Мы помогали ученым разобрать сеть: разложить ее в песках и траве во всю длину, а потом и поднять, чтобы птицы влетали внутрь получившегося конуса и их можно было окольцевать специальными трекерами, чтобы потом отслеживать, куда же они отправились, и понимать, много ли из них погибло. Работа орнитологов забавна: каждый их подопечный должен попасть в безвыходное положение, чтобы потом оказаться на карте, стать меткой, обрести фиксацию. В картографическом смысле все, чего нет на карте, на глобусе – это небытие, поэтому только ловушка и позволяет птицам быть. Ведь кто такой зяблик? Один из миллиона зябликов, а с меткой – он уже с именем или, по крайней мере, с номером. Миле нравилось разбирать сеть, и, наверное, она не думала о том, что зяблики попадут в ловушку и будут трепыхаться там, им будет страшно, но это все на благо, чтоб сохранить их вид, чтоб не позволить им пропасть; да и коса охраняется как раз для того, чтобы кабаны могли рыть свой квадратный километр земли, целую вечность рыть его, и чтобы птицы не сбивались с пути.
Мы съездили к границе, мы взбирались на дюны, на самые высокие из них, носящие имена – Высота Эфа, например, – мы смотрели на залив, на море, мы прогулялись в роще кривых и низкорослых сосен, мы попали на старое кладбище, поросшее мхом, минутные гости, мы коснулись вечности ценой романтического преодоления, то есть ценой окончательно, уже, наверное, до мышц стертой кожи на моей жопе и слез Милы.
На третий день, и на четвертый день, и на пятый день лил дождь, и в пятый день вроде как мы решили никуда не ехать, но оказалось, что еды маловато, и мы поехали в магазин, который, конечно, был километрах в пятнадцати, то есть это все тридцать туда-обратно, и я стирал задницу уже до кости, но терпел во имя любви или из-за гордости, трудно разобрать мотивы, а Мила отчего-то отстала, и когда я оглянулся, я увидел, что она ревет. Просто ревет. Ревет, потому что дождь.
Мы добрались до палаток, и Мила, рыдая, переоделась и залезла в спальник, чтобы дальше рыдать уже в тепле и сухости. Мила была до крайности безутешна.
– Поедем в отель, – предложил я.
У меня не было выбора. И у нее не было выбора.
– Поехали, – с какой-то доселе невиданной для меня интонацией проговорила. Не проговорила даже, а этак обиженно процедила.
Наверное, я с трудом скрывал ликование. Наверное, Милу зацепила моя фраза, что-то о том, что проверку в палатках кто-то не прошел, а условие-то было, мол, такое, что если проверку не пройдем, то ничего не выйдет.
Радость ее бессилия. Триумф моего превосходства. Ты круче собственной женщины. Любимой женщины. Скажи себе это. А потом подумай над тем, что сказал, посуди сам – и давай-ка четко, Штапич: «Ты, мягко говоря, болен, победитель, блять».
Мы сняли на окраине Зеленоградска единственный доступный номер. Номер для инвалидов на втором этаже, с балкона которого можно было спрыгнуть на дюну и потом залезть обратно.
Мила сидела на балконе в халате, мерзла, пила кофе, угощалась завтраком, смотрела на море, слушала море, все думала о чем-то и молчала. Поскольку я больше смерти боюсь ее молчания, я начал нервничать. Потом она смотрела кино. Какие-то корейские мелодрамы. На вопросы отвечала односложно. «Все в порядке, просто хочется тишины», – говорила. Потом захотела гулять. И мы пошли на ночной пляж и предались там тому, чему нормальные люди, одетые по погоде, в пальто, не предаются на ночных пляжах в апреле, и нас застукали местные подростки с фонарями, и было страшно весело, и Мила заявила, что проверку мы прошли, и оба, ровно как герои Кустурицы, беспардонно романтичные.
Подавшись в «пярщики» при адвокатах, я случайно попал в точку. Множество людей, которым грозила отправка в места не столь отдаленные, просили о консультациях. Как правило, это были весьма небедные граждане, набившие тугие кошельки совершенно незаконными методами.
Запомнился один бывший полицейский, которого сцапали фээсбэшники. Взяли его за дело: он вымогал взятки с коммерсантов и затем делился с прокурорскими и эскашниками.
Мента звали Ромой, и мы с ним пили водку у него дома, в центре дальневосточного города, потому что браслет на ноге не давал ему выйти за порог. Рома был по-своему благороден: он не стал подставлять друзей-подельников и не согласился участвовать в развитии операции ФСБ.
– А пока я в СИЗО кантовался, эскашники и прокурорские свалили. В Доминикану. С семьями. Даже на адвоката не скинулись. Короче, теперь я хочу с ними сквитаться, – ставил задачу Рома.
– В смысле? Они еще в Доминикане?
– Двое вернулись, погоны сдали. У конторских на них ничего, только я был, надо было их взять с поличным, если б я им денег отгрузил, а показания – ерунда, – с сожалением рассказывал Рома.
– И как ты себе видишь мою работу? – недоумевал я.
