то имя известно на несколько сот верст в окружности. <…> Сначала танец заключался в плавных движениях рук и головы; босые стройные ноги едва ступали по мягким коврам; потом движения стали все быстрее и быстрее, круг уменьшался, и наконец Суффи снова очутился в центре. Музыка затихла. Суффи, не сдвигая с места ног, сделал оборот всем корпусом. Все тело изогнулось дугою; черные косы раскинулись по коврам; все изгибы груди, живота и бедер резко обозначались сквозь тонкую ткань рубашки…
Вся толпа дико заревела; музыканты грянули оглушительную ерунду. Суффи медленно приподнялся и, слегка покачиваясь, отирая рукавом пот, вышел из круга. Когда он проходил сквозь толпу, на него со всех сторон сыпались самые цветистые комплименты; десятки рук хватались за него, его руки ловили на ходу и целовали их. Целовали даже полу его рубашки.
В стороне лежал небольшой коврик, на который и сел отдыхать торжествующий батча, едва переводя дух и сняв свои накладные косы»[222].
Подобное действо, органичное и понятное местным жителям, шокирует европейца, который оперирует категориями своей культуры. Исламовед Михаил Пиотровский пишет:
«Чувственные и натуралистические описания Джанны (рая. — Э. Ш.) в Коране, видимо, порождены экстатическими образами, характерными для жителей пустыни. Богословы часто толкуют их как символы духовных и интеллектуальных наслаждений»[223].
Словом, любая культура органична народу, который ее породил, а потому она не может быть ни дикой, ни порочной.
С институтом бачей на рубеже XIX–XX веков произошла трагедия, выведенная в пьесе Марка Вайля и Дмитрия Тихомирова (псевдоним Валерия Печейкина — Э. Ш.) «Радение с гранатом» (2006): это был именно тот случай, о котором Салтыков-Щедрин в начале 1870-х с иронией и сарказмом писал, что придет «ташкентец»[224] и цивилизует страну неверных. В спектакле эротично играют-танцуют с гранатом мальчики-бачи. Подобные экстатические танцы прежде приносили радость[225], но с приходом в Туркестан «ташкентцев» символический гранат и гранатовый сок и метафорически, и буквально превращаются в кровь. Потому как чуждая культура становится объектом исправления.
Эта трагическая нота в истории бачей стала основой пьесы Вайля и Тихомирова, судьба бачей в ней тесно переплетена с судьбой художника Нежданова (прототипом которого стал Александр Васильевич Николаев).
Текст пьесы многослоен. Здесь и история рубежа XIX–XX веков, связанная с приходом русских в Ташкент, и интригующие стыковки-нестыковки разных ментальностей, и скрытые стороны суфийского общежития, и просто страсти с непременным раем (там ведь цветут исключительно гранатовые деревья) и адом (гонениями и убийствами бачей, спровоцированными русской имперской администрацией).
Усто Мумин. Узбек с дутаром. 1923
Государственный музей искусств Республики Каракалпакстан им. И. В. Савицкого, Нукус
В частности, одним из активных гонителей был Нил Лыкошин{37}, русский «цивилизатор», озаглавивший свой призыв прямо, без обиняков: «Долой бачей».
«В Ташкенте нередко случаются убийства из-за бачей, немало таких убийств случилось за время русского в крае владычества, и кровь убитых на нашей совести. Придя в край, мы застали содомию, но не только не приняли никаких мер против гнусного порока, а даже сделали ему послабление, допустив для туземцев исключение из общего закона: за мужеложство в черте туземных поселений судил все время народный суд и ограничивался сравнительно с нашим уголовным кодексом весьма легкими наказаниями. Порок рос; бугроманы[226] прочно устроились в туземных учебных заведениях, бачи заняли свои места в городских чайханах, привлекая туда своих поклонников. Из-за бачей лилась нередко кровь, из-за них разорялись молодые и старые богачи; приезд в город какого-нибудь знаменитого бачи вроде Макайлика из Коканда составлял целое выдающееся событие в жизни праздной, жадной до зрелищ части туземного общества.
Администрация обратила внимание на нежелательность такой свободы противоестественного порока. В 1890 г. начальник города Ташкента запросил казиев[227] о том, что они думают о „бачабазстве“, и, получив от них ривоят[228] против бачей, отдал по городу приказ о запрещении иметь в чайхане бачей. Запрещение это вошло в силу и было встречено народом с признательностью, но в 1896 г. танцы бачей были введены в программу благотворительных гуляний, и бачи развелись снова на законном основании.
