вал. Дяо Сяосань и так уже серьёзно поплатился за эти абрикосы, пусть поест, чего уж там. У меня же на уме были не абрикосы, а самочки, эти распустившиеся цветочки, их хихикающие мордочки, словно прикреплённые кнопками в сознании, маленькие хвостики, то и дело извивающиеся, как бобовые червяки. Вот они, самые прекрасные на земле плоды. Дождусь, когда после полуночи люди завалятся спать, и тогда моя счастливая жизнь, может, и начнётся. Извини, брат Дяо.
Израненный Дяо Сяосань избавил меня от семейных переживаний за порядок в доме, можно спокойно отправляться поглазеть на великолепие свадебного ужина. Луна безучастно смотрела на меня с высоты тридцати чжанов. Я поднял правую ногу и послал воздушный поцелуй этой лучезарной красавице, с которой обошлись так несправедливо, вертанул хвостиком — и стремительно, как метеор, помчался к северной оконечности фермы, там где она примыкала к восемнадцати домам, стоящим в ряд с востока на запад на пролегающей через деревню улице. Кроме домов для жизни и отдыха свиноводов там были и участок помола корма, участок его приготовления, кормохранилище, контора фермы, комната почёта… Три комнатёнки, крайние с запада, выделили для новобрачных. Среднюю комнатку как общую гостиную, а две по краям как спальные. Мо Янь так пишет в своём рассказике:
На десяти квадратных столах в большой комнате расставлены тазы для умывания, полные огурцов с полосками жареного хвороста и редиски с такими же полосками. С балки свешивается газовая лампа, и всё вокруг освещено белоснежным светом…
Опять чепуху городит этот негодник, там не больше пяти метров в длину и четырёх в ширину, разве разместишь десять квадратных столов? Не говоря о том, что в Симэньтуни, да и во всём Гаоми не найдёшь помещения для торжественного ужина, где можно было бы расставить дюжину квадратных столов и разместить сотню человек.
На самом деле ужин проходил на узкой незанятой полоске земли перед этими домами. На краю полоски свалены в кучу гнилые ветки, покрытая плесенью трава, и там обосновались хорьки и ежи. Из столов на свадьбе лишь один квадратный и использовался. Этот стол из розового дерева с резьбой по краям обычно стоит в правлении большой производственной бригады, на нём телефонный аппарат с ручкой, две чернильницы с высохшими чернилами и керосиновая лампа со стеклянным плафоном. Впоследствии его прибрал к рукам разбогатевший Цзиньлун — Хун Тайюэ назвал это сведением счетов сынком тирана-помещика с крестьянской беднотой и середняками — и установил в своём просторном и светлом офисе как фамильную драгоценность.
Эх, сынок мой, сынок, не знаю, хвалить его или ругать… Ну ладно, ладно, пока о том, что будет дальше, рассказывать не станем.
Из школы принесли двадцать столов, прямоугольных, с чёрной столешницей и желтоватыми ножками, за которыми там сидели по двое учеников. Столешницы пестрят потёками от красных и синих чернил и неприличными надписями, вырезанными перочинными ножами. Принесли ещё сорок скамей, окрашенных в красный цвет. Столы поставили на полоске земли перед домами в два ряда, скамьи — в четыре. Получилось нечто вроде класса для занятий на свежем воздухе. Ни газовой, ни тем более электрических ламп не было, один фонарь «летучая мышь» из жести. Его поставили на середину стола из розового дерева, и о него шумно бились мотыльки, тучами летевшие на его неяркий свет. Вообще-то фонарь был абсолютно лишним, потому что луна в тот вечер висела близко от земли и проливала столько света, что хоть вышивай.
Мужчины, женщины, дети, старики — всего около ста человек — расселись друг против друга в четыре ряда. От вида вкусной еды и питья все были возбуждены и полны томительного беспокойства. Но есть было ещё нельзя, потому что за квадратным столом говорил речь секретарь Хун. Кое-кто из голодных детей потихоньку залезал рукой в таз и, стянув полоску хвороста, засовывал в рот.
— Товарищи члены коммуны, сегодня мы проводим свадебную церемонию Лань Цзиньлуна и Хуан Хучжу, Лань Цзефана и Хуан Хэцзо. Эти талантливые молодые члены нашей большой производственной бригады внесли выдающийся вклад в строительство свинофермы у нас в Симэньтуни. Они показывают пример революционного труда, а также подают пример поздних браков. Давайте же горячими аплодисментами выразим наши пламенные поздравления…
Спрятавшись за кучей гнилых веток, я спокойно наблюдал за церемонией. Луна тоже хотела принять в ней участие, но её спугнули, и теперь она лишь тихо взирала на происходящее. В её лучах отчётливо видны все лица. В основном я следил за сидящими вблизи квадратного стола, а время от времени окидывал взором два ряда сидевших за длинным. Цзиньлун и Хучжу сидели на скамье слева от квадратного стола, Цзефан с Хэцзо — справа. Лиц Хуан Туна и Цюсян я не видел, они сидели с южной стороны спиной ко мне. Самое почётное место — в середине стола, как раз там держал речь Хун Тайюэ. Инчунь опустила голову, так что лица её не было видно и трудно было понять, радуется она или печалится. Чувства у неё на душе, должно быть, противоречивые. Тут я вдруг понял, что за столом нет одного очень важного человека, а именно нашего знаменитого на весь Гаоми единоличника Лань Ляня. Он же твой родной отец, Лань Цзефан, и названый отец Симэнь Цзиньлуна. Ведь официально он — Лань Цзиньлун, по фамилии отца. Чтобы родной отец не присутствовал на свадьбе двоих сыновей — куда это годится!
