у блаженства или упасть в вечность зла и страданий, никогда не находила у меня доверия. За себя я должен сказать, что, признавая свои многочисленные недостатки, я жил так, чтобы стараться делать другим добро, а не зло, и поэтому я смотрю на свой уход из этого мира с трепетом, но все же с удовлетворением. Но я не могу с удовлетворением смотреть на то состояние жизни, в котором, в силу моей собственной неразумности, я неизбежно должен регрессировать в эгоизм. Может быть, Тот, Кто судит о нас с мудростью, к которой я не могу приблизиться, примет все это во внимание, и Он так сформирует мое будущее существо, чтобы оно соответствовало тому лучшему, к чему я пришел в этом мире; все же я не могу не опасаться, что отпечаток эгоизма, которого я до сих пор избегал, но который появится, если я позволю себе состариться, может остаться, и что для меня будет лучше, если я уйду отсюда, пока мои собственные жалкие потребности еще не стоят на первом месте в моем сознании. Но тогда, решая этот вопрос, я решаю его для своих сограждан, а не для себя. Я должен стараться думать о том, как это может повлиять на разум Красвеллера, а не на мой собственный. Он боится своего ухода с трепетом и страхом, и вряд ли я сделаю ему добро, если заставлю его уйти в мир иной в таком жалком и плачевном состоянии духа. Но, опять же, я должен думать не только о Красвеллере, но и о себе. Как повлияет на грядущие века людей такая перемена, которую я предлагаю, если такая перемена станет нормальным состоянием Смерти? Нельзя ли сделать так, чтобы люди сами организовали свой уход, чтобы не впасть в старческую слабость, не впасть в скользкий эгоизм, не впасть в уродливое нытье о неопределенных потребностях, прежде чем они уйдут и о них больше не будут думать? Вот идеи, которые двигали мной, и к ним я пришел, видя поведение окружающих меня людей. Не для Красвеллера, или Барнса, или Таллоуакса это будет хорошо, не для тех старух, которые уже лежат в своих коттеджах, не для меня, который, я знаю, слишком склонен хвастаться собой, что даже если старость настигнет меня, я смогу избежать худших ее последствий, но для тех несметных грядущих поколений, чья жизнь может быть смоделирована для них знанием того, что в определенный Установленный срок они уйдут отсюда со всеми атрибутами чести и славы.
Однако я прекрасно понимал, что бесполезно тратить силы на то, чтобы рассказывать об этом мистеру Грейбоди. Он просто был готов покинуть свой смертный одр, потому что находил его неудобным. По всей вероятности, если бы его время подошло так же рано, как время Красвеллера, он, как и Красвеллер, тоже стал бы бессильно умолять о милости подарить ему еще один год. Он стал бы изображать безумие, как Барнс, или вооружился бы разделочным ножом, как Таллоуакс, или поклялся бы, что в законе есть изъян, как это был склонен сделать Экзорс. Он тоже, как и старухи, публично клялся бы, что он намного моложе. Разве мир не населен Красвеллами, Таллоуаксами, Экзорсами и старухами? Имел ли я право надеяться изменить чувства, которые сама природа заложила в умы людей? Но все же это может быть сделано практикой, практикой и еще раз практикой, если только мы сможем прийти к тому времени, когда практика должна была стать реальностью. Затем, когда я уже собирался отойти от дверей дома Грейбоди, я снова прошептал про себя имена Галилея и Колумба.
– Вы думаете, что он прибудет тридцатого числа? – спросил Грейбоди, беря меня за руку при расставании.
– Я думаю, – ответил я, – что мы с вами, как верные граждане Республики, обязаны полагать, что он выполнит свой долг гражданина.
Затем я ушел, оставив его стоять в сомнении у своей двери.
Том II.
Глава VII. Колумб и Галилей
Я оставил Грейбоди с ложью на языке. Я сказал, что полагаю, что Красвеллер выполнит свой гражданский долг, – под этим я подразумевал, что Грейбоди поймет, что я ожидаю от своего старого друга появления в колледже. Теперь я не ожидал ничего подобного, и мне было горько думать, что меня вынуждают прибегать к таким ложным оправданиям. Я начал сомневаться, сможет ли мой разум удержаться на должном уровне при таком напряжении, и спрашивать себя, был ли я во всех отношениях в здравом уме, когда вынашивал идеи, наполнявшие мой разум. Галилей и Колумб, Галилей и Колумб! Я старался утешить себя этими именами, но тщетно, иллюзорно; и хотя я постоянно использовал их, я начинал их ненавидеть. Почему я не могу вернуться в свой шерстяной сарай и довольствоваться своими тюками, кораблями и кредитами, как это было раньше, до того как эта теория полностью овладела мной? Тогда я делал добро. Я никого не грабил. Я помогал очень многим в их жизни. Я был счастлив от похвал всех моих сограждан. Мое здоровье было крепким, и тогда, как и сейчас, у меня было достаточно возможностей для приложения сил. Но вот настал день успеха, – день, скажу ли я, для славы или убогости? Или, может быть, вернее сказать, и того, и другого, – и я убедил своих сограждан взяться за этот печальный труд Установленного срока. С этого момента спокойствие покинуло меня, как и счастье. Но не обязательно, чтобы человек был счастлив. Я сомневаюсь, что Цезарь был счастлив со всеми этими врагами вокруг него, – галлами, бриттами и римлянами. Если человек выполняет свой долг, пусть он не думает слишком много о том состоянии души, которое он называет счастьем. Пусть он презирает счастье и выполняет свой долг, и он будет счастлив в одном смысле. Но если к нему закрадывается сомнение в его долге, если он однажды начинает чувствовать, что, возможно, он ошибается, то прощай всякий душевный покой, – наступает то состояние, когда человек испытывает искушение спросить себя, действительно ли он в здравом уме.
