— Заграничные? А если не заграничные, то смеются?
— Все спрашивают, сколько стоит то или это. И все цены знают. Их не проведешь. А потом смеются.
Я одел ее как мог. Когда она отправлялась на экскурсию, дал ей две тысячи. Она поцеловала меня в щеку. Меня грызло сознание, что за неделю я спустил около четырех тысяч. Дал на парикмахерскую. И на косметику. Ничего не попишешь, пора примириться с тем, что у меня взрослая дочь. И в самом деле, не успеешь оглянуться, как ей исполнится семнадцать-восемнадцать лет. А покамест я замечал, что, по мере того как она росла и расцветала, она все реже разговаривала со мной. И часто не бывала дома. Разумеется, она говорила мне, куда идет — то к подруге, то в кино. Пришлось купить ей вечернее платье, стоившее вдвое дороже, чем я на него положил. А Эла была счастлива. И необычайно красива. И вместе с тем чужая, на удивление чужая. Когда она уходила, на душе у меня было горько. Ревнивый отец, только и всего. За четверть она получила две двойки. Впервые в жизни. Это что такое? Она убедительно объяснила мне роковое стечение обстоятельств, приведшее ее к двойкам. Математика, конечно, и физика. Я в свое время тоже был не в ладах с математикой. Ну, хватит об этом.
Начало всех моих бед я отношу к одному памятному мне дождливому осеннему дню. Стояла пасмурная, туманная, скучная люблянская осень. Эла собиралась на чай к Шпеле. Она надела вечернее платье, накрасилась, на ходу чмокнула меня в щеку и убежала. Я переводил современный американский роман, изобилующий пикантными сценами. Глянул в окно. Моросило. Тишина. В разыгравшемся воображении встала вдруг картина грубого насилия. Тихий серый день, словно вымерший дом. И фигура сияющей Элы, уходящей из дому. Куда? Мной овладел непонятный страх. Что-то происходит, и я не знаю, что. Я встал, оделся, вышел на улицу и остановился у подъезда. Мимо спешили люди. Проехал автомобиль с почти не слышным мотором. Я пошел по улице вдоль домов. За мной следом шел мой роман. Это я понял, когда в одном из подъездов увидел женщину, которая, подняв юбку, поправляла чулок. Сверкнуло пышное тело над чулком. Всего на один миг. Но этот миг всколыхнул все мои чувства. Итак, я еще не забыл все это. Итак, такие дни еще не канули в Лету. Броня пробита. Я завернул в кафе и заказал зверобой. Мне захотелось чего-нибудь горького, дурного, противного. Дурное к дурному. Я пил, глядя на дверь. Входили мужчины и женщины, одни тени с дождя. Сейчас бы самое время прийти какой-нибудь удивительной женщине вроде Анн из моего романа, которая, распустив свои длинные волосы, сидела за рулем в леопардовой шубе, надетой на голое тело. Я закрыл глаза. Вот она входит, идет ко мне… И тут на мое плечо легла чья-то рука. Режиссер Амон, старинный приятель, с которым мы уже давно не виделись. Один? Что пьешь? Зверобой? Два зверобоя. Потом мы отправились в кафе, оттуда — в ресторан. Жареная колбаса с капустой. Красное вино. Зверобой ударил нам в голову. Говорили мы все более горячо и вдохновенно. Как хорошо, что я его встретил. Я успокоился, разговорился, начал пересказывать сюжет романа, который переводил, особенно подробно описывая развратницу Анн. Он тихо смеялся, глаза его чуть затуманились. Потом хриплым шепотом стал рассказывать про любовную интрижку, которая приключилась с ним несколько дней тому назад. Щеки его горели. Какое тело! Какие ноги! Воистину та самая женщина, что поправляла чулок в подъезде. Между нами пролегла густая воздушная прослойка с будоражащими запахами, шумами, силуэтами. Я почувствовал слабость. Сердце. В желудке томление. И даже обрадовался, что ему надо было в театр, на репетицию. Посидев еще немного, я вышел на улицу. В ушах звенела однообразная мелодия рояля. Зайдя по дороге в ресторанчик, я прямо у стойки выпил сливовицу. Лучше мне не стало. Правильно говорят, что главное при алкоголизме найти причину. Не преследуй меня разные видения, я бы выпил кофе, прочел иностранные журналы и, вернувшись домой, сел за работу, которая и без того идет через пень колоду. Я шел по улице, огни города переливались передо мною всеми цветами радуги. Мелодия рояля в моих ушах звучала все бравурнее. Надо что-то сделать. Надо куда-то пойти. Надо на что-то решиться. Но я ничего не мог сделать, никуда не мог пойти, ни на что не мог решиться. Надо бы кого-то встретить. На худой конец — поискать. Я стал переходить улицу. Может быть, она захочет меня видеть. Может быть, еще не забыла ту ночь, несколько лет тому назад. Позвоню ей. Да, но ведь я не знаю ее номера. И фамилию забыл. Не пойду. Все равно ее нет дома. А если и дома, то у нее компания. Или какой-нибудь мужчина. Не пойду. И я остановился посреди мостовой.
И тут я увидел элегантную девушку, которая махала мне и, весело смеясь, звала: «Папа, папа!»
Эла взяла меня под руку и вывела на тротуар. Там была еще одна девушка, которая прощалась с двумя парнями. Парни ушли. Эла представила меня своей подруге.
— Это Сеня, папа. Знаешь, мы с ней выпили вермута. Совсем опьянели. Я так рада, что встретила тебя. Я уже хотела идти домой, но теперь не пойдем. Пап, давай куда-нибудь сходим.
