[136]. Так описала худжру Шир-Дора Вера Жосан, жена художника Варшама Еремяна, который несколько позже, в 1926-м, жил там же, где и Николаев. Крайне неустроенный быт, как видно из дальнейших событий, никак не повлиял на решение Николаева остаться в Самарканде.
Как выглядел Шир-Дор в те времена, когда там оказался Николаев, а также каким он задумывался, одним из первых в новейшей истории рассказывает коллега Николаева Василий Вяткин:
«Мадраса[137] Шир-Дор… построена на том месте, на котором несколько ранее возвышалось против мадрасы Мирза-Улуг-бека величественное сооружение ханаки[138], сооруженное Мирза-Улуг-беком, имевшей, по словам очевидца Мирза-Бабура, такой огромный купол, какого, как утверждали, нигде в мире не было. <…> Строительный материал с развалившейся ханаки впоследствии пошел отчасти на постройку Шир-Дор. <…> Название Шир-Дор — персидское и в переводе значит — имеющая львов[139] (в углах над аркою). Такое название дано этой мадрасе вследствие имеющегося на фронтоне ее изображения двух мозаичных львов. За спиной львов изображено по восходящему солнцу в лучах, а перед львом в северном углу помещена убегающая серна. Лев и солнце, как известно, персидская государственная эмблема. Странным кажется допущение на мадрасе изображений животных.
Мусульмане издавна понимали один стих Корана в том смысле, что богом запрещено изображать какие-либо божества, а также человека и вообще существа животного царства. Этим объясняется почти полное отсутствие у мусульман живописи и скульптуры в смысле изображения живых существ. Поэтому потребность в передаче художественной фантазии у них не шла дальше разработки орнамента. Зато в этой последней области мусульманские художники достигли удивительного разнообразия, сложности и причудливости рисунка, отличающихся в лучших образцах изяществом, тонкостью исполнения и согласованностью в частях и целом. <…> К нам в суннитскую Среднюю Азию живопись проникала, вероятно, из Персии. <…> Постройка мадрасы Шир-Дор начата была в 1028 г. хиджры самаркандским наместником бухарского эмира Имам-кули-хана, узбеком из рода алчин Яланг-туш-Бохадуром, получившим впоследствии высшее звание аталыка[140]. <…> Значительное количество военной добычи, захваченной во время удачных походов Яланг-туша, главным образом в афганские и персидские земли, дали ему возможность развить строительную деятельность в такой мере совершенства, какого архитектура Средней Азии ни после, ни до него на целое столетие не достигла. <…> Исторические сведения об этой мадрасе имеются на самом здании. Над средними (фальшивыми) воротами со стороны двора находится на четырехугольной изразцовой плите стихотворная персидская надпись белыми буквами на синем фоне следующего содержания: „Военачальник, полководец, справедливый Яланг-туш! <…> Он соорудил такую мадрасу, что земля доведена была им до зенита неба — это знамя взаимного их украшения. Годами не достигнет высокой вершины его портала горный орел ума, мощью и усердием искусных крыльев. Веками не достигнет верха запретных его минаретов искуснейший акробат мысли по канату фантазии“. <…> Историческая надпись имелась также в нише главного портала на щипцовой стене, но утратилась в большей части, а из уцелевшей можно понять, что здание закончено постройкой Яланг-тушем в 1045 г. хиджры, причем последняя цифра сохранилась лишь отчасти и читается по догадке»[141].
Виктор Уфимцев. Проводы Ферди. 1925
Фонд Марджани, Москва
В 1918 году по распоряжению революционной власти была прекращена деятельность всех трех регистанских медресе. При областном комиссариате народного образования организуется Комиссия по охране памятников старины, председательствовал в ней художник Оганес Татевосян{24}. По распоряжению комиссии сносятся торговые лавки, которые вплотную примыкали к старинным памятникам, нанося физический вред регистанскому ансамблю и портя общую эстетическую картину. Но средств у комиссии недоставало, и просуществовала она недолго.
В мае 1920 года Самарканд посетила делегация ответственных работников Главархива РСФСР и Турккомиссии ВЦИК и СНК РСФСР под руководством Валериана Куйбышева и Михаила Фрунзе. Итогом этого посещения стало создание Самаркандской комиссии по охране памятников старины и искусства — Самкомстарис, состоящей из трех секций: техническо-строительной, художественной и археологической.
