В жизни молодых танцоров-бачей российского Туркестанского края роль «сынов тьмы» сыграли пришедшие сюда «ташкентцы». Однако борьбу с дервишами и суфиями вели не только русские. В недрах исламской культуры существовало неоднозначное отношение к ним со стороны власть имущих идеологов. А уже в конце XIX века начался необратимый процесс на уничтожение суфиев, дервишей, бачей. Чуждая и чужая культура стала объектом исправления.
Дмитрий Логофет{38}, не без участия которого сформировались многие «русские» стереотипы о Средней Азии, писал:
«Вот еще одно из зол Средней Азии, — указывает на них (на дервишей. — Э. Ш.) Б. — Никто за этими дервишами не следит, никто не знает, что проповедуется и распевается ими на базарах, а между тем они имеют огромное значение в жизни населения. И если вспомнить, что всякому восстанию среди мусульманских народов предшествовало всегда появление большого числа дервишей, то следовало бы не особенно доверять внешнему спокойствию и дружелюбному настроению жителей Бухары по отношению ко всем урусам»[246].
Так молва и толки практически уничтожили это действо.
Вениамин Якобсон. Обнаженный мужчина. 1938
Государственный музей искусств Республики Каракалпакстан им. И. В. Савицкого, Нукус
Усто Мумин. Натурщик. Год неизвестен Государственный музей искусств Республики Каракалпакстан им. И. В. Савицкого, Нукус
Записанные песни, сопровождавшие танцы бачей, а затем перевод, опубликованный в 1910 году, — не перевод собственно текстов, а перевод одной культурной матрицы в другую, своего рода навет. Все песни (21) сопровождены припевом, который переведен (в начале XX века) на русский:
И нежность иная,
И поза другая[247].
Оригинальный текст припева[248], предложенный для перевода нынешним, не ангажированным (то есть объективным) переводчикам, трансформировался в такой:
У меня каприз своеобразный,
И выгляжу по-другому!
Или:
Кокетство иное,
Возвышенное и особое!
Не вписанная в привычную матрицу культура со временем обрастает домыслами, доходящими до порочных интенций. Обыденное сознание с его арифметикой (и даже алгеброй) не способно поверить, постичь суфийскую гармонию.
Исследователи сравнивают типологически схожие образы Усто Мумина с образами картин его коллег. Например, Алексей Исупов, по словам Риммы Еремян, рисует ювелиров, продавцов фарфора, городских начальников, «его типажи выглядят более реально, чем у Николаева. У Николаева образы другого, замкнутого мира. Перед нами вереницей проходят юные студенты медресе, любители перепелок, юноши с подведенными сурьмой томными глазами, с розами[249] под тюбетейкой»[250]. Все эти «странные» юноши и детали, их сопровождающие, требуют подробной декодировки[251].
Остановимся на перепелке. Упомянутая перепелка у Усто Мумина повторяется из картины в картину, а потому интригует зрителя: то она в клетке, то выпущена, то юноша кормит ее с губ. Почему персонажи на картинах Усто Мумина так часто изображаются с перепелкой? Очевидно, что эта птица наделена каким-то особым смыслом в культуре.
О люди! Нас научили понимать
язык пернатых
И даровали (долю) всех вещей, —
В этом, поистине, (Господня)
благосклонность (к нам)[252].
Постигая перепелиные смыслы на картинах Усто Мумина и желая понять, что привлекло художника в этой птице, мы сделали выборку из произведений, где упомянута перепелка — в виде детали, образа, символа. Это Библия, Коран, древние мифы, пьеса Марка Вайля и Дмитрия Тихомирова «Радение с гранатом», лирика Александра Файнберга, проза Сухбата Афлатуни и фольклорные сказки.
Ареал проживания перепелки почти везде. И везде за ней закреплен сакральный смысл. В Ветхом Завете, в Исходе, повествуется о перепелах, которые стали пищей, наряду с манной, ниспосланной израильтянам по выходе из земли Египетской:
«И сказал Господь Моисею, говоря: Я услышал ропот сынов Израилевых; скажи им: Вечером будете есть мясо, а поутру насытитесь хлебом и узнаете, что Я — Господь, Бог ваш. Вечером налетели перепелы и покрыли стан…» (Исх. 16: 12–13).
