Щусенков кивнул и заозирался: будут ли еще вопросы?
– Спасибо! – Вилесов пожал ему руку, и, когда тот вышел, обратился к Глаше: – А он у нас немой?
– Нет, он просто забитый какой-то. Жена вот от него ушла… в третий раз.
– М-да. Победитель по жизни, судя по всему.
Уху надо было отрепетировать, и лучшего места, чем у меня дома, почему-то не нашлось. Вилесов, Глаша, несколько женщин в фартуках из состава будущей команды, острые ножи, костерок, Рочева, которая пришла поглазеть, глава поселка Изъюров, который порой бывал в составе жюри на фестивале, – все было готово. Щусенков робко, будто на цыпочках, подошел к забору и ждал приглашения.
– А вот и наш повар, – объявил Вилесов.
– Игорь Дмитрич, не кричите так, он в обморок может упасть, – попросил я Вилесова вполголоса.
Дело не пошло: у Щусенкова все валилось из рук, несмотря на поддержку женщин. Первая порция рыбы выпала из марли, в которой она должна была вариться, и пришлось ее вылавливать. Вилесов мрачнел, глядя, как неуверенно руководит Щусенков, и чем больше мрачнел Вилесов, тем больше ошибался повар, и вторая порция рыбы выпала на траву. Глаша покосилась на Вилесова, который погружался в депрессию, и Щусенкова, которого уже начинало потряхивать, все сопоставила, подошла ко мне и шепнула: «Убрать бы отсюда Вилесова». Я увел Игоря Дмитриевича в дом пить пиво и держал там часа полтора, даже разрешив курить внутри. Наконец Глаша позвала нас пробовать уху. Вилесов взял ложку, попробовал, втянул, сделав губы дудочкой, воздуху, будто бы это он вино дегустирует, поболтал во рту, подцепил кусочек рыбы, съел еще несколько ложек, и щеки его расслабились.
– Щусенков, я лучше этой ухи в жизни не ел.
Щусенков расцвел и развел руками: мол, стараемся, вашеблагородие.
– Слышишь, Щусенков, – Вилесов подошел к нему вплотную, – ты молодчина, молодчина, Алексей Андреевич. Мы справимся, я тебе зуб даю, просто делай ровно то же самое.
Изъюров, не обращая внимания ни на кого, ел уже третью порцию.
Вилесов налил рюмку водки Щусенкову, и тот, только пригубив, поменялся в лице. Водка поставила его грудь колесом, развернула плечи и будто бы даже закрутила вихор на голове… Через двадцать минут, или через сто пятьдесят грамм, Щусенков уже обнимал Вилесова запанибрата и в неожиданно богатых выражениях обещал, что мы сомкнем ряды, всех опрокинем и всякий, пожелавший биться с нами на фестивале ухи, уедет домой на щите.
На площади у монастыря, где проходил фестиваль, команды участников ставили тенты, палатки и даже небольшие шатры.
Гаишники, как назло, разместились рядом с нами, поставив на видном месте, на столике, контейнер с рыбой в голубом льду. Вообще у них все было красиво: они даже нашли палатку в тон скатертям и посуду темного, насыщенного синего цвета, похожего на их форму. Некоторые и сами были по форме – те, кто не участвовал в готовке, в том числе и их злобный начальник.
Когда был дан старт, несколько гайцов подошли к нашему костру и принялись пристально смотреть на то, что делает Щусенков, который от такого внимания растерялся, отчего, конечно, вынужден был хряпнуть водки, после чего тут же преобразился. Глаша тихонько убрала от него бутылку, чтобы Щусенков не перевоплотился до конца, но то и дело упускала повара из виду, и он прикладывался понемногу.
По завершении отведенного времени взыскательное жюри отправилось на пробы. Круглый шествовал во главе процессии. Всего было положено распределить три призовых места, а также наградить отдельно за лучшую сервировку и лучшую подачу.
Когда жюри подошло к нашему столу, накрытому по всем правилам – с пирогами, зеленью, водкой, морсом, все в красивой посуде и с хорошим прибором, – Щусенков уже успел надраться и стоял с видом задиры из советского детского фильма, чуть запрокинувшись назад, скрестив руки, глядя на жюри через нос. Глаша щипала Щусенкова и на ухо шептала ему, чтоб встал почеловечески, но наш повар был непреклонен. Жюри проследовало к палатке гайцов, которые встали по-холопьи, чуть ли не в полупоклоне, держа фуражки и колпаки на опущенных руках, потупив глаза. Я пожалел, что эту часть – как надо встречать барина – мы не проговорили заранее.
Когда со сцены начали объявлять победителей, настроение Щусенкова переменилось – он сел на стул, обхватил голову руками и уставился в землю. «Лучшая подача» досталась команде химического производства. «Лучшая сервировка» осталась за транспортной компанией. Третье место ушло администрации; объявляя это, Круглый строго оглядел собравшихся у сцены, выискивая своего повара, который заслужил лишь третье – худшее за всю историю проведения фестивалей – место. Второе место – ГАИ. Тут Щусенков еще и ногами начал трясти, а Вилесов, стоявший рядом с ним, наоборот, посветлел лицом. Первое место наше! Щусенков и команда выходят на сцену, он поднимает над головами женщин кубок одной рукой и, вернувшись с довольной усмешкой победителя, выпивает сто грамм.
