Можно быть правоверным мусульманином и наблюдать представление бачей, не имея на уме ничего порочного.
Поэтому к 1920-м, когда Николаев оказался в Средней Азии, танцы бачей продолжали входить в репертуар народных гуляний, представлений в чайхане (их видел художник). Но советская власть со временем взялась за искоренение такой народной культуры, которая никак не была связана с новой идеологией. Могут быть, по разумению власти, только те праздники, которые пропагандируют социалистические ценности. Танцы бачей сюда не входили, они шли по разряду пережитков феодализма. Религиозные авторитеты для советской власти, понятно, ничего не значили, сами институты религии получили статус как бы полуразрешенных в атеистическом государстве. Борясь с бачами, советская власть боролась и с Усто Мумином. В Уголовном кодексе Узбекской ССР за 1926 год содержится ряд статей, приравнивающих институт бачей к мужеложству и, соответственно, криминализирующих выступления танцоров (в 1934 году подобная статья — о мужеложстве появится в УК РСФСР).
В Уголовном кодексе УзССР 1926 года указывалось, в частности, что «бачебазство, т. е. содержание лиц мужского пола (бачей) для мужеложства, а также подготовка и обучение их этому влечет за собой лишение свободы со строгой изоляцией на срок не ниже одного года с конфискацией всего или части имущества»[236].
Устроители увеселений с участием бачей приговаривались к сроку лишения свободы не менее шести месяцев, равно как и родители юношей, заключившие соответствующие соглашения с содержателями бачей (тех, в свою очередь, ждало «лишение свободы со строгой изоляцией на срок не ниже двух лет с конфискацией части имущества»)[237].
Возможно, угроза уголовного наказания повлияла на Усто Мумина: постепенно, не сразу, к рубежу 1920–1930-х красивые юноши уходят из его работ. Нет больше сюжетов, рождающих «запретные» мысли. Художник больше не рисует их.
Обратимся, однако, к свидетельствам, появившимся задолго до принятия Уголовного кодекса УзССР 1926 года. Востоковед царской России генерал Нил Лыкошин составил, опираясь на свой многолетний туркестанский опыт, своеобразную ценностную картину мусульманского мира и, исходя из нее, сформулировал предписания для русских, приезжающих в Туркестанский край. В одном из таких советов-предписаний «Приличия, соблюдаемые при посещении дома, в приветствиях, рукопожатии и целовании» Лыкошин с упорством продолжает сражаться с искусством бачей как с пороком:
«Неверным, жестоким, развращенным, бессовестным, а также красивым женщинам рукопожатия при встрече делать не следует; также не следует пристально останавливать свой взор на лицах безбородых, женоподобных юношей — это грешно; давать же рукопожатие таким юношам еще более непозволительно, ибо это похоже на рукопожатие с женщиной.
Запрещение долго смотреть на безбородых юношей вызвано, очевидно, желанием предостеречь мусульман от ухаживания за красивыми мальчиками, которых на Востоке называют „бача“ или „джуан“. <…> Есть, особенно между сартами и таджиками, много любителей этой фальсифицированной любви, а так как спрос вызывает и предложение, то среди оседлого туземного населения довольно часто можно наблюдать хорошеньких мальчиков 10–15-летнего возраста, в полном смысле проституирующих своей красотой и женственностью.
Родители хорошенького мальчика подвергаются большому соблазну. Каждый из них отлично знает, как гнусна роль мальчика в руках адептов этого культа, известного под именем содомии, знают также, что красота непрочна и недолговременна и что вследствие этого только несколько лет мальчик их может нравиться мужчинам; после периода поклонения устаревшему баче, приученному поклонниками к роскоши и безделью, грозят нужда и позор на всю жизнь, и это знают родители, тем не менее очень трудно устоять перед искушением получить за хорошенького сына довольно крупную сумму как цену его невинности. Вот и организуется погоня за красивыми мальчиками, и они становятся жертвами людской чувственности, как на Западе погибают девушки[238].
<…>
Считается неприличным пристально глядеть на красивого юношу… Рукопожатие есть, однако, не самая высшая степень приветственного жеста у мусульман: допускаются еще при приветствии объятия и поцелуи. Встречая знакомого, возвратившегося из путешествия, полагается обнять его, а у пользующегося особым уважением человека — поцеловать руку. Позволительно поцеловать в лицо возвратившегося из путешествия маленького мальчика, но красивым мальчикам ни объятий, ни поцелуев не полагается; это — грех»[239].
Так считали наделенные властными полномочиями русские генералы. (Кстати, до сих пор среди местного мужского населения Средней Азии существует традиция объятий и поцелуев при встрече.)