Что же делать дальше? Англичане, играющие в крикет, как я знал, собирались уезжать. Еще два-три дня – и их изящный корабль выйдет из гавани. Когда я возвращался в город, я видел, как английские цвета развевались на его топ-мачте, а на корме развевался флаг английского крикетного клуба. Но я хорошо знал, что они обсудили между собой вопрос о Установленном сроке, и что у них еще есть время вернуться домой и отправить обратно какой-нибудь английский мандат, который должен быть недействительным, но которому мы не сможем не подчиниться. И письма могли быть написаны еще до этого, – предательские письма, призывающие на помощь другую страну в противовес решениям своей собственной.
Но что мне делать дальше? Я не мог применить закон vi et armis5 против Красвеллера. Я с грустью, но уверенно признал это для себя. Но мне показалось, что я заметил в этом человеке признаки раскаяния, – некоторые симптомы печали, которые, казалось, говорили об уступчивости духа. Он попросил всего год. Теоретически он все еще был сторонником Установленного срока, – правда, ублажая свое дело прямой ложью. Не мог ли я уговорить его на великодушное согласие? Для него еще будет год. А в прежние времена в его душе была нотка мужественности, и, возможно, я смогу вернуть ее. Хотя надежда была слабой, сейчас она казалась мне единственной.
Возвращаясь, я вышел на набережную, оставив такси на углу улицы. Там была толпа англичан, все они шли к судну, чтобы увидеть, как грузятся их биты и велосипеды, и среди них был герой Джек. Они стояли у кромки воды, пока три баркаса готовились их принять.
– А вот и президент, – сказал сэр Кеннингтон Овал, – он еще не видел нашу яхту – пусть поднимется с нами на борт.
Они были очень приветливы и я сел в одну лодку, Джек – в другую, а старый Красвеллер, приехавший со своими гостями из Литтл-Крайстчерча, – в третью, и мы двинулись к яхте. Джек, как я понял, чувствовал себя там как дома. Он часто обедал и ночевал на борту, но для нас с Красвеллером это было совершенно новым делом.
– Да, – сказал лорд Мэрилебон, – если человек собирается провести месяц в море, то лучше сделать это как можно более удобным. У каждого из нас есть своя койка, ванна для себя и все прочее. Здесь мы питаемся. Это не самый плохой салон, где можно поесть.
Оглядевшись вокруг, я подумала, что никогда не видела ничего более роскошного и красивого.
– Здесь мы делаем вид, что заседаем, – продолжал лорд, – здесь мы пишем письма и читаем книги. А здесь, – сказал он, открывая другую дверь, – мы действительно общаемся, курим трубки и пьем бренди с содовой. Мы вышли из-под власти этого тирана, короля Макнаффери. Мы хотим вернуться назад, как республика. И я, как единственный лорд, хочу избрать себя президентом. Вы не могли бы подсказать мне лучший способ правления? Каждому будет позволено делать все, что ему заблагорассудится, и никому нельзя будет мешать, если только он не мешает кому-то другому. Мы хотим перенять традиции у вас, ребята из Британулы, где под вашим председательством все, кажется, счастливы.
– У нас нет Верхней палаты, милорд, – сказал я.
– Вы избавились, во всяком случае, от одной досадной помехи. Осмелюсь предположить, что мы так же избавимся от нее в Англии в ближайшее время. Я не понимаю, почему мы должны продолжать заседать только для того, чтобы утверждать указы Палаты общин, и чтобы нам говорили, что мы стая дураков, когда мы колеблемся и раздумываем.
Я сказал ему, что это печальная судьба палаты лордов – быть вынужденной видеть свою собственную непригодность к законодательной работе.
– Но если бы нас упразднили, – продолжал он, – тогда я мог бы попасть в другое место и что-то сделать полезное. Ты должен быть избран пэром парламента, иначе ты не сможешь нигде заседать. В конце концов, корабль может быть только кораблем, но если мы должны жить на корабле, то здесь нам не так уж плохо. Пойдемте, возьмите тиффин.
Англичанин, когда приезжает на нашу сторону земного шара, всегда называет свой обед тиффином.
Я вернулся в другую комнату вместе с лордом Мэрилебоном, заняв свое место за столом, я услышал, что собравшиеся крикетисты обсуждают Установленный срок.
– Меня бы застрелили, – сказал мистер Паддлбрайн, – если бы я положил кого-нибудь на хранение, обескровил и кремировал, как большую свинью.