И я сидел и думал, что, наверное, так и надо работать сельскому пярщику, чтобы обниматься с людьми. Чтобы все ровно. Чтобы вместе – колбасу и абрикосовую.
Жора всех развез, сказал, что позже сочтемся, что он все понимает, и молодого затащил на переднее, и на третий этаж пятиэтажки пообещал доставить.
Когда развалюха Жоры отчалила, я подумал, что надо позвонить Миле и сказать нечто важное. Я, когда пьян, вечно порываюсь говорить важное, но это только подводит, потому что и трезвый я ничего важного не скажу, а как выпью абрикосовой, то тем более. Но я подумал, что надо позвонить и сказать нечто такое: «Слушай, слушай, родная моя. Я люблю тебя, я трещал от этого по швам, я скучаю по тебе, я не могу без тебя, я вот тут живу, и вместо того, чтобы получить тебя, я получил двух куриц и арендованный дом в поселке, я получил тут незабываемый опыт, это да, это надо быть благодарным, но тебя-то тут нет. И какого черта вообще я тебя видел только день в России и пять в Италии, и мне теперь, что же, летать в Италию, если я только там тебя и вижу? Я хочу, чтоб ты тут, в поселке, в резиновых сапогах, чтоб ты утром задала корма Сирину и Гамаюну, чтоб тут сбывалась наша тихая любовь, чтоб мы тут смотрели на церковь и трубу завода за ней, я не хочу без тебя».
Я подумал, что надо позвонить Миле, и не позвонил. Потому что зачем множить пустоту.
Она позвонила сама. Сказала, что скоро июнь и мы должны сыграть долгожданную лесную свадьбу с какими-то людьми, которых она называет друзьями. Надо будет приволочь с собой палатки, спальники и гамаки, а может, и удочки. Я прослушал длинную речь, смотрел, как Гамаюн и Сирин устраиваются на насестах, не стал вступать в споры, пусть гамаки и удочки, только бы с ней и чтобы ей было весело, и ответил только одно: «Если время будет».
8. Через реку
Производственная планерка – это особый жанр собраний. На порядочном производстве на таких собраниях будто бы ничего и не происходит, все спокойно общаются, обращаясь по имени-отчеству, и обсуждают поступательное движение к цели.
Русские умеют работать, производить, добиваться своего и выжимать все возможное в предложенных обстоятельствах. И бумажная отрасль – прекрасный тому пример. В СССР, а потом и в России была такая туалетная бумага – «53 метра», производили ее на итальянской линии, которая отрезала и мотала ровно такую длину, потому бумагу, не заморачиваясь, так и назвали. Линия эта работала тридцать лет. Как-то раз на завод, где она стояла, приехали итальянцы, и у них глаза на лоб полезли: оказалось, что во всем мире только в России осталась рабочая линия такого типа. Только у русских оборудование не вышло из строя. Производители попросили продать им линию для музея, но предприятие отказало: наши умельцы за эти годы доработали ее, отладили и разогнали до скорости в три раза больше проектной, так что она ехала с мощностью, почти не уступающей современным образцам. Итальянские инженеры только руками разводили – они столкнулись с русским промышленным чудом, со смекалкой Левши.
И вот рядом со мной на планерках по понедельникам сидят они, такие же левши, светлые головы, начальники цехов, голубая кровь производства – инженеры автоматизации и систем управления, внимательные технологи, ловкие закупщики сырья, достающие макулатуру порой из воздуха, складские работники, которые на моей памяти ни разу не напортачили, сидят они, прекрасные и трудолюбивые русские люди, у которых везде порядок и план, отпуск по расписанию, трудовые книжки, рыбалка и охота, секции у детей и день рождения тещи, саженцы яблонь на дачу и походы по грибы, любимая собака, пятничное пиво. Они счастливые, у них есть расписание, строгое руководство, показатели, тиски, которые и делают человека человеком.
И между ними отчего-то я, со своим непаханым полем, с выбором действий, трат, на вечном перепутье, и каждая моя задача – это цирк шапито, хаос, кабаре, панк-рок, пожар, и дышу я чаще не бумажной пылью, а дорожной, но они все равно считают меня своим, пусть и этаким свободным радикалом, но своим, а мне отрадно иметь отношение к переработке, к промышленности, пусть и не космические корабли делаем, а простую туалетную бумагу, но это же продукт, это создание чего-то из ничего, это невероятно, и шумит, разговаривает за стеной, в цехе, бумагоделательная машина, сердце завода, и я порой любуюсь ею и захожу в комнатку с мониторами и лампочками и смотрю на табло, на котором значится скорость: 2000, две тыщи метров в минуту. Чтобы слиться с заводом и его людьми хотя бы отчасти, я вытребовал себе спецовку, я ею горжусь и в цех вхожу только в ней, а они, работяги и управленцы, сначала посмеивались, а потом поняли, что я это всерьез, и перестали, и руку стали жать крепче.
Планерка закончилась, и Вилесов попросил меня зайти на разговор.
– Слушай, у нас на заводе завелся пидор, – безотлагательным тоном сообщил он.
– Игорь Дмитрич, зачем мне эта информация?
– Михал Валерич, ты че, не понимаешь с первого раза? У нас на заводе есть пидор – а это значит, что и до убийства недалеко.