Позже полицмейстер туземной части города Ташкента, вместо того чтобы потребовать исполнения старого приказа по данному уже казиями ривояту, стал снова искушать по тому же вопросу представителей шариатной мудрости, но это мало помогло делу.
Как бы там ни было, следует непременно совсем извести бачей, добиться того, чтобы они не появлялись, чтобы родители не торговали красивыми мальчиками и не обрекали детей сначала на позорную роль проститута, а потом на амплуа вора и тунеядца.
Для этого мало казийского ривоята. Необходимо изъять дела о мужеложстве из компетенции народных судей и установить одинаковую для всех наказуемость по русским уголовным законам независимо от того, совершил ли туземец мужеложство в туземной или русской части города. Надо вывести из употребления красивых мальчиков и не повторять в защиту их банальных фраз о том, что бачи — это только объекты эстетики, что и у европейцев есть балерины и т. п. Все это надо бросить и по-прежнему считать порок Содома и Гоморры гнусным пороком»[229].
По наблюдениям Лыкошина, некоторые бачи иногда успевают за время своих выступлений сколотить определенный капитал на ту пору, когда танцы придется оставить. Но чаще всего этого не случается — привыкшие к праздности, роскоши, бачи становятся маргиналами. Хотя некоторые из них осваивают новую профессию — берутся за ремесло машиначи, то есть портного: шьют национальные халаты, чапаны. Работа несложная, чапаны просты в крое и шитье — научиться нетрудно.
Несмотря на гонения со стороны русской администрации Туркестанского края, бачи продолжали выступать во время народных гуляний на специальных сценах для дорогих гостей. В частности, есть запись, опубликованная в «Кауфманском сборнике» в 1910 году, по следам событий предшествующего 1909-го, где автором, русским репортером, увиденное фиксируется, с одной стороны, как туземная традиция, с другой — дается оценка зрелищу как половому извращению, хотя нигде и ни разу не приводятся собственно факты, а лишь транслируется смысл, сформулированный пришлыми русскими и ставший клишированным.
В 1910 году корреспондент «Кауфманского сборника» пишет (и опять опираясь только на слухи):
«Посетители Туркестанской сельскохозяйственной промышленной и научной выставки 1909 г., устроенной в ознаменование 25-летия Туркестанского общества сельского хозяйства, вероятно, наблюдали мимоходом и танцы под музыку, и пение мальчиков-туземцев на открытой площадке, где устраивались всевозможные увеселения. Пение мальчиков, вызывавшее не смолкавший смех туземцев, заинтересовало меня своим содержанием, и я условился с Бахти-Гани-Мухаммед-Алиевичем Илькиным записать их и потом перевести на русский язык. В течение нескольких дней, 12–15 октября 1909 г., Б. М. Илькин записал наиболее интересные песни. Под звуки бубна их пели мальчики-бачи… <…>В былые времена (курсив мой. — Э. Ш.) туземцы не ограничивались одним только созерцанием бойких и не всегда пристойных танцев бачей, не довольствовались только пением их, а домогались удовлетворения своего извращенного полового чувства»[230].
Встречаются и относительно беспристрастные и безоценочные упоминания этого действа, как, например, в очерковом тексте Василия Яна:
«Вернувшись после осмотра Хивы, мы увидели, что в красивом домике, где остановились, приготовлено обильное восточное угощение. Приближенный хана с радостной улыбкой сообщил, что по приказанию его светлости хана устраивается праздничный вечер, придут музыканты и бачи (танцоры), чтобы „увеселять мою душу“. <…>Шах-Назар сказал мне, что, согласно обычаю, каждому баче и музыканту придется положить в рот „золотой“…»[231]
Попробуем предположить, почему же все-таки местная власть, в отличие от русской (дореволюционной), не преследовала танцы бачей. Согласно хадисам, пророк Мухаммад относился к развлечениям, песням и пляскам, избирательно. Айша[232] рассказывала, что в дни праздника девушки веселились, пели и били в бубен. Пророк находился подле, закрывшись с головой покрывалом от шума. Его сподвижник и тесть Абу Бакр стал бранить девушек. Мухаммад же сказал: «Оставь их, Абу Бакр, ведь сегодня праздник»[233]. Таким образом, не множа примеры, резюмируем, что танцы-песни и веселье не подлежат в исламе категории харам[234]. Запретны не виды веселья, а намерения, которые возникают у наблюдателя или участника.
Исламовед трактует дозволенное и запретное в жизни мусульман так:
«Каждый человек должен быть сам себе судьей. Если определенный вид или же манера пения возбуждает страсти и ведет к совершению греха, когда животный инстинкт возобладает над духовным, человек должен перекрыть путь тому, что вносит сумятицу в его сердце, религию и мораль»