«Решили организовать „вечер футуристов“. Договорились. Помещение нам дали большое, в центре города. Мы сами писали ярчайшие, необыкновенные афиши. Егорка, тот парнишка, что жил у Степановых, расклеил их на самых людных улицах и перекрестках. <…> Сцену оформили конструктивно. За кассой сидел Костя Ко. Егорка важно стоял при входе в зал и проверял билеты. Он стоял в моем новом пальто. Пальто ему было явно не по росту. Оно было до полу. Мы заканчивали последние приготовления на сцене. Тренировались на покатом полу, на лестницах… Выпили для храбрости розового муската и… обмякли: ни язык, ни ноги. Нет! Розовый мускат в таких случаях не помогает. Ошибку исправила бутылка рислинга. На сцену! Занавес пошел в сторону. Из зала пахнуло теплым воздухом.
— Едва видимо на карте Средней Азии… — начал я под цитру[202], чуть нараспев наши аральские стихи.
— Едва видимо на карте… — продолжал Ник обычным разговорным тоном.
— Берег твой целует лишь верблюд… — вел я свою музыкальною партию.
Следом за мной, чуть отставая, как бы в подтверждение повторял Ник те же слова.
В этих стихах было о солончаках и барханах, о нашей ночной шхуне и о морских бескрайностях и наших восторгах. Мы не ожидали! Зал шумел, аплодировал и кричал „Бис!“. Мы исполнили свое и о Средней Азии, возможно, этим взяли?! Потом мы читали Маяковского: „Облако“, „Левый марш“, его „Приказы“, Каменского „Сарынь на кичку“, Асеева… Репертуар был неисчерпаем.
Мы вошли в двухчасовой раж! Мы были в форме! Из зала кто-то кричал: „Молодцы, браво, Вик, Ник!“. Какой-то артист-мейерхольдовец забрался на сцену и тряс нам руки. Цветник девушек долго не пускал нас из-за кулис. В конце, приятно утомленные, разыскиваем нашего кассира. Но Костя Ко исчез вместе с кассой»[203].
Была одна из первых выставок, совместная: Усто Мумина и Уфимцева (1924).
«Большой зал занял я, зал поменьше — Усто Мумин. Галя[204] села за кассу. Ждем зрителя. Ждали несколько дней. Решили перебросить выставку в другое помещение. Перебросили. Галя опять села за кассу. Посоветовались. Решили закрыть выставку. Все же на скудные доходы от нашего искусства мы имели такие обеды, о которых мечтали лежа под виноградными лозами»[205].
Не всегда в Самарканде светило солнце и ветки гнулись под тяжестью плодов, бывали и суровые зимы, когда художники и археологи на обмерах древних памятников мерзли, приходилось по нескольку раз за день бежать в чайхану греть закоченевшие руки. Но работа продолжалась, порой в небезопасных для жизни условиях. Так, в один морозный декабрьский день на Регистане было почти безлюдно.
«Мы с Брукманом[206], — вспоминает Массон, — торопились закончить обмер одного из крупных раскопов и находились как раз на дне колодца до 11 метров глубины, вдруг услышали, точнее, ощутили, что-то неладное на краю шурфа. Подняв головы, увидели, как сверху на нас летит глыба из спаянных алебастровым раствором нескольких жженых кирпичей. Мы прижались друг против друга к стенке узкого колодца и подняли вверх руки, прикрывая голову. На некоторой высоте глыба ударилась о стенку колодца и слегка отклонилась от линии своего падения. Осыпав меня мелкими комьями земли и кусками кирпичей и сорвав до костей с кисти левой руки клок кожи с мясом, глыба всей тяжестью рухнула на носок грубого австрийского ботинка Брукмана, раздробив пару фаланг двух пальцев на его правой ноге. Рванувшись тотчас к лестнице, мы оказались через минуту на поверхности земли и успели разглядеть спину убегавшего неизвестного молодого чалмоносца в синеватом халате, скрывшегося за углом медресе. Через некоторое время выяснилось, что глыба кирпичей упала не случайно, ее сбросил в шурф молодой мулла, учащийся медресе, по наущению враждебно к нам настроенных духовных лиц, мстил за закрытие революционной властью его аlma mater. По Самкомстарису, во избежание подобных неприятностей, было сделано распоряжение: на время обмера шурфов наверху должен неотлучно присутствовать рабочий»[207].
Усиление охраны (теперь уже советских объектов) от вылазок местных жителей сыграло с Усто Мумином злую шутку. Его, примостившегося на крыше одного из медресе на площади Регистан для зарисовки нужных объектов, одетого по-узбекски, заподозрили в причастности к банде басмачей и арестовали. Благо, все вскоре разрешилось, однако могло бы закончиться плачевно, если бы не встреча с бывшим однополчанином, вступившимся за Усто Мумина[208].
Научно-исследовательская деятельность трех секций Самкомстариса в начале 1920-х была делом нелегким, однако интересным и сплотившим многих художников на долгие годы.
