Набрал номер эколога Германа.
– Ты в поселке?
– Да, в «Красной Шапочке».
– Выйди на улицу. Тут воняет, повсюду. Запах от реки. Надо найти источник. Срочно.
Тих кряжевский вечер. Ой, как тих. Если бы не завод, монотонно урчащий бумагоделательной машиной в своем чреве, да не редкие пьяные крики дерущихся у «Серого волка», можно было бы подумать, что я оглох.
Шагал из одного конца поселка в другой – от двухэтажного деревянного барака Колеговых до гостиницы. По пути встретил Глашу, которой махнул рукой. Мелькнув фарами, мимо проехал джип Качесова. Здесь все друг друга знают, и я уже начал входить в этот круг.
Разумеется, новость о том, что один из рабочих завода болен раком, мгновенно разнесется по поселку. Биться против сарафанного радио бессмысленно. Все равно все узнают. Особенно если учесть темперамент и характер супруги Колегова. Конечно, жители будут валить все на дым или на бумажную пыль, тут два варианта мифотворчества. Итак, отныне от жизни рабочего, который и проработал-то на заводе всего три месяца, зависела судьба завода. Колегов нам нужен был живым. Победа над раком, таким образом – это не какая-то высокая цель человечества, а приземленная задача одного отдельно взятого сельского пярщика.
Однако вонь могла перечеркнуть все предыдущие усилия, даже и потенциальную победу над раком. Вонь могла перекрыть и договоры со СМИ, и любые экскурсии жителей, и вообще все.
Придя домой, открыл книжку Колеговой. Автограф был таким:
Отовсюду, где б ни была,
Возвращаюсь к тебе всегда.
Предо мною все – Всполошня,
Детства, юности, жизни – река!
Только прочитав это, я понял, что на выходные не уеду. Или не так. Выходных не будет. Река жизни, Всполошня, занимала все мысли. Набрал любимую.
– Мил Мил, я не приеду, билеты сдам.
– Ого. Чего так?
– Да нравится мне тут… Мало того, что тут и без того было нескучно, теперь еще и река воняет, и работники от рака мрут.
– Ты шутишь?
– Какие тут шутки. Погоди, в дверь стучатся.
На пороге стоял Герман, измазанный в грязи.
– Кажется, нашел. У тебя машина есть? А то таксист сказал, что больше туда не поедет…
– Мил, я перезвоню, – сказал я и набрал номер Жоры.
Через полчаса Жорина «пятнашка» буксовала на раскисшем поле. Комья влажной земли летели во все стороны, как будто не мелкий «жигуль» встрял в грязи, а какая-то армейская техника рыла окопы. Жора сбавил обороты.
– Пешком придется, Миша-джан. А я тут подожду, – Жора закурил, выждал, пока мы выйдем, и уже вслед крикнул: – Каких-нибудь палок с собой захватите!
Через полчаса плавания по ночной грязи Герман остановился.
– Вот оно! – он указал прямоугольный земляной вал. – Это накопитель, такой бассейн для навоза. Видишь, он переполнен? А так быть – что? Не должно.
– То есть эта жижа течет в реку?
– Ну, сейчас мы отследим ее путь для пущей уверенности.
– Как ты это вычислил?
– Проехал мосты вверх по течению, нюхал реку – и установил участок, где начинается вонь. Потом погуглил спутниковую карту. Все.
Ручей коровьего дерьма впадал в реку бурным, журчащим потоком. Оказалось, что Всполошня этой весной обзавелась дюжиной таких притоков.
На следующий день мы с Жорой и Германом ехали во главе колонны из четырех машин с журналистами и операторами к озеру дерьма, которое, как в кратере, расположилось внутри вала. Шел дождь, и это было весьма кстати: ручьи дерьма стали полноводнее и выглядели еще убедительнее.
Директор колхоза – похожий на главу поселка, словно брат-близнец – переминался, стоя по щиколотку в грязи, и готовился говорить с репортерами. Логика его оправданий была такова: в прошлом году на субсидию губернатора были куплены буренки какой-то хорошей голландской породы, и буренки эти, как выяснилось в процессе жизнедеятельности, гадят куда больше наших. Потому навоза скопилось больше обычного, но, если б зима не была такой снежной, то все бы ничего, однако проклятый снег валил безостановочно, всю зиму, и оттого при таянии образовалась большая масса жижи, которая, однако, не пролилась, а стояла ровно по краю вала, и все бы ничего, если б весна была солнечной и жижа испарилась бы постепенно, но, как назло, весна выдалась холодная и дождливая, и оттого потоки дерьма голландских коров пролились в русскую речку Всполошню, из которой воду забирали для нужд поселка и райцентра ниже по течению. Все беды, в общем, свалились на колхоз – и коровы много какали, и дождик сильно лился. К битве с говном и осадками одновременно колхоз оказался не готов.
Почему он молол такую чепуху? Потому что в колхозе не было пярщика. А без пярщика любой колхоз в стране может пойти прахом.