О том же в Коране:
Затем мы облаком вас осенили
И низвели вам манну и перепелов…[253]
Диапазон художественных функций образа перепелки разнообразен: в китайской и римской символике — птица военной доблести, в греческой — любовный символ[254].
Британский поэт и критик Роберт Грейвс, много лет изучавший древнегреческие и иудейские мифы, писал:
«Любвеобильный Зевс соблазнил множество нимф… и смертных женщин…Лето родила ему Аполлона и Артемиду. Причем во время их любовной связи Зевс превратился в перепела, а Лето — в перепелку… <…> Лето оказалась… в Ортигии, близ Делоса, где произвела на свет Артемиду…»[255]
Остров перепелок Ортигия считался священным островом Артемиды[256], а «Артемида, первоначально бывшая оргиастической богиней, имела в качестве священной птицы похотливую перепелку…»[257]. Так все начиналось в символической судьбе перепелки.
Эхо этой древности неведомыми дорогами географии и истории докатится до среднеазиатского Востока.
Здесь перепелку называют бедана́, по месту ее обитания в клеверном поле (узб. беда — «клевер»). Клетка с перепелкой — непременный атрибут визуального ряда узбекской чайханы. Такие клетки можно разглядеть на картине Александра Волкова «Гранатовая чайхана» и представить по прочтении поэмы «Струна рубайата»[258] Александра Файнберга.
Сюжет поэмы — посещение чайханы вместе с гостем-европейцем и весь многоступенчатый раблезианский процесс приготовлений-угощений, вкушений-развлечений, предлагаемых в чайхане.
Глаза слепые протерев от сна,
послушай, как звучит моя струна,
и знай, что речь идет о перепелке,
когда ты встретишь слово «бедана»[259].
Бедана — не только часть интерьера чайханы:
Кричит над чайханою бедана,
над клеткой стынет белая луна,
за речкой меркнет золото заката,
свой юбилей справляет чайхана[260].
Бедана — участник коллективного действа, индикатор состязания острословов:
Натянута струною тишина.
Остроту ждут. И выползла она.
И взмылся смех с таким истошным визгом,
Что в обморок упала бедана[261].
Бедана играет роль статиста, сигнализирующего о завершении спектакля-действа:
Три персонажа на картине «Гранатовая чайхана» Александра Волкова производят впечатление отрешенных от обыденности дервишей, погруженных в свои мысли, за скудной трапезой. Перед ними только чай, напиток как обыденный, так и обрядово-сакральный.
Чайхана в поэме Файнберга и чайхана на полотне Волкова — совершенно разные собрания: в первом случае это компания чревоугодников, сибаритов, во втором — аскетов. Но общее в этих картинах — бедана, перепелка.
В повести-притче Сухбата Афлатуни «Глиняные буквы, плывущие яблоки»[264] нарисована жизнь узбекского села, находящегося на рубеже времен, идеологий, природных катаклизмов. Разруха господствует во всем: в головах, в хозяйстве, в природе. «…Москва нашей столицей быть расхотела»[265], сохнут без воды деревья, не рожают женщины, пустуют почтовые ящики, молчит радио, состарился Старый Учитель. На дереве висят клетка с беданой и «радио, похожее на клетку с беданой. Когда-то радио умело петь и передавать полезные новости. Теперь оно только шуршит…»[266], а перепелка по-прежнему та же: поет. Правда, невесело. Но когда наступило всеобщее благоденствие, рассказчик вновь обращает внимание читателя на бедану. Она все такая же, как и в прошлом, в отличие от изменившихся людей и природы. Перепелка — спасительница, как в упомянутом библейско-кораническом тексте, и хранительница вековечных традиций.
В Средней Азии считается престижным украшать клеткой с перепелками жилище, двор. Хозяева птиц, как правило, завзятые перепелиные фанаты. Существуют бойцовые перепелки. (Перепелиные бои были распространены до революции и сегодня опять входят в моду у поклонников этой птицы.) О желании иметь перепелку в виде домашней забавы повествуют узбекские сказки «Волк-обжора», «Хитрая перепелка»