Но есть и другая составляющая этого порочного, на взгляд пришлого человека, явления. Запреты на бачей стали вводиться с апелляцией к местным авторитетам именно русскими колонизаторами (нетрудно реконструировать то давление, которое оказывала фактическая власть на местных казиев).
Эстетическая сторона института бачей напрямую связана с суфизмом, популярным в Средней Азии (и не только). Почти вся средневековая поэзия Востока пронизана суфийской философией. В основе суфийских практик был прежде всего танец, экстатичный, сакральный. Не этот ли танец стал главным в репертуаре бачей?
Как танцоры-бачи, так и дервиши, выразители суфизма, — персонажи одного культурно-типологического ряда социальных маргиналов. И те и другие танцуют.
«Танец указывает на обращение духа вокруг цикла реально существующих вещей с целью достичь эффекта постижения тайны и откровения. <…> Вращение передает отношение между духом и Аллахом в его внутренней природе… и бытии… смену кружения его видений и мыслей, а также его познание категорий реально существующих предметов. <…> Прыжки свидетельствуют о том, что он влеком от стоянки человеческой к стоянке, объединяющей с Богом»[240].
Такова характеристика танцев дервишей, предложенная английским востоковедом Джоном Тримингэмом. Она вполне может быть приложима и к полным загадочности танцам бачей.
«Танец невозможно изменить или подделать, так как движения танцующих должны соответствовать состоянию духа, подобно тому, что происходит с объятым ужасом или невольной дрожью. …Их дух исполняется мистическим предчувствием… невидимых состояний, и сердца их размягчаются лучами божественной сущности и утверждаются в чистоте и духовном свете… <…> Следует показать, чем отличалась такая практика суфиев от принятой формы более поздних собраний для отправлений зикра[241]. В это время она уже претерпевает изменения в связи с ростом популярности зикра… Все шло должным образом, пока простой народ не начал подражать им, и тогда доброе перемешалось с гнилостным, и нарушилась вся система»[242].
Возможно, сакральный танец суфиев, претерпев обмирщение, вошел в репертуар бачей. Под «гнилостным», вероятнее всего, и имеются в виду танцы юношей, развлекающих публику в чайханах. Гомоэротизм таких танцев очевиден: мужчины танцуют для мужчин. Собственно педерастия, которая непременно увязывается с подобным действом, — это домысел, механизм которого работает на мифологию повседневности. Не всякий гомоэротизм — педерастия. Свидетельство тому — поэзия средневековых суфиев. Суфизм включает любовь как таковую ко всему и ко всем, в том числе и гомогенную. Пример из жизни великих — поэт XIII века Джалаладдин Руми.
Комментатор суфийских притч Джалаладдина Руми Дмитрий Щедровицкий пишет:
«Величайшее озарение светом истины произошло в жизни Руми при появлении странствующего шейха Шамса. Сам Руми считал дату их знакомства днем своего нового — духовного рождения. С этого дня Руми и Шамс были неразлучны в любви и познании, как бы составляя единого человека. Их земное общение было недолгим. Фанатичные ортодоксы, завистники, враги суфизма составили заговор против Шамса, чтобы ранить душу Руми и погубить его, разлучив с возлюбленным наставником и другом. Шамс был убит „сынами тьмы“, для которых свет Богопознания и любви к ближнему непереносим в любую эпоху»[243].
Одна из притч Руми может служить неким «адвокатским словом» в защиту гомоэротизма (в ответ на обвинение Лыкошина «Долой бачей»), а также своеобразным антимифом, трагически искорежившим судьбу Усто Мумина:
В радостный час — наедине мы были вдвоем,
Там воедино слились мы вполне — хоть были вдвоем.
Там, среди трепета трав, среди пения птиц,
Мы причастились бессмертной весне — мы были вдвоем!
Там, озаренные взорами блещущих звезд,
Мы уподобились полной Луне — мы были вдвоем!
Ибо меня, отделенного, не было там,
Ибо твое было отдано мне — мы были вдвоем!
Плакали кровью и пели любовь соловьи,
Души тонули в небесном вине — мы были вдвоем!..
…Я в Хорасане далеком в тот час пребывал,
Ты ж находился в Евфратской стране, — но мы были вдвоем!..[244]
Любовь в суфийской философии — это наивысшее состояние человека, приводящее «к единению между любящим и возлюбленным»[245], и совсем не важна здесь ни гетерогенность, ни гомогенность возлюбленных. Сюжетов, связанных с несовпадением идеологических, ценностных, культурных и прочих матриц, в мировой истории множество, среди них и всевозможные наветы на секты и радения. Искусство бачи — из этого ряда.