Затем он заметил, что я вошел в салон, и за столом воцарилась внезапная тишина.
– Какой ветер будет дуть в следующую пятницу в два часа дня? – спросил сэр Лордс Лонгстоп.
Было очевидно, что сэры лорды пытались перевести разговор в другое русло только из-за моего присутствия, и мне не хотелось, чтобы они думали, что я боюсь говорить о Установленном сроке.
– Почему вы должны возражать против кремации, мистер Паддлбрайн, – сказал я, – будь то большая свинья или что-то иное? Никто не предлагал кремировать вас при жизни.
– Потому что мои отец и мать были похоронены. И все Паддлбрайны всегда хоронились. Всех их можно увидеть в церкви Паддлбрайна, и я хотел бы оказаться среди них.
– Я полагаю, там только их имена, а не тела, мистер Паддлбрайн. И кремированный человек может иметь такое же большое надгробие, как если бы ему позволили сгнить по ортодоксальной моде.
– Паддлбрайн имеет в виду, – сказал другой, – что он хотел бы иметь такой же шанс на жизнь, как и его предки.
– Если он обратится к своим семейным записям, то обнаружит, что они очень часто умирали до шестидесяти восьми лет. Но мы не собираемся вторгаться в ваш парламент и навязывать вам наши законы.
– Возьмите бокал вина, господин президент, – сказал лорд Мэрилебон, – и предоставьте Паддлбрайна его предкам. Он очень прекрасный малый, хотя и не поймал Джека, когда у него был шанс. Позвольте мне порекомендовать вам пудинг со льдом. Манго привезли с Ямайки, и они такие же свежие, как в день сбора.
Я съел свой манговый пудинг, но удовольствия от него не получил, так как был уверен, что весь экипаж возвращается в Англию с предрассудками о Установленном сроке. Как только я смог, я вернулся на берег, оставив Джека среди моих врагов. Невозможно было не чувствовать, что это мои враги, поскольку я был уверен, что они собираются противостоять заветному убеждению моей души и сердца. Красвеллер сидел совершенно молча, пока мистер Паддлбрайн говорил о своей возможной кремации. И все же Красвеллер был убежденным сторонником Установленного срока.
В пятницу, в два часа дня, судно отплыло, сопровождаемое всеми почестями, которые только можно было выразить литаврами и трубами, а также артиллерийским залпом. Это были самые хорошие парни, какие только носили одежду из розовой фланели, и такие же щедрые, как все, кто рожден жить на паштете и шампанском. Я сомневаюсь, что среди них был хоть один, кто мог бы зарабатывать свой хлеб в счетной палате, если только это не был профессионал Стампс. Когда мы отдали все почести отплывающему судну, я сразу же отправился в Литтл-Крайстчерч, и там нашел своего друга на веранде с Евой. За последние месяц или два он, казалось, стал намного старше, чем я знал его раньше, и сейчас сидел, держа руку дочери в своей. Я не видел его с того дня на борту яхты, и теперь он казался более седым и изможденным, чем тогда.
– Красвеллер, – сказал я, взяв его за руку, – печально, что мы с тобой поссорились после стольких лет дружбы.
– Так оно и есть, так оно и есть. Но я не хочу ссориться, господин президент.
– Ссоры не будет. Ну, Ева, как вы переносите отъезд всех ваших английских друзей?
– Отъезд моих английских друзей не причинит мне боли, если я смогу сохранить тех друзей, что были у меня в Британуле.
Я сомневался, на кого она намекает – на меня или на Джека. Возможно, это относилось только ко мне, но мне показалось, что она смотрела так, словно думала о Джеке.
– Ева, дорогая, – сказал мистер Красвеллер, – тебе лучше покинуть нас. Президент, я думаю, хочет поговорить со мной по делу.
Затем она подошла, посмотрела мне в лицо, сжала мою руку, и я поняла, что она просит пощады для своего отца. Чувство было неприятным, поскольку я был связан самой сильной клятвой, какую только может представить разум, не проявлять к нему милосердия.
Несколько минут я сидел молча, думая, что раз мистер Красвеллер прогнал Еву, то он и начнет. Но он ничего не сказал, и молчал бы дальше, если бы я ему это позволил.
– Красвеллер, – сказал я, – конечно, нехорошо, что мы с вами ссоримся по этому поводу. В вашей компании я впервые начал рассматривать этот проект, и в течение многих лет мы были согласны, что в нем можно найти лучшее средство для исправления положения человечества.
– Тогда я еще не чувствовал, что значит, когда к тебе относятся как к уже умершему.
– Ева относится к тебе именно так?
– Да, со всей своей нежностью и любовью, Ева чувствует, что мои дни сочтены, если я смело не заявлю о своей несогласии с вашей теорией. Она уже относится ко мне, как к гостю с того света. Сама ее нежность невыносима.
– Но, Красвеллер, убеждения вашего разума нельзя изменить.
– Я не знаю. Я не могу сказать, что произошла какая-то перемена. Но совершенно точно, что убеждения становятся расплывчатыми, когда они действуют против самого себя. Желание жить – человеческое, а значит, богоподобное. Когда чувствуется, что рука Божья поразила человека грядущей смертью, страдалец, осознав неизбежность удара, может примириться с этим. но очень трудно уйти на покой, пока еще есть здоровье, работа и поводы для счастья.