Я видел пиарщиков, работая в телеке. Люди в белых рубашках, аккуратные, белозубые, с ровными ногтями, люди с коктейлями, где слоями налиты ингредиенты, или не послойно, вот, например, виски сауэр, с правильно мягким лимоном, с нужной температуры льдом, с равномерно взбитым яичным белком, спрыснутый соком поверх пенки для аромата и – обязательно! – в толстодонном стакане, краешек стенки которого смазан цедрой.
У тех пиарщиков есть какое-нибудь английское образование в городе, название которого и не запомнишь, навроде Хайстрагглингшира, или не английское, а какое-нибудь польское, из города с названием-звуком, например Брдыжь. Отчего, кстати, вузы для пиарщиков за кордоном часто расположены не в столицах? Это странно, ведь студентов-пиарщиков в глуши скорее, чем в столице, могут укокошить из-за их высокомерия, потому как именно оно главное в глянцевом варианте профессии: бездельник должен взрастить в себе невероятное высокомерие и тщеславие ради того, чтобы потерять самые зачатки совести, ни за что получать огромные деньги, да еще и считать, что ему кто-то должен доплачивать за выпендреж.
У тех пиарщиков есть форумы и конференции, дорогие, но особенные машины: пиарщики не ездят, например, на крузерах или гелендвагенах, у них бээмвэ или миникуперы, еще у них богатые безликие боссы – корпорации, а в их словарях – куча специальных терминов, которыми они сыплют на советах директоров и никогда – в барах между собой, потому что боятся, что кто-то из коллег поймет, что они и сами-то смысла своих слов не знают.
Те пиарщики, которых я видел, совсем не похожи на меня, приехавшего с колхозного поля и держащего в грязных пальцах бутылку пива «Букет Чувашии» в кафе «Красная Шапочка» субботним днем.
Может, я и вовсе не пиарщик в их глазах, потому что доморощенный, самопальный, получивший первый подряд в бане.
И общественность у меня для связей какая-то не такая: работяги, священник, бывшие сидельцы, торговки, дальнобойщики, пенсионеры-заводчане, учительницы, продавцы смартфонов из сетевых магазинов в областном центре.
Да и заказчик – не модная контора айтишников, не селебы, не новый пафосный бар, где делают лучший коктейль дайкири в России.
А дайкири, между прочим, вообще ничто рядом с «Букетом Чувашии». Во всяком случае, я убежден, что ни один русский человек, проваландавшийся с час в ночи по колено в смеси говна и суглинка, по приходе в бар не крикнет: «Рит, дай дайкири!» Человек, пришедший с поля, либо веско скажет: «Сто пятьдесят калининградского и лимон», либо скажет: «Светлого».
Может, я и не пиарщик вовсе.
Ведь ни одного бизнес-завтрака, ни одной вечеринки, ни единого пресс-показа я тут не устроил.
Мои коммуникации – это не контакт, а попытка добазариться.
Моя цель – чтоб все было ровно.
У меня тут не медиаполе и не целевая аудитория, а гребаные газетенки и орда недовольных людей.
У меня здесь не кейс, а пиздец, и такому не учат в британских вузах, они в своих британских вузах пиздеца-то толком не видели. Ну и как они могут разгрести то, о чем и представления не имеют?
Но я, честное слово, кое-что усек, кое-что на ус намотал, кое-в-какое говно наступал и кое-какие кресты сжег – и потому могу о сельском пяре на Руси кое-что сказать.
Пярщику в России не нужны виниры оттенка «олений хвост», потому что эти зубы могут выбить, и в 100 % случаев будут правы, потому что пярщик должен избегать прямого противостояния. Никто не должен хотеть выбить ему зубы, но это Россия, братья и сестры, и она соткана из противоречий и парадоксов, так что здесь тот, кто не вызывает желания выбить ему зубы, одним невызыванием такого желания может мгновенно вызвать это желание.
Русский сельский пярщик должен безупречно отличать паль от настоящей водки, бандита от гопника, беспредельщика от пацана, блядину от честной проститутки.
Пярщику надо проникать в разные стороны жизни России и понимать ее языки. Например, в словарике пярщика должны быть «шишига», «сайга», «маталыга», «тумбочка», «кунг», какие бывают лычки и звезды – поверьте, это все пригодится, потому что большинство мужчин в нашей стране воспринимают «срочку» как главный жизненный университет, и просмотр дембельского альбома с его владельцем – это крепкий фундамент для доверительных отношений. Это только армия, а ведь есть еще тюрьма, мир чиновничий, мир сельский, научный, промышленный, – их, этих миров, тьма, и у каждого свой диалект.
Пярщику не нужен смартфон, потому что надо привыкнуть хранить информацию в том месте, которое для того и создано – в голове. Посему голову надо беречь и плотно закрывать руками, если ее кто-то пинает.
Пярщику нужен нал, и только нал. Это безопасно, честно и уважительно – иметь нал.
При этом в России пярщик должен молчать о том, кто он такой, должно даже неумолимо стесняться своей профессии – не только из соображений безопасности, но прежде всего потому, что в России наймит не решает вопросы шефа. В любом диалоге, внутри разговора – пярщик сам себе шеф, у него есть Слово, и он его будет держаться, он человек твердый, с ним можно иметь дело.