возвращения к ней. Мусульманство я считал возможным использовать как моральную преграду между нами.
2. В. Как вы вступили в партию и как оттуда выбыли?
2. О. По приезде в г. Москву на учебу (во Вхутемас) я сразу вступил в сочувствующие при ячейке Вхутемаса. Когда началось Деникинское наступление, наша ячейка была мобилизована для отправки на фронт. Нас вызвали в горком Москвы (Мясницкий район), вручили нам всем партбилеты, и мы поехали на фронт политруками. Служил я в 6-й Рязанской стрелк. дивизии политруком, 1918 г. осенью. В марте 1919 г. я был демобилизован. Комиссия Туркцика при СНК РСФСР направила меня в г. Ташкент. По дороге я задержался около года в г. Оренбурге, где преподавал в художественном училище. Там я женился. Осенью 1920 г. приехал в г. Ташкент. По приезде я механически выбыл из членов партии, не явившись на учет Комис. Туркцика. Побуждений осознанных не было.
3. В. Куда дел партбилет?
3. О. Не помню. По всей вероятности, потерял.
4. В. Подвергались ли вы партийным или другим взысканиям или суду?
4. О. Нет.
5. В. Были ли в боях?
5. О. Нет, работали в маршевых частях.
6. В. Осознавали ли вы ответственность задач члена партии и разделяли идеи коммунистич. партии в то время?
6. О. Да. Когда же началась работа хозяйственная, гражданская война кончилась, оказалось, что я есть лишь сочувствующий, а не сам пролетарий — член партии.
7. В. Не считаете ли вы, что в те времена, 1921–1923 г., в вашей натуре было много отвлеченного влечения к новизне, что обусловило ваше вступление в партию, а также и принятие ислама?
7. О. Правильно.
8. В. Согласны ли вы с тем, что все последние годы, начиная с 1927 г., вы впали в противоположное состояние, т. е. ко всяким явлениям начали относиться с известной осторожностью и опаской?
8. О. Я с этим не согласен, но, безусловно, я начал относиться ко всему с большей сознательностью.
9. В. Политические вопросы вас в последние десять лет интересовали или нет?
9. О. Интересовали.
10. В. Принимали ли вы когда-нибудь участие в спиритических или других мистических сеансах и выступлениях и увлекались философией мистиков?
10. О. Нет. Мистика меня никогда не интересовала. Был только разговор с Подковыровым{73}, который ругал Красовского за то, что он состоит в какой-то организации Св. Магдалины и как будто туда ходила и Коржинская{74}.
11. В. Почему вы, по существу до самого последнего времени, т. е. 2-го пленума, поддерживали Туркестанского{75}?
11. О. Я имел к нему безоговорочное доверие как члену партии и потому очень часто не задавал себе вопросов о правильности всех его деяний.
12. В. Почему вы говорили о тех товарищах, которые старались разоблачить врагов народа, что они «людоеды»?
12. О. Я называл этих тов. людоедами, потому что мне казалось, что форма борьбы против этих вредителей слишком резко оскорбляющая достоинство человека.
13. В. А вы разве тех товарищей, которые боролись против врагов народа, за человеков не считаете, если даже сами называете их людоедами?
13. О. Я в то время в этом вопросе не разобрался и действительно допустил большую ошибку таким выражением.
14. В. Веруете ли вы сейчас в бога?
14. О. Нет, и никогда не веровал, кроме детства (до 15–16 лет).
Приложение 5. Как Усто Мумина заподозрили в басмачестве
С 1921 по 1925 г. я работал художником в Самаркандской комиссии по охране памятников старины. В 1923 г. летом, в один из базарных дней, я взобрался на крышу мечети Улугбек на площади Регистан и начал зарисовку с противостоящей мечети Шир-Дор. Едва я дошел до середины рисунка, как со стороны конного базара, находящегося в самом конце старого города, послышались частые выстрелы. Выстрелы приблизились. Со стороны конного базара бежала большая толпа народу, спасающегося от выстрелов. Два человека упали на площади Регистан. Быстро стали закрывать лавки. В 1–2–3 минуты площадь опустела. Почти в это же время по улице со стороны нового города по ул. Янги Роста[509] мимо площади Регистан промчалась конная красноармейская часть по направлению Конного базара. Затем раздалось несколько залпов и через 10–15 минут все стихло. Я наблюдал все происходящее, захваченный неожиданным зрелищем. Когда все стихло, я собрался спуститься вниз, т. к. лавки уже начали открываться, понемногу показался народ, но в этот момент со стороны конного базара на площадь въехала конная часть в стройном порядке. Я задержался на крыше, решив смотреть, что будет дальше. В этот момент командир части (в составе примерно 2-х взводов) обратил на меня внимание и указал двум бойцам на меня. Бойцы спешились и направились к дверям мечети Улугбек. Я пошел к ним навстречу. С рисунком я подошел к командиру части. Он спросил меня, что я делал на крыше. Я показал рисунок, сказав, что делал зарисовку мечети. Командир, услышав мою чистую русскую речь, удивленно спросил меня, почему я в узбекском костюме. Я ответил, что обычно ношу этот костюм, кратко объяснил ему, где я работаю, указав на мечеть Улугбек как на одну из баз Самаркандской комиссии по охране памятников. Командир дал распоряжение отвести меня в новый город в Особый отдел для установления моей личности. Я просил отдать мой рисунок на базу в мечеть Улугбек. Мне это разрешили, но база была закрыта, рисунок я оставил у дверей базы. Затем под конвоем я отправился в новый город. В это время улица Янги Роста уже наполнилась народом, и все удивленно