, я примостился рядом. С восточной стороны расположились вы с Чуньмяо, с западной — Баофэн и Гайгэ, с южной — Кайфан с Хучжу. На всё во дворе усадьбы Симэнь падал свет большой и круглой луны середины осени. Большой абрикос уже несколько лет как засох, но вот в начале августа на нём появились веточки с новыми нежными листочками.
Подняв первую стопку, твой отец выплеснул её луне. Она чуть затрепетала. Вдруг помрачнела, будто дымка закрыла её лик, но через мгновение снова просветлела, ещё более мягкая, ещё более печальная, и всё во дворе — и дом, и деревья, и люди, и пёс — словно погрузилось в прозрачную голубоватую тушь.
Второй стопкой твой отец окропил землю.
Третью вылил в рот мне. Это было сухое красное виноградное вино, изготовленное по тайному рецепту немецким виноделом, которого пригласили на работу приятели Мо Яня. Тёмно-красный оттенок, густой букет, чуть терпкое, выпьешь рюмку — и столько всего хлынет в душу…
Для нас с Чуньмяо это была первая ночь как законных супругов. Чувства переполняли, и было не до сна. Лунный свет вливался в комнату через все щели, и мы погружались в него как в воду. Обнажённые, мы стояли на коленях на кане, где спали моя мать и Хэцзо, внимательно разглядывая лица и тела друг друга, будто в первый раз. «Мама, Хэцзо, — обращался я к ним про себя, — знаю, вы на нас смотрите, вы пожертвовали собой, даровали счастье нам».
— Давай возляжем с тобой, Мяомяо, — тихо предложил я, — пусть матушка с Хэцзо полюбуются, поймут, что мы живём в счастье и согласии, и уйдут с миром…
Заключив друг друга в объятия, мы перекатывались в волнах лунного света, переплетясь, словно рыбы хвостами, мы любили друг друга, обливаясь слезами благодарности. Наши тела подняло, словно волной, вынесло через окно ввысь наравне с луной, и под нами мерцало море огней и пурпурные просторы земли. Вон они все — матушка, Хэцзо, Хуан Тун, Цюсян, мать Чуньмяо, Симэнь Цзиньлун, Хун Тайюэ, урождённая Бай… Все, оседлав больших белых птиц,[292] взмывают ввысь, куда уже не достигает наш взор…
После полуночи твой отец, взяв меня с собой, вышел из усадьбы Симэнь. Он теперь достоверно знал моё прошлое и настоящее. Мы остановились перед воротами и с безграничной любовью, а вроде и без особой любви оглядели всё во дворе. И направились на ту самую полоску земли, где нас уже поджидала низко висевшая луна.
Когда мы наконец добрались до полоски в одну целую шесть десятых му этой будто отлитой из золота земли, луна уже изменила свой лик. Теперь она была светло-лиловая как баклажан и постепенно становилась лазурной. Морская лунная синева к тому времени слилась с безбрежным простором небес, и мы казались крошечными обитателями морского дна.
Твой отец улёгся в свою могилу и негромко сказал:
— Давай ты тоже, хозяин.
Я подошёл к своей могиле, спрыгнул в неё и тут же очутился в ярко освещённом светильниками синем тронном зале. Находившиеся там прислужники зашушукались между собой. Лицо восседавшего в зале Яньло-вана показалось незнакомым. Не дожидаясь, пока я раскрою рот, он заговорил:
— Симэнь Нао, всё про тебя мне известно, осталась ли ещё ненависть в сердце твоём?
Поколебавшись, я отрицательно покачал головой.
— Слишком многие, слишком многие в мире людей живут с ненавистью в душе, — печально продолжал владыка ада. — Мы не хотим, чтобы ненавидящая душа вновь перерождалась человеком, но такие души всегда ускользают от нас.
— Во мне уже нет ненависти, о владыка!
— Нет, вижу, в твоих глазах она ещё слабо мерцает, — заявил он. — Так что переродишься у меня ещё раз животным, на сей раз приматом, что уже очень близко к человеку, обезьяной то бишь, и на очень короткий срок, всего на пару лет. Надеюсь, за два года от всей ненависти очистишься, а потом и настанет пора снова стать человеком.
Как наказал отец, всю пшеницу и фасоль из корчаг, чумизу и гречку из мешков, а также висевшие початки кукурузы мы высыпали в его могилу. Драгоценное зерно закрыло его тело и лицо. Зерна насыпали и в могилу пса, хоть в завещании отца об этом не упоминалось. После долгих раздумий мы пошли-таки против юли отца и установили перед его могилой каменную стелу. Слова написал Мо Янь, а высек Хань Шань, искуснейший каменотёс времён моей бытности ослом:
«Всё, что из земли исходит, в землю и возвращается».
КНИГА ПЯТАЯКОНЕЦ И НАЧАЛО
1. КРАСКИ СОЛНЦА
Любезные читатели, на этом месте повествования, казалось бы, пора и честь знать, но для многих героев книги это ещё далеко не финал. И надежду прочесть о том, чем же всё закончилось, лелеет большая часть читателей. Так что дадим нашим главным повествователям — Лань Цзефану и Большеголовому — отдохнуть, а я, их приятель Мо Янь, продолжу за них, приделав хвост к этой, можно сказать, утомительной истории.
Похоронив отца и старого пса, Лань Цзефан и Пан Чуньмяо решили провести остаток жизни в Симэньтуни, возделывая отцовскую землю, но, к несчастью, в усадьбе Симэнь появился уважаемый гость. А был это не кто иной, как однокашник Цзефана по уездной партшколе, а ныне секретарь парткома Гаоми Ша Уцзин. Повздыхав насчёт жизненных перипетий Цзефана и состояния некогда великолепной, а нынче печальной и безлюдной усадьбы Симэнь, он достаточно великодушно предложил: