Нарезанной соломы на скотном дворе было вдоволь, и кан топили так, что жар от него шёл, как от сковородки, на которой лепёшки пекут. Вместе с Фаном Шестым на кане спали пятеро его сыновей. В этой нищей семье даже одеяла не было — все пятеро катались по кану голышом, тощие как палки. Под утро пара голозадых ребятишек нет-нет да оказывались под одеялом у меня.
От этого жара на кане всё тело ныло, я ворочался с боку на бок, как та самая лепёшка. Лунный свет из окна освещал голозадых детей, они тоже ворочались, но ещё и страшно храпели. Фан Шестой храпел как-то странно: так шипят проткнутые куриными перьями кузнечные мехи. Ху Бинь спал на краю, плотно заворачиваясь в одеяло, чтобы к нему не залезли дети. Странный тип, даже спал в защитных очках, и в лунном свете его лицо поблёскивало, как у очковой змеи.
Глубоко за полночь вороной с мулом начали бить копытами и фыркать, звонко брякал бронзовый колокольчик на шее мула. Храп Фана умолк, он скатился с кана, по дороге потрепал меня по голове, и громко скомандовал:
— Вставай, скотине задать!
За сутки это была уже третья кормёжка. Если ночью не добавлять корма, лошади упитаннее не станут, а волы сил не наберут. Вслед за Фаном я откинул одеяло и слез с кана. Он зажёг лампу, и я пошёл за ним в дальний угол двора. Мул с вороным обрадованно замотали головами, один за другим поднялись и лежавшие волы.
Фан Шестой показывал мне что и как. На самом деле показывать не было нужды. Я не раз видел, как отец задавал ночью корм нашему ослу и волу. Берёшь сито, просеиваешь солому и сено для мула с вороным, засыпаешь в кормушку. Те суются туда мордами, но есть не едят, ожидая бобового жмыха и воды. Глядя, как я умело управляюсь с ситом, Фан Шестой ничего не сказал, но, похоже, остался доволен. Железным черпаком он зачерпнул рыхлого жмыха и сыпанул в кормушку. Мул тут же сунулся, но получил по морде вилами и от боли вскинул голову. Фан в это время всё перемешал, и ароматы сена, соломы и жмыха слились воедино. Мул с вороным жадно захрупали. В свете лампы глаза мула отливали лазоревой далью, но с глубиной воловьих глаз не шли ни в какое сравнение. Наш вол смотрелся одиноко, как новый ученик, переведённый из другой школы. Остальные волы повернули головы в нашу сторону в ожидании свежего сена. Наш вол занял позицию самую выигрышную и сено получил первым. В ту ночь их кормили мелко порезанной бобовой соломой, смешанной с плетями батата, — для волов это первоклассный корм, очень питательный, ароматный, к тому же в соломе иногда попадались неочищенные бобы. Пока члены коммуны под руководством брата вершили революцию, на скотном дворе работа шла своим чередом. Почтенный Фан Шестой был простой крестьянин и никогда на дворе усадьбы Симэнь не показывался, а Ху Бинь, эта змеюка очкастая, частенько там крутился. На стене двора нередко появлялись дацзыбао,[142] разоблачающие прошлое и деяния брата. Видно было, что писать человек умеет, и брат сразу признал руку Ху Биня. С ситом в руках я распределял корм по кормушкам, волы зарылись головами в сено и дружно хрупали. У кормушки нашего вола я улучил момент, когда Фан Шестой не следил, и добавил ему просеянной соломы. Потрепал по голове, погладил по носу, и он лизнул мне руку шершавым языком. Ему единственному из волов ещё не вставили кольцо в нос — не знаю, избежит ли он этой печальной участи…
Нет, этой печальной участи ты не избежал. Вот-вот должен был расцвести большой абрикос, началась весенняя пахота. Однажды утром под началом Фана Шестого мы с Ху Бинем вывели волов во двор, обмели с них грязь и лежалую шерсть, словно желая продемонстрировать трудовые успехи за время долгой зимы.
Ян Седьмой хоть и разоблачил злодеяние брата — тот потерял пост председателя, и ему навесили ярлык активного контрреволюционера, — кисейной чиновничьей шапки[143] ему так и не досталось. Ревком коммуны назначил председателем деревенского ревкома Хуан Туна. Он много лет был бригадиром большой производственной бригады и хорошо проявил себя на производстве. Как военачальник, назначающий бойцов на позиции, он стоял на краю гумна и определял членов коммуны на работу. Тех, кто имел хороший статус, — на лёгкую, обладателей плохого — на пахоту. Брат стоял вместе с Юй Уфу, командиром помещичьего отряда самообороны, предателем Чжан Дачжуаном, зажиточным крестьянином У Юанем, владельцем винокурни Тянь Гуем, «каппутистом» Хун Тайюэ и другими. Лицо его дышало злобой, а на лице Хун Тайюэ играла язвительная ухмылка. Только «подрывные элементы», которых «исправляли» не один год, хранили безучастное молчание. Их не первый год использовали в начале весны на пахоте, и они уже знали, у кого который плуг, кому какие будут выделены волы. Они заходили в склад, выносили плуги и упряжь, и каждый шёл к своим волам. Волы тоже уже знали их.
— Скотина всю зиму не работала, силы подрастеряла, — наставлял их Фан Шестой. — Так что первый день полегче с ними: сколько смогут, столько и хорошо.