– Я тоже все эти вещи не поощряю, но убивать-то нахрена? Говорят, хороший мозгоправ может помочь.
– Тебе все шуточки?
История меж тем была серьезной. Один из рабочих нашел в макулатуре подборку каких-то журналов вроде «Плейбоя», только с мужиками, которые сношают других мужиков. Влечение и похоть, а может, и жадность заставили его забрать с дюжину выпусков с собой. Он упрятал их в личный шкафчик, чтобы потом, по одному, незаметно пронести через проходную. Рабочие так поступали – тащили эротические журналы (и это в век интернета, когда каждый второй сайт – это порно), и начальство смотрело на это сквозь пальцы, ведь макулатура стоила около пяти рублей за килограмм, то есть журнал обходился в рубль, и потери предприятия от такого воровства выходили невеликие. Работягу-гомосека уличили: один товарищ увидел обложку журнала в прозор шкафчика, рассказал второму, последовали взлом и разговор, и работяга-гомосек вместо того, чтобы сказать: «Пацаны, да я это в шутку взял, Семёныча приколоть», принялся оправдываться, краснеть, сопеть и с головой себя выдал. Слух промчался по заводу со скоростью звука, и все смены дружно, через руководителей объявили, что если гомосека к ним занесет, то хана ему, грешному, на него уронят цельнолитой полуторатонный вал тиснения или закинут его тушку нетрадиционной ориентации в гидроразбиватель. Вилесов оказался между молотом и наковальней: уволить человека просто так ему было нельзя, если за кражу журналов – мелко, за такое хоть половину макулатурного участка можно уволить, но и ожидать визитов прокуратуры и полиции после убийства на завод не хотелось. Посему Вилесов принял, как ему казалось, вернейшее решение – эвакуировать бедолагу куда-нибудь подальше, дать выходное пособие и уволить по соглашению сторон. Заняться эвакуацией должен был я, потому что к какому цеху может относиться подобная задача, как не к пяру? Я думал было отказаться, но, представив заголовки в криминальной хронике: «На заводе Н-ской компании в Кряжеве убили гомосека», решил, что проще его и правда куда-нибудь отправить.
Бедолагу звали Фёдором. Через Вилесова я позвонил ему и договорился о встрече у меня дома.
И вот пидор Фёдор явился. С виду – обычный рабочий. Крепкие руки, красный дачный загар, слегка шаркающая походка. Только стрижка и борода разве что чуть аккуратнее, чем у прочих.
Мы с Фёдором обсудили, куда его эвакуировать. Фёдор был уверен, что надо в Грузию: «Там сейчас все нормально». Уточнять, что же именно там «нормально» с точки зрения гомиков, я не стал. Наверняка, у пидора Фёдора были основания так полагать. Вилесов по телефону спросил, сколько стоит билет, и мы утвердили план бегства. Все было обговорено, данные загранпаспорта пидор Фёдор мне предоставил, и, в общем-то, говорить нам с ним было больше не о чем, но…
– У меня есть парень, – внезапно сообщил он.
– И?..
– Он на заводе работает. Когда все узнают, его изобьют или того хуже.
– А почему они узнают?
– Ну, он же начнет себе искать кого… когда я уеду. Уговорите его со мной поехать?
– Так сам и уговори?
– Он со мной отказывается на контакт выходить, боится, даже переписки потер, – жалостливо оправдывался пидор Фёдор.
– Может, он тебя не любит?
– Любит. Но боится. Такое бывает.
Пидор Фёдор глянул на меня так, будто ждал сочувствия, но это он напрасно; два больных человека заслуживают моего сочувствия, только если хотят излечиться, а если не хотят – то и жалеть о них нечего.
Вилесов сидел в кабинете; он повеселел, ему, наверное, казалось, что история закончилась и скоро мы отправим любителя сугубо мужских журналов за гряду Большого Кавказа.
– О, Михал Валерьич! Организатор гей-туров! С чем пожаловал?
– У нас эпидемия.
– В смысле?
– Пидор-то не один. Есть у нашего Фёдора дружок возлюбленный.
– Да твою мать, че они тут все…
– А два пидора на завод в триста пятьдесят душ – это много или мало?
– Это два трупа вместо одного.
Было решено вызвать Аркашу, Фёдорова дружка, на ковер. Хорошо, что Аркаша был раздолбаем и к руководству на ковер его вызывали постоянно, – поэтому никто из коллег не обратил на это внимания. Начальника цеха пришлось поставить в известность, но он мужик надежный – мы знали, что он не выдаст нашу операцию по спасению заднеприводных. Мы обрисовали Аркаше ситуацию с его разоблачением, и Аркаша, видно, готов был убить Фёдора. Потом остыл, но в Грузию не захотел.
– Я Родину люблю! – заявил пидор Аркадий.
Ситуация окончательно вышла из-под контроля.
– Несговорчивые какие, одно слово… – но начальник цеха не успел вымолвить это слово, его остановил Вилесов.
– Слушай, Аркаша, ты поедешь с ним в Грузию, мы тебе два оклада на увольнение, там сыграете себе свадебку и живите. Тут тебе жизни не дадут.
– Во всяком случае я, – добавил начальник цеха.
– Но в Грузии нельзя, вообще-то, нам жениться, – пытался отстоять свою точку зрения Аркаша.