Тут Сеня подхватила меня под другую руку и сказала смеясь:
— Конечно, сходим.
— В кафе?
— Там умрешь со скуки! В «Туристе» лучше.
— Откуда ты знаешь?
— Мы со Шпелицей были там раз. Обслуга — просто блеск. Ты даже не представляешь себе, как здорово было сегодня. Мы так плясали, что стены тряслись. А уж шумели! Снизу два раза приходили.
— Но дом остался цел? — сказал я.
— Цел-то цел, только, наверное, весь растрескался. Новостройка. В ванной настоящее наводнение. В туалет босиком ходили.
— В таком случае в следующий раз возьми с собой бикини, — посоветовал я.
— А что, неплохая идея, — засмеялась Сеня. Когда мы входили в «Турист», она воскликнула:
— Эла, а отец у тебя что надо! Надоели мне эти выпендряги.
Она смотрела мне прямо в глаза. Этакие большие зеленые глазища, как у кошки. Помогая ей снять пальто, я увидел, что она высокая и стройная, только грудь и бедра несколько великоваты. Мы сели. Эла трещала без умолку. Сеня улыбалась, то и дело словно бы что-то вспоминала и смотрела мне в глаза пристально и серьезно. Юбка у нее была выше колен. Она заметила, что я обратил на это внимание, и не скрывала своего удовольствия.
— Слушай, не смей кружить голову моему отцу, — сказала вдруг Эла, и мы все рассмеялись. Я заговорил с Элой, стараясь вовсе не смотреть на Сеню. Кокетка. Разве это компания для Элы. Отлично знает, какие у нее глаза, знает, что у нее красивые колени, знает, как показать грудь. Я готов был ее возненавидеть. Она нарочно кокетничала со мной напропалую. И в довершение всего рассказала весьма смачный анекдот. Я бросил на нее негодующий взгляд и с убийственной серьезностью сказал:
— Вам это не идет, Сеня.
Она подняла палец и ответила:
— Но это ведь всего лишь анекдот.
Эла смеялась.
— Этот анекдот нам рассказала Шпелица. Папа, Сеня, вовсе не такая плохая, какой кажется.
— Воспитывает нас, — с притворной грустью заметила Сеня.
Взбудораженный, я много курил и пил больше, чем обычно. Слова сливались в сплошной гул. Элу обволакивал густой туман, в глазах мельтешила Сеня со своими роскошными телесами. Я заплатил и тут только обнаружил, что Сеня выпила три рюмки вермута. Несмотря на возражения девушек, я увел их из ресторана.
— Папа, пошли к нам пить кофе, — предложила Эла.
— С каких пор ты пьешь кофе?
— О, уже давно. А что купить в кондитерской?
— Мне надо работать, — отмахивался я.
Эла не сдавалась:
— Ну тогда мы с Сеней немного поболтаем на кухне.
Очутившись на воздухе, я почувствовал, что здорово нализался. Сеня тоже. Эла шалила и резвилась, как ребенок; Сеня вскоре начала мне «тыкать». Потом, увлекая нас за собой, перебежала дорогу и, ткнув пальцем в витрину магазина, сказала:
— Видишь, вот такое платье купи Эле. Купишь? Не будь филистером, на это еще будет время. И не думай, пожалуйста, будто я не знаю, какой ты на самом деле. Конечно, авторитет не должен страдать. Я всегда мечтала, чтоб мой муж был намного старше меня, чтоб он был высокий и богатый. Чуть седой и элегантный. И не философствуй, это тебе не к лицу. А дома у тебя найдется выпить? Кто сказал, что я пьяна? Пьян тот, кто на ногах не стоит. Меня все любят, потому что у меня язык здорово подвешен. Человек я покладистый и глупа в меру. Иные относятся к жизни так серьезно, что успевают покрыться плесенью прежде, чем поумнеют. А я беру от жизни все.
— Ну разве она не прелесть! — воскликнула Эла.
Сеня заплясала перед нами на тротуаре. «За» и «против» боролись во мне, «против» все дальше уносили волны вечера.
— Мне нравится все, что немножко с вывихом, — заметила Сеня у моего подъезда.
Не знаю почему, но при этом она сняла с меня шляпу, дернула меня за волосы и нежно погладила по голове. Я ощутил ее ногти, а потом кошачью мягкость рук. Мы поднялись в квартиру. Я сразу ушел к себе.
Когда я вошел в кухню, Эла варила кофе, а Сеня, притянув колени к груди, как это делают маленькие девочки, хотя вовсе не была маленькой девочкой, сидела на электрорадиаторе. По болезни она пропустила в начальной школе два года и сейчас была самой старшей в классе. Эла принесла транзистор, и они стали танцевать. За их внешним спокойствием угадывалась жажда жизни. Обе были очень красивы. Потом мы пили кофе.
Потом они вдвоем постелили мне постель, и Сеня, расшалившись, положила пижаму на одеяло и сложила рукава крест-накрест. Почти святой отец. И тут она склонилась над моею рукописью. Я мигом подскочил, но одна страница была уже у нее в руках. Она метнулась в сторону, прочла на ходу фразу, засмеялась, обежала вокруг стола и прочла ту же фразу вслух. Ей как раз попалась такая фраза…
— Ну и ну! — воскликнула Сеня. — Это, пожалуй, похлеще Шпелициного анекдота.
Напрасно я гонялся за ней по комнате. Когда она дала себя поймать, страница была в вытянутой руке, и мне пришлось ее обнять, чтоб выхватить страницу. Сеня кричала от восторга.