Он помог подобрать пару волов для Хун Тайюэ: чёрного холостого бохайского и гаоюаньского с запада Шаньдуна. Тот умело запряг волов. Он был из крестьян, и, хоть провёл немало лет в партсекретарях, обращаться со скотиной для него дело привычное. Брат по примеру остальных наладил плуг, разложил упряжь и, раздражённо поджав губы, обратился к Фану Шестому:
— А мне кого брать?
Тот смерил его взглядом и проговорил, как бы себе под нос, но достаточно громко, чтобы брат мог услышать:
— Годы твои молодые, испытать себя на прочность дело хорошее. — И отвязал корову-монголку со змеиным хвостом, ту самую, с которой брат был хорошо знаком.
Той ранней весной несколько лет назад, когда мы пасли скот у реки, перевёрнутая фигура брата часто отражалась в её зрачках. Монголка послушно встала рядом с братом, в горле у неё проскользнул большой ком пережёванной травы. Брат набросил на неё упряжь, она с радостью повиновалась его командам. Взгляд Фана Шестого скользнул в сторону привязи и упал на нашего вола. Глаза его загорелись, будто он впервые оценил его достоинства, он даже языком прищёлкнул:
— Цзефан, а ну приведи вашего вола, поставим в пару с матерью.
— Вообще-то он и один с плугом справится, — приговаривал Фан Шестой, обходя вокруг вола. — Глянь каков: голова широкая, лоб плоский, рот большой, глаза светлые, в холке на ладонь всех выше, пашет как пулемёт, тра-та-та — и готово. Передние ноги прямые как стрела, силища беспредельная, задние ноги выгнуты как лук, шагает быстро словно ветер. Жаль вот полрога потерял, а то бы ни единого изъяна. Поручаю тебе, Цзиньлун, этого вола; он для твоего отца свет в окошке, ты уж с ним побережнее.
Цзиньлун принял вожжи и скомандовал волу повернуться, чтобы удобнее было запрячь его. Но вол стоял, свесив голову, и знай пережёвывал жвачку. Цзиньлун натянул вожжи, пытаясь подать вола вперёд, но тот не шевельнулся. Кольца в носу у него не было, поэтому, как ни старался Цзиньлун, голова вола оставалась недвижной как скала. Эта его могучая сила и привела к жестокой пытке — продеванию кольца. Эх, Вол Симэнь, ты мог бы и избежать всего этого, если бы, как великий знаток человеческой природы, послушно повиновался, как когда-то в руках отца. Вполне мог бы стать первым в истории Гаоми волом без кольца в носу. Но ты не слушался, а тебя и несколько человек с места не сдвинут.
— Как можно было управляться с волом без кольца? — дивился Фан Шестой. — Неужто у Лань Ляня заговор какой имеется?
Эх, Вол Симэнь, дружище, они опутали тебе ноги, просунули в верёвку палку и, вращая этой палкой, стали стягивать верёвку, пока ты уже не смог стоять и не завалился на землю. Фан Шестой заявил, что когда обыкновенному волу вставляют кольцо, столько силы не требуется. Побаивались они тебя, помнили твои героические подвиги, опасались, что стоит тебе с твоим норовом разойтись, никакой управы не найдёшь. Когда ты уже лежал на земле, Фан Шестой велел раскалить докрасна железяку и принести в клещах. Несколько здоровяков навалились тебе на голову и прижали твой единственный рог к земле. Фан Шестой залез пальцами тебе в ноздри, нащупал самое тонкое место в носовой перегородке, и по его команде туда и ткнули раскалённую железяку. Не только проткнули, но и большущую дыру проделали. Взвился желтоватый дымок, запахло жжёным мясом, ты издал горестное мычание, державшие твою голову верзилы навалились изо всех сил, не смея отпустить тебя ни на миг. Кто протыкал тебе ноздри раскалённым железом? Мой брат Цзиньлун, кто ещё. Тогда я не знал, что ты — воплощение Симэнь Нао, и, конечно, не представлял, что у тебя тогда творилось в душе. Ведь это твой родной сын проткнул тебе нос раскалённым железом и вставил медное кольцо в форме иероглифа «ао» — «выпуклый», какие чувства ты тогда мог испытывать?
Вставив кольцо, тебя потащили в поле. Всё вокруг оживало на просторах весенних полей, повсюду разливался дух жизни. Эх, Вол Симэнь, дружище, какой же торжественно-печальный спектакль ты сыграл в это прекрасное время года. Твоё упорство, твоё умение переносить телесную боль, твой несгибаемый даже перед лицом смерти дух — всё это и тогда заставляло людей прищёлкивать языком от удивления и восторга, а рассказы о тебе до сих пор на устах жителей Симэньтуни. Мы, люди, тогда сразу поняли, что ты — нечто невообразимое, они и сегодня считают, что ты — чудо. Даже если знать особенности твоего характера в прошлой жизни, всё равно твоё поведение выходило за рамки понимания. Эх, ты на все сто мог бы побороться, такой гигант, с такой силищей, что таится в мускулатуре твоего тела. Как на торжественной церемонии во дворе усадьбы Симэнь, или на берегу реки, когда ты яростно боднул Ху Биня, или как тогда на рынке, на собрании по разоблачению и критике. Они, все эти люди, все эти члены народной коммуны, что понапрасну пытались заставить тебя работать, могли бы разлететься у тебя как пушинки, один за другим, а потом грохнуться на разомлевшую под весенним теплом землю, пропахав в ней глубокие борозды. Чтобы все кости себе переломали, эти злые и жестокосердые люди, чтобы им все внутренности встряхнуло, чтобы они заквакали как лягушки. Пусть Цзиньлун и твой сын, но всё это уже в прошлом, до того, как ты был ослом и волом. Сколькие пожрали отцов на шести путях перерождений,