Все это время, с 1920 по 1925 год, находясь в Самарканде, Усто Мумин вбирал в себя новый для него быт, новые краски. Впечатления воплотились в полотна. Пишет Софья Круковская:
«Как это ни парадоксально, но Николаева совершенно не коснулось тяготение к изображению архитектурных памятников, которому отдали дань почти все живописцы Узбекистана того времени. На него больше воздействовала живая жизнь, быт и обычаи народа»[209].
Однако это не совсем так. Архитектурные мотивы есть в некоторых работах художника.
Николаев, живя в Самарканде, выполнял работы и для Ташкента, в частности театральные декорации (об этом говорят неожиданно открывшиеся свидетельства). В собрании Фонда Марджани хранится портрет оперного артиста Александра Петровича Селиванова с дарственной надписью: «Моему другу Александру Николаеву. Спасибо за незабываемый творческий вечер 28 апреля 1924 г. Ташкент. Селиванов. P. S. Нет предела и восхищения декорацией, сделанной Вами». Из театральных афиш той поры известно, что 28 апреля в ташкентском театре «Колизей» давался бенефис артиста Государственной оперы А. П. Селиванова, в программе вечера — опера Россини «Севильский цирюльник», партию Фигаро исполнял Селиванов.
Здесь, в Ташкенте, Николаев посещал кинотеатр, о чем свидетельствует и выписанный на его имя абонемент со словами: «Контрамарка в кинотеатр „Солей“. Выдать на все серии по 6-ю Николаеву А. В., художнику, за оформление афиш. Директор Д. Шамсутдинов. 19 июня 1924 г. Г. Ташкент». Фильм, на который была выдана контрамарка, — «Последние похождения Тарзана» (скорее всего, это было еще немое кино).
Афиша кинопоказа «Последнее похождение Тарзана» и программа спектакля «Севильский цирюльник» из архива А. В. Николаева. Фонд Марджани, Москва
Одним из среднеазиатских откровений было знакомство с бытом бухарских евреев. На графической работе Усто Мумина «Бухарские еврейки с рыбой» (1927) изображены две женские фигуры на аскетичном фоне: то ли стена, то ли пустое пространство, обозначенное лишь натянутой веревкой, на которой сушится белье (весьма вероятно, стилизованное под кириллические буквы, из которых складывается слово даг («рыба» на иврите).
В центре композиции — чаша с рыбами. Первая женщина сидит на земле, склонившись к чаше: в одной руке держит рыбу, другой рукой собирается достать еще одну. Вторая — стоит с кувшином, вероятно, намеревается добавить воды в чашу. Удивляет выражение лиц обеих женщин: несуетное, смиренное и смирившееся. За элегическим настроением этих женщин прочитывается нелегкая судьба. Несмотря на платья-балахоны, их фигуры выглядят грациозными, вытянутыми и стройными, под стать рыбам, плещущимся в тазу. Свидетельство современника Усто Мумина о бухарских еврейках: «Вот посредине улицы в столбах золотой пыли стоит высокая женщина, как Агарь в пустыне. Ее глаза узки и длинны. Ее волосы черны, как нефрит. У нее хищный горбатый нос, с крыльями ноздрей»[210]. К слову, натуру художник выбрал не случайно: рыба — традиционное блюдо бухарских евреев[211], без которого не обходился ни один субботний стол (по словам самаркандского старожила, рыбу в Средней Азии подавали к столу только у бухарских евреев).
При каких обстоятельствах обратил внимание на бухарских евреек Усто Мумин? Возможное объяснение — рисованное свидетельство Виктора Уфимцева, который, женившись на сестре Усто Мумина, отправился вместе с ней на арбе, запряженной ишаком, на новую квартиру в еврейском квартале Бухары. Видимо, именно оттуда впечатления самого Усто Мумина — его бухарские еврейки.
Усто Мумин. Бухарские еврейки с рыбой. 1927
Собрание Г. Л. Козловской-Герус, Ташкент
Разыскивая людей, лично видевших Усто Мумина, я встретилась с дочерью художницы Елены Людвиговны Коровай{32} Ириной Коровай{33} и спросила, была ли ее мама знакома с Усто Мумином. «Конечно», — ответила Ирина Георгиевна, но не вспомнила каких-то отдельных сюжетов встреч или бесед. В ее памяти сохранилось лишь одно воспоминание:
«В Самарканде оказались две польки (после войны из лагерей многие ехали в Самарканд). Одна была Кристина, другая — Марина, красивая, по фамилии, как-то, Радзивилла (?), художница. Помню, у нее было распятие, что по тем временам было редкостью. Найти пристанище можно было только по рекомендации. Так вот, Усто Мумин рекомендовал этим девушкам (возможно, рекомендация шла уже из Ташкента. — Э. Ш.) обратиться к Корабаю. Так, по фамилии моей матери — Коровай называли моего отца, Георгия Никитина{34}».
Коровай — Корабай — так слышало узбекское ухо. Вроде бы незначительный штрих к портрету Усто Мумина, однако из обмолвок и незначительных воспоминаний, и складывается «лица необщее выраженье».