– Чтобы они – во всех газетах, в интернете, везде, чтобы все знали этих уродов в лицо. Хорошо заплачу, деньги есть. Я знаю, «КоммерсантЪ» полмиллиона берет за статью. Займись, хоть каждую неделю по статье, – он горел отмщением, и у меня на миг включился калькулятор – заработать-де тут будет несложно.
Но спасать подлинных злодеев я не умею.
– Рома, ты понимаешь, что ты – негодяй в глазах общественности?
– Понимаю. Но! Я как все, а они – еще и пидоры. Слушай, да я хоть до Путина дойду, чтоб они сели. Несправедливо все это!
Живо представил себе, как Рома докладывает Путину о том, что под следствие попали не все виновные. Рома в этом видении – в форме, со своими полковничьими звездами – клянется честью офицера и со слезою в голосе твердит: «Владимир Владимирович, вы же тоже полковник. Поймите, каждый может оступиться. Но не о том нам следует думать. Сегодня Отечество в опасности! Преступники вернулись из Доминиканы!»
– Рома, я не буду работать с этим.
– Ну, давай хоть водки выпьем еще, раз ты приехал, – беззлобно, даже как-то жалостливо попросил он.
Таких бестолковых встреч было с десяток той зимой и весной. Я выходил из очередных квартиры / кабака / бани, садился в такси, ехал в очередной аэропорт, писал в ожидании рейса бесконечные тексты для мерзких видео и улетал домой. Мне начало казаться, что я колешу по стране, чтобы послушать истории попавшихся плутов и несчастных невиновных разного ранга и состояния. Иногда я запихивал истории, с которыми нельзя было работать вдолгую, в скандальные ток-шоу или в газеты. Порой устраивал акции – например, чтоб какая-нибудь баба во время визита чиновника дорвалась до него, схватила за грудки и задала вопрос на камеры. Наверное, я должен был сделать какой-то вывод, раз уж проездился по России, но нет. Одна сплошная полоса – «простыня», как сказали бы на телеке – текста, информации, а я – просто ретранслятор.
Разумеется, рано или поздно должно было попасться большое дело, как с губером. И уж я-то знал, что во второй раз так глупо не проиграю. И оно пришло.
Напротив меня сидели собственники свежепостроенного завода по производству туалетной бумаги. Их проектировщики промахнулись с очистными сооружениями – и как только поехала бумагоделательная машина, в местную речку начала течь плотная зеленая жижа, иногда внезапно менявшая цвет на бурый. Это мгновенно вызвало панику у жителей небольшого поселка, где был построен завод. Ни в чем не разобравшись, они бросились наперебой писать кляузы в прокуратуру. Прокуратура, по своему, издавна заведенному, порядку, начала прессовать производство: две административки, каждая на восемь миллионов, прилетели так быстро, что у судьи не успел остыть принтер от первой, когда уже шла в ход вторая. Надо сказать, что директор предприятия ничего не предпринимал, чтобы хотя бы начать диалог с жителями или с силовиками. Когда он понял, что третья административка – это уже прямая дорога к уголовному делу, он просто уволился и улетел в жаркие страны. Собственники, вложившие сто миллионов долларов в площадку, не знали, с чего начать, поскольку о происходящем узнали в тот момент, когда бывший директор уже разглядывал печать в загранпаспорте, ответив на вопрос о цели прибытия словами «невер ту кам бэк», и, наверное, радовался, что бывших директоров оттуда обратно на Родину не выдают.
– Ну, давайте соберем жителей и послушаем их боли? – предложил я.
На том и порешили. Мне дали аванс и неделю на то, чтобы я составил план по переводу завода из разряда врагов поселка в разряд его благодетелей. Если план будет признан акционерами удачным, то со мной обсудят гонорар и прочее.
О поселке Кряжево, кроме того, что это был самый заурядный поселок в северной части России, было известно немного. В советское время там был большой завод, на котором собиралась сложная аппаратура и комплектующие для горных машин. В девяностых все, конечно, развалилось, и поселок на шесть-семь тысяч душ пребывал в статусе приходящего в полный упадок. На плаву его поддерживали только близость к райцентру, популярному у туристов старорусскому городу, да то, что стоял сам поселок между трассой и железной дорогой, что и позволяло людям кое-как кормиться.
Вообще, трасса была, наверное, самым важным объектом. Даже самая известная история о поселке и его жителях за последние двадцать лет была о трассе. Местные сколотили банду, которая прибегала к необычному дорожному грабежу: они переодевались в гаишников, останавливали машины, обирали владельцев до нитки, а порой и угоняли сами авто; бывало, что водителей убивали. Банда прогремела сначала в окрестностях, а потом и по всей Центральной России. Любому гостю, впервые оказавшемуся здесь, местные отчего-то сразу описывали именно эту примечательную веху истории поселка. В разговоре обязательно было упомянуть, кем именно какой-нибудь член банды приходился рассказчику. Например, продавщица в булочной, где я пил чай, дожидаясь встречи с жителями, училась с правой рукой главаря в одном классе. «У Серёги – золотая медаль, папка у него начальник гальванического цеха был. Кто б мог подумать…» – так завершила рассказ первая встреченная мною кряжевка.