В мою бытность ослом и волом мы с Лань Лянем не разлучались от зари да зари. Но вот я переродился свиньёй, и мы со старым приятелем отдалились. Душу заполонили воспоминания о прошлом, и проснулось желание снова свидеться. Не успел Хун Тайюэ закончить речь, как под звон велосипедных звонков на свадьбу прибыли трое. Кто эти вновь прибывшие? Некогда управляющий торгово-закупочного кооператива, а ныне директор Пятой хлопкообрабатывающей фабрики и её партийный секретарь Пан Ху. В уездном управлении торговли эту фабрику объединили с компанией по обработке льна и образовали в Гаоми новое предприятие. До него от нашей большой производственной бригады всего восемь ли, и с дамбы позади деревни чётко виднелся блеск йодокварцевой лампы на крыше фабричного корпуса брикетировки. Вместе с Пан Ху приехала его супруга Ван Лэюнь. Я не видел её много лет, она сильно располнела; румяная, лоснящаяся — видать, еды в доме хватает. Вместе с ними приехала высокая худая девушка. С одного взгляда я понял, что это Пан Канмэй, про которую пишет в своём рассказе Мо Янь. А ещё это та самая девочка, которая чуть не появилась на свет в придорожной траве в ту пору, когда я был ослом. Две короткие косички, похожие на щётки, рубашка в мелкую красную клетку и белый значок на груди с красными иероглифами названия сельскохозяйственной академии, куда её приняли как студентку из рабочих, крестьян и солдат[197] и где она училась по специальности «Животноводство». Стройная и изящная, как тополёк, на полголовы выше отца и на голову выше матери, она сдержанно улыбалась. У неё были причины вести себя сдержанно. В те времена молодые девушки из подобных семей и с таким социальным положением были недосягаемы, как Чан Э в лунных чертогах. А ещё от неё был без ума паршивец Мо Янь. Он мечтал о ней, и эта длинноногая девушка не однажды под разными именами появляется в его рассказах. Оказалось, вся семья специально прибыла для участия в свадебной церемонии.
— Поздравляем! Поздравляем! — обращаясь ко всем, улыбались во весь рот Пан Ху и Ван Лэюнь. — Поздравляем! Поздравляем!
— Ах! — изобразил удивление Хун Тайюэ, прервав речь и выскакивая из-за стола. Он подскочил к Пан Ху, крепко ухватил его за руку и стал трясти, взволнованно приговаривая: — Управляющий Пан, нет-нет, я хотел сказать, секретарь Пан, директор Пан, вот уж поистине редкий гость! Давно наслышан, что вы у нас в Гаоми главный по строительству заводов, да не смел беспокоить своим визитом…
— Старина Хун, нехорошо, брат! — усмехнулся Пан Ху. — Такая большая свадьба в деревне, а ты даже пары строк не черкнул с оказией. Или боялся, что всё вино за молодожёнов выпью?
— Ну, как можно, такой дорогой гость, хоть паланкин с восьмёркой носильщиков присылай, да и то, боюсь, не приехали бы! — лебезил Хун Тайюэ. — Ваш приезд для нас, симэныуньских, поистине…
— Моё убогое жилище озарилось светом,[198] большая честь для нас… — раздался с края первого длинного стола громкий голос Мо Яня.
Его слова привлекли внимание Пан Ху, а в ещё большей степени — Пан Канмэй. Она удивлённо вздёрнула бровь и внимательно глянула на него. Все остальные воззрились на него же. Он, довольный, осклабился, показав ряд больших желтоватых зубов, — картинка, я вам скажу, слов нет. Ни одной возможности побахвалиться не упустит, паршивец.
Воспользовавшись этим, Пан Ху высвободил руку из руки Хун Тайюэ и приветливо протянул руки к Инчунь. За много лет комфортной жизни железные ладони этого героя, привыкшие передёргивать затвор и бросать гранаты, стали белокожими и мясистыми. Растроганная и благодарная Инчунь не могла вымолвить ни слова, губы её дрожали.
— Поздравляю, сестрица, большая радость! — взволнованно произнёс он, взяв её за руки.
— Радость, радость, все рады, все… — едва сдерживала слёзы Инчунь.
— И вам того же, и вам радости! — встрял Мо Янь.
— А что же брата Ланя не видать, сестрица? — осведомился Пан Ху, окинув взглядом сидевших за столом.
От его вопроса Инчунь потеряла дар речи, а по лицу Хун Тайюэ было видно, как ему неловко. Мо Янь не упустил случая встрять и теперь:
— A-а, этот… Так он, верно, свои полтора му земли мотыжит, луна-то вон какая! — Сидевший рядом Сунь Бао, видимо, наступил ему на ногу, потому что Мо Янь притворно заверещал: — Чего тебе надо, ты!..
— Закрой свой поганый рот, всё равно никто тебя за немого не примет! — злобно прошипел Сунь Бао и ущипнул Мо Яня за ляжку.
Тот истошно завопил, лицо его побледнело.
— Ладно, ладно! — громко воскликнул Пан Ху, чтобы разрядить обстановку, потом простёр руки к новобрачным и поздравил их.