В этих словах было что-то, что, как мне показалось, означало, что он отказался от слабого утверждения о своем возрасте и больше не намерен просить год милости, используя эту ложь. Но мне было необходимо убедиться в этом.
– Что касается вашего точного возраста, я просмотрел записи, – начал я.
– Записи достаточно правильные, – сказал он, – вам больше не нужно беспокоиться о них. Мы с Евой уже все обсудили.
Из этого я понял, что Ева убедила его в неправедности этой лжи.
– Тогда есть закон, – сказал я с непоколебимой твердостью, как мне казалось.
– Да, закон есть, – если это закон. Мистер Экзорс готов его оспорить и говорит, что попросит разрешения поспорить с исполнительной властью.
– Он будет спорить о чем угодно. Вы же знаете, кто такой Экзорс.
– А этот бедняга Барнс совсем сошел с ума и превратился в своенравного идиота.
– Вчера мне сказали, что он буйнопомешанный, но я знаю из достоверных источников, что, независимо от того, играет ли он эту или иную роль, он лишь притворяется.
– И Таллоуакс готов наброситься с кулаками на тех, кто придет за ним. Он клянется, что никто не поведет его в колледж.
– А ты?
Наступила пауза, и Красвеллер сидел молча, уткнувшись лицом в ладони. Во всяком случае, он был в гораздо лучшем состоянии духа для убеждения, чем то, в котором я нашел его в последний раз. Он отказался от выдуманного года и признал, что согласился с доктриной, которой его теперь просили следовать. Но давить на него в таких обстоятельствах было нелегкой задачей. Я думал о Еве и ее отчаянии, и о себе самом со всем тем естественным желанием жизни, которое жаждет его сердце. Оглянувшись вокруг, я увидел красоту пейзажа и подумал, насколько хуже для такого человека были бы меланхоличные оттенки колледжа, чем даже сам отъезд. А я по натуре не жестокосердный. Во мне нет той стали и фибры, которые позволяют по-настоящему сильному человеку твердо стоять в своих убеждениях, даже если им противостоят его привязанности. Чтобы освободить Красвеллера в этот момент, я бы сам, о, так охотно, ушел в колледж! Я разрывал собственное сердце на куски, но я вспомнил Колумба и Галилея. Ни один из них, конечно, никогда не подвергался таким испытаниям, как я в этот момент. Но это должно было быть сделано, или я должен был сдаться, и навсегда. Если я не смог устоять перед своим другом и товарищем по работе, перед Красвеллером, который пришел первым и который должен был войти в колледж с героическим величием, то как я мог уговорить кого-нибудь другого наложить на себя руки? Как убедить таких людей, как Барнс, или Таллоуакс, или этот мелкотравчатый Экзорс, чтобы их спокойно повели по улицам города?
– А ты? – спросил я снова.
– Тебе решать.
Муки того момента! Но я думаю, что поступил правильно. Хотя мое сердце обливалось кровью, я знаю, что поступил правильно.
– Ради благ, которые получат неизвестные тысячи ваших сограждан, вы обязаны подчиниться закону.
Я сказал это низким голосом, все еще держа его за руку. В тот момент я чувствовал к нему огромную любовь, и в определенном смысле восхищение, потому что он настолько поборол свой страх перед неизвестным будущим, что пообещал сделать это просто потому, что сказал, что сделает. В этом не было никакого высокого чувства по отношению к будущим поколениям его собратьев, никакой великой идеи, что он собирается исполнить великий долг на благо всего человечества, а просто мысль, что поскольку он всегда отстаивал мою теорию как мой друг, то теперь он не отступит от нее, чего бы это ему ни стоило. В ответ он лишь отдернул руку. Но я чувствовал, что в глубине души он обвиняет меня в жестокости и безумной приверженности теории.
– Разве это не так, Красвеллер?
– Как вам угодно, президент.
– Но разве это не должно быть так?
Затем я еще раз повторил все свои любимые аргументы и попытался со всей силой своего красноречия достучаться до его разума. Но, делая это, я понимал, что все напрасно. Мне удалось, или, возможно, Еве удалось, побудить его отказаться от лжи, с помощью которой он пытался спастись. Но я нисколько не преуспел в том, чтобы заставить его увидеть благо, которое могло бы произойти от его ухода. Он был готов стать мучеником, потому что еще несколько лет назад он говорил, что сделает это. Теперь он предоставил мне решать, должен ли он выполнить свое обещание и я, с бесчувственной настойчивостью, привел доводы против него. Именно в таком свете смотрел на это мистер Красвеллер.
– Вы же не думаете, что я жесток? – спросил я.
– Считаю, что так и есть, – ответил Красвеллер. – Вы задаете вопрос, и я отвечаю вам. Я действительно думаю, что вы жестоки. Речь идет о жизни и смерти, это само собой разумеется, и речь идет о жизни и смерти вашего самого близкого друга, отца Евы, того, кто много лет назад приехал сюда с вами из другой страны и прошел с вами через все трудности и все успехи долгих трудов. Но у вас есть мое слово, и я не отступлю от него даже ради спасения своей жизни. В минуту слабости я поддался искушению солгать. Я не буду лгать. Я не стану унижаться до того, чтобы таким способом требовать себе нищенский год жизни, хотя у меня нет недостатка в доказательствах, подтверждающих это утверждение. Я готов пойти с вами, – и он поднялся со своего ме