Уже через пару минут Круглый протиснулся через ряды гостей фестиваля (им положена была уха, бесплатно, потому там было людно) к нашей палатке и протянул руку с тарелкой и литровым термосом.
…Круглый ел, закусывал расстегаем, и глаза его самопроизвольно закатывались. Вилесов поднес ему рюмку, Круглый опрокинул ее в себя и зажмурился на такой долгий промежуток времени, что впору было проверить, не помер ли он сидя. Когда веки поднялись, глаза его сияли, как наша золотистая уха, он натурально глядел на мир сквозь ее блеск.
– Еще, – на выдохе прошептал он одними губами, как шепчут друг другу любовники.
Вилесов отдал ему свою рюмку. Круглый снова бахнул, допил бульон через краешек тарелки и простонал:
– Мне нужен рецепт.
В это время зазвучала музыка, у сцены начались пляски, центром которых стал уже наклюкавшийся как следует Щусенков.
Круглый был наш, целиком и полностью, глаза в поволоке ухи.
Мост уже через неделю стал выдерживать сорок тонн, еще раньше гайцы заняли место на шоссе и довольствовались малым.
Нельзя недооценивать силу северной кухни, силу русской кухни, силу кухни народа коми. Северные пироги, как ни назови – шанежки или калитки, да сканцы, уха, щи и борщ, блины, сульчины или алабашники, клюква в сахаре, морошка и пареная брусника могут сделать человека если не рабом, то, во всяком случае, сговорчивым партнером, который кого надо на место поставит, кого надо приголубит. Наша кухня – это оружие, бьющее в самое незащищенное место: прямо в брюхо. Наша еда, ровно как и вся наша страна, – это чудо, созданное из понятных, казалось бы, вещей, но таким дивным образом, на таком огне, с такой выдумкой, что никакие специи и никакая мода тут ничего коренным образом не изменят; прекрасное станет тем, чем Богом ему быть назначено, даже если снаружи кажется простой сырой свеклой.
Первую половину месяца скучал по Миле до тесноты в сердце и писал ей все время; старался – что-то интересное, но короткое, веселое; Мила начала уже высказывать мысли, что мне как-то чересчур сильно нравится жизнь, которой я живу (это она после истории о том, как на куриц повадилась охотиться лиса, но я ее ночью увидел, когда курил, спугнул, а куриц запустил в дом, и Сирин с Гамаюном обживали кухню, но заглядывались на спальню).
Во мне же росло и крепло убеждение, что я занимаюсь какой-то ерундой, охраняю куриц от лисы, я не на своем месте, и это напрасно, это просто деньги, деньги, которые нужны для нее, но которые отрывают ее от меня. Да и создан я был для другого. Я должен был писать книжки или сценарии, снимать кино, читать, придумывать истории, дышать чем-то другим, уж точно не тяготами Кряжева и завода. При этом я не испытывал к Кряжеву ничего дурного: я рос в похожем поселке, и тут все казалось немного родным, каким-то понятным, известным мне с детства, тут чуйка меня не подводила.
С каждым нашим разговором Мила становилась все холоднее: таяли ее надежды сыграть свадьбу в лесу. Мне было некогда, просто некогда – не мог я выделить четыре дня. Да и сама свадьба не казалась мне нужной. Но так ведь не объяснишь, и причиной отказа от свадьбы формально стало иное: с учетом запланированной в начале июля поездки на Байкал я вообще ничего не успевал.
Меня выдала музыка: если раньше я присылал ей треки, которые могли бы ей понравиться – всякое нежное, что нас связывает, от Вивальди до Серова, или что-то под мой настрой, от «Короля и шута» до какого-нибудь дикого китча восьмидесятых или девяностых, – то теперь это переменилось, и я все чаще слал ей нечто откровенно тоскливое. Впрочем, даже тоска не грела, тоска – это хотя бы состояние, я же чувствовал себя опустошенным. Мила почувствовала, что я устал, и предложила хотя бы слетать на Север, в ее родовое гнездо, в деревню. Это отняло бы только два дня. Плюнул на все и полетел.
И вот мы идем, нагие, вдоль заливного луга, по самой кромке реки, настолько плавной, что она и песчинки с отмели не унесет, и белая ночь – вовсе не ночь, солнце только успевает показать, что его может не быть, мы идем, бесстыдные, немного пьяные, и в эту минуту я счастлив, что свободен от всего, я принадлежу только ей, моей девочке, да чистой северной реке и бесконечному мягкому свету, который будто берется ниоткуда. Странно, но купола монастыря на другом берегу сияют, и если остановить взгляд на них, то сияние все сильнее, но не может стать ярким вполне, ярким до удара в глаз, до солнечного зайчика. Ткань тишины осязаема и настолько непроницаема, что, хоть и слышны лязг лодочной цепи и даже шаги лодочника, идущего по пристани с той стороны, эти звуки дополняют тишину, не нарушая ее, потому что у нее есть хоть и неведомый, но источник, и он где-то рядом, совсем рядом, но не хватит ни одному человеку способностей и сил, чтобы взять нить ее и прийти туда, куда она ведет.
Мы в Северном краю; Мила отсюда родом. Она – естественная часть Севера; как только мы очутились здесь, она как-то встроилась всею собою в пейзаж так, что стало ясно: и она, и река, и старое село, и холст неба над ним, и могучие сосны, – все создано одним художником. Мила – воплощение русской северной силы: она терпелива, молчалива, вынослива, спокойна и вместе с тем восприимчива к чужому.