Председателем Самкомстариса был назначен Василий Лаврентьевич Вяткин, главой строительной секции — инженер-археолог, коллекционер Борис Николаевич Кастальский. (Архитектор Михаил Мауэр{25} в составе этой секции работал над специальным заданием по выпрямлению минарета — в течение нескольких лет работа всех трех секций была увязана с этим проектом.) Руководителем археологической секции стал самый юный сотрудник Самкомстариса Михаил Массон, художественную возглавил художник-медальер Даниил Клавдиевич Степанов{26}.
Последняя секция была самой многочисленной и шумной, по воспоминаниям Массона. Именно в эту секцию вошел Александр Васильевич Николаев.
В художественной секции Самкомстариса, ставшей средой обитания Николаева, работали также Алексей Исупов, Виктор Уфимцев, Кузьма Петров-Водкин{27}, Александр Самохвалов{28}, реставратор Михаил Столяров. Фактически руководил секцией прибывший из Ташкента художник Иван Семенович Казаков{29} — Степанов решал в основном хозяйственные проблемы.
В комиссии, судя по отдельным воспоминаниям, господствовал дух альтруизма, все горели воодушевлением. Надо полагать, что такой настрой исходил прежде всего от председателя Василия Лаврентьевича Вяткина.
Археолог-любитель, бывший учитель русско-туземных школ, он, по воспоминаниям Михаила Массона, имел сократовскую внешность: невысокого роста, но могучий и кряжистый, манера держаться с особенным простым достоинством, глубокий бас-профундо и знание того, о чем прочесть было негде. Массон, называвший Вяткина своим крестным отцом в археологии, рассказывал, что того знали все самаркандские маргиналы — кукнари[142], нищие, бездомные, потому что у Вяткина всегда можно было подработать, помогая ему на раскопках. Когда он проходил через старый город, его приветствовали местные жители, «складывая у живота руки и слегка наклоняясь вперед»[143] — в знак почтения, в книжных лавках продавцы быстро и с уважением скидывали цену. Обитал Вяткин в помещении-хранилище среди своих археологических объектов.
Авторитет Вяткина был столь велик, что к нему ехали ученые отовсюду. Из Парижа французский лингвист Готьё, беседовавший и консультировавшийся с Вяткиным на персидском языке (Готьё занимался составлением первой согдийской грамматики). «Русский француза учит», — гордо делился с одноклассниками Массон. Из Петербурга приезжал востоковед академик Санкт-Петербургской академии наук Василий Владимирович Бартольд.
Вспоминает Мика-бай, как прозвали в Самарканде Михаила Массона, серьезного юношу, упорно работавшего над изучением прошлого и потому допускавшегося в святая святых:
«Василий Владимирович Бартольд, его супруга, сестра профессора В. А. Жуковского, и Василий Лаврентьевич как-то сидели вечером во дворе у Вяткина за чаем под развесистыми карагачами. Оба, ориенталист и археолог, непрерывно говорили между собой, перескакивая с одной темы на другую. Вопросов, видимо, у обоих накопилось много. Я, расположившись на конце стола, молча и внимательно слушал. И вдруг замечаю, что Василий Владимирович явно смутился. Еще немного, и он стал выспрашивать у Вяткина разные подробности о жизни какого-то шейха. Под конец он признался, что ничего из услышанного раньше не знал, допустил в своей работе неумышленную ошибку, признает правоту Василия Лаврентьевича и оговорит все это при подходящем случае в следующих своих публикациях»[144].
Таков Вяткин, заразивший своей любовью к самаркандской старине вверенную ему комиссию — Самкомстарис. Большой знаток края, когда он смотрел в землю, казалось, видел все на несколько метров в глубину, будучи, по словам Виктора Уфимцева, глазами комиссии[145].
Все художники были распределены по памятникам. Надо было точно копировать мозаичный узор, кирпичную кладку какого-нибудь фрагмента. Работа была кропотливая. Николаев оказался на объекте Гур-Эмир. «Благодаря своему характеру и ювелирному мастерству он делал удивительно тонкие вещи», — писал Уфимцев[146]. А сам Николаев вспоминал: «Работая одновременно с народными мастерами, я изучал на практике богатый орнамент народного искусства»[147].
Иван Семенович Казаков, направлявший работу художников, задумал создание невиданного альбома по каждому изучавшемуся памятнику, в котором таблицы отражали бы архитектурные декорации в натуральную величину. Поэтому художники усиленно занимались калькированием, а также восстановлением мозаичных панно. В результате прекрасным мозаикам были возвращены их первоначальные яркость, сочность и глубина, а полноразмерные художественные копии, выполненные Алексеем Исуповым, почти не отличались от оригиналов.