разглядывали арестованного. Когда конвой стал приближаться к новому городу, толпа ребят, забегая впереди шествия, сообщала гражданам, что ведут басмача. Из магазинов стали показываться люди. Мне запомнился даже один гражданин с намыленной щекой, вышедший из парикмахерской посмотреть на арестованного. Дошли до здания ГПУ. Конвой сдал меня в комендатуру. Дежурный осмотрел меня, кратко допросил, кто я, при каких обстоятельствах задержан. Я объяснил ему, что работаю художником в Самкомстарисе, задержан в момент работы на крыше мечети Улугбек, просил дежурного позвонить в канцелярию места моей работы. Но так как там никого не было, дело шло за вторую половину дня, я попросил дежурного, чтобы он удостоверился обо мне у секретаря Горсовета г. Самарканда БРИМАНА, который хорошо меня знал еще по службе моей в РККА в 6-й Рязанской стрелковой дивизии, где я был политруком роты, а БРИМАН секретарем партийной ячейки при дивизии. Дежурный вызвал конвой ГПУ из трех лиц, написав записку БРИМАНУ, которую передал одному из конвоиров. Под конвоем я направился к зданию Горсовета. Там оказался БРИМАН, встретивший меня удивленно. Прочитав записку, он ответил конвоирам, что лично знает меня, и написал ответную записку. Конвой удалился, оставив меня с БРИМАНОМ, который как следует выругал меня за мой, как он сказал, дурацкий вид. Еще полгода тому назад в здании же Горсовета, куда я ходил по делам Самкомстариса, я встретился с БРИМАНОМ, узнал его, он также узнал меня, мы вспомнили зиму 1919 г. в Скопине, где стояла 6-я Ряз. дивизия, и тогда еще БРИМАН спросил меня, почему я одеваюсь по-узбекски. Я ответил ему, что живу как истый узбек и что даже принял мусульманство. БРИМАН, зная меня по 1919 году, очень удивился, но когда я объяснил ему действительную цель своего маскарада, БРИМАН рассмеялся, назвав меня чудаком. Сейчас, выручив меня из глупого положения, он рекомендовал мне бросить это переодевание, т. к. подобный случай мог бы иметь дурные для меня последствия. «Впрочем, — добавил он, — поступай, как знаешь, но я не советовал бы тебе ходить в узбекском платье». После этого случая мне еще раз довелось видеть БРИМАНА уже осенью, когда я случайно встретил его на одной из садовых улиц, прилегающих к Абрамовскому бульвару, где я жил, снимая сад. БРИМАНА я затащил к себе, угостил его фруктами, мы вспомнили еще раз полковых товарищей: комиссаров Садовского, Микунова, комполка <нрзб>. Я показал БРИМАНУ несколько своих рисунков из жизни и быта старого Самарканда. Тогда же БРИМАН еще раз заметил мне, что зря я одеваюсь по-узбекски, и напомнил мне недавний случай с моим задержанием, когда он выручил меня. После этого я уже не встречал более БРИМАНА, не знаю, куда он выехал из Самарканда.
Усто Мумин. Бродячий певец. 1930-е
Центральный государственный архив Республики Узбекистан
Из гор. Ташкента, куда я прибыл из гор. Оренбурга осенью 1920 г. и где я работал в худож. техникуме в качестве руководителя театр. — декор. мастерской, я приехал в Самарканд летом 1921 г. Самарканд произвел на меня исключительное впечатление красотой своих памятников, благообразием его жителей, почти средневековым укладом своей жизни. Присматриваясь к окружавшей меня среде, я все более очаровывался красотой и своеобразием города, в котором жизнь казалась мне красочным праздником. Я решил поселиться в этом городе, тем более что после неудачной женитьбы в Оренбурге я решил не возвращаться к первой своей жене. Поступил на работу в Самарк. комиссию по охране памятников старины, где развернул работу по художественной регистрации этих памятников под руководством академика ВЯТКИНА А. (умершего в 1927 г.)[510] и археолога МАССОНА Михаила Евгеньевича, ныне работающего в Ташкенте. Увлечение чисто декоративной стороной окружавшей меня обстановки зародило во мне мысль глубже окунуться в жизнь дотоле неизвестного мне народа, глубже изучить его народное искусство, его быт, фольклор. Я вспомнил, что в свое время путешественник ВАМБЕРИ, чтобы лучше изучить Среднюю Азию, принял ислам и в одежде дервиша прошел через всю Среднюю Азию и добрался до Мекки. Известен мне был также классический случай с крупным французским художником ПОЛЬ ГОГЕНОМ, который 7 лет прожил на острове Таити, живя как туземец, исполняя все их ритуалы и обычаи. Это дало ему возможность создать себе большое имя благодаря блестящим работам, написанным им на о. Таити. У меня явилась мысль повторить этот опыт на себе. Я начал с изучения узбекского языка, который довольно легко мною усваивался. Затем, достав в публичной библиотеке коран в переводе Казимирского, я прочел его, чтобы понять основы мусульманства. Знакомый татарин, переводчик при Горсовете, Абдулла БОДРИ, научил меня религиозным ритуалам — чтению арабских молитв, которые я вызубрил наизусть. Спустя примерно месяца 3 после этого я заявил хозяину снимаемой мною квартиры о своем желании принять мусульманство. Хозяин был крайне удивлен, не понимая, зачем русскому художнику принимать ислам. Но я настаивал на своей просьбе и прочел ему молитву по-арабски, что его еще больше удивило. В течение 10–25 дней он все расспрашивал меня, зачем я хочу принять их веру. Я отвечал, что знаю их веру не меньше его хозяина, т. к. знаю содержание корана, в то время как почти все неарабы-мусульмане его не знают, что вера эта мне нравится, что хочу жить по мусульманским обыча