Навстречу идет лодка – один монах сидит на двух веслах, уверенно, без размаха, сноровисто, гребет спиной ко мне. Надо дать в сторону, чтобы монах не увидел моей бледной задницы. Да и задницу надо опустить, чтоб не была видна, а то эта подлая часть как будто всплывает. Пытаюсь плыть с опущенной, и – видимо, от такого кособокого плавания – у меня сводит икру. Вроде бы и можно плыть на одних руках, и так учили, но становится страшно; пытаюсь подтянуть носок на себя – не тянется. Нога как обесточена, хотя свело только икру. Вторая сразу становится бессмысленной, хотя это не должно быть так, но мозг отказывается нормально ею управлять, как будто ее не с чем синхронизировать, а только это мозгу и надо. Лодка монаха тем временем подходит ближе.
– Э-э-э-эй! – обращаю на себя внимание и направляюсь к нему, как будто ползу по воде, несуразно, цепляюсь за лодку. – Довезете до берега? Ногу свело.
Монах, подняв весла, смотрит на меня и на сверкающую, должно быть, как луна, всплывшую жопу.
– Залезай.
– Я… голый.
– Да что мне?
И вот я сижу на носу лодки, к монаху спиной, тяну носок руками, икра отщелкивает в обычное положение. А на берегу курит одетая уже Мила, и огонек видно издалека, как настоящей темной ночью. К Миле подходят несколько монахов – верно, лодка шла забрать братию в монастырь.
– Почему считалось, что смерть от грозы – для нечистых? – спрашиваю у монаха.
– Считали, что покойники, кто пьяница, утопленник, кто от молнии убитые, кто сам на себя руки наложил, бродят по земле и места найти себе не могут, других в могилу тащат. Да это все не то, это все дикое. Наоборот же. Господь-то спорил с дьяволом. Говорил, что всюду его найдет и громом поразит – тот отвечал: «А я в камень». – «И камень расшибу». – «А я в раба». – «И раба не пощажу, но за то возьму его в царствие небесное».
– А кто утонул? Или убили?
– Попустил, значит, Господь. Да все одно – зла в том нет. Лодку одержи.
Неловко вылезать нагишом, чтобы одержать лодку на пристани, одной рукой прикрывая срамной уд, другой взяв цепочку – носовой конец лодки, ногой мягко отталкивая ее. Но монахи на то и монахи, чтоб не заметить очевидной дури в такой сцене. Старший из них, с длинной бородой, важный и размеренный в каждом движении, кивает гребцу на меня.
– С вашего берега? – любопытствует.
– Нет. Силенок ему не хватило, – улыбаясь, отвечает тот.
Иду к Миле, которая, ровно монах, без оценки смотрит на происходящее.
– Пропасть. Внутри меня пропасть, – говорю и обнимаю ее крепко-крепко.
– Оденься, соседка уже доить встала, – через минуту объятий просит Мила.
Мы будем говорить не о ее детстве. А о моем нутре. Она спросит:
– А что ты сам для себя хочешь? Только без глупостей.
– Хочу, чтобы это был «он», какой-то он, смотреть за ним со стороны. Не я, а «он». Потому что наблюдать за всем этим весело, а жить все это стыдно.
– Так это «он» будет со мной?
9. Мыс любви
– Михаил Валерьевич, я понимаю, что результаты вашей деятельности оценить непросто. У вас нет четких KPI… – Матвей Лукич, кажется, не оценил презентацию, где описывались все мои успехи.
– Матвей Лукич, позвольте не согласиться. Мы проводили социологию дважды – когда я приступил и сейчас. Можно я вам результаты покажу?
Я подготовился, я знал, что надо будет сделать еще один шаг, добить, потому успел пригнать социологов в поселок для повторных опросов. Они даже сумели провести качественное исследование – это интервью у лидеров мнений заинтересованных сторон. Но качественная социология никому не интересна, хотя она и порождает решения; всем интересны лишь циферки процентов. Их-то я и представил в первую голову. Выходило, что в апреле за закрытие завода выступали 35 % жителей, но к июню ситуация изменилась – и за закрытие выступали лишь 23 %.
– Вот эти двенадцать процентов, Матвей Лукич, и есть моя работа.
– Михаил Валерьевич, что такое двенадцать процентов? Это только треть недовольных.
– Главное, что именно эта треть – самая активная.
Матвей Лукич вынул из аккуратной папки листочек. Это была очередная жалоба в прокуратуру – за подписью Олега Кудымова, капитана волейбольной команды, и Василия Дозморова, одного из муниципальных депутатов.
– Михаил Валерьевич, я вижу, что вы об этом документе ни сном ни духом. Даю вам последний шанс. Еще одна такая бумажка – и ваш контракт завершится досрочно.
Я пришел к Вилесову и сунул ему жалобу.
– Игорь Дмитрич, ты об этом что-нибудь знаешь?
Вилесов вскинул брови.
– Так мы ж им помогли…
– А похуй им, видать.
Прокурорские опять разговаривать отказались; хотя предыдущая жалоба, где из-за завода скисало молоко и плодились муравьи, была ими завернута после визита на завод, где они не нашли причин размножения муравьев и скисания молока, новая кляуза, где говорилось о не менее идиотичном вывозе загрязненной воды или, может, даже сливе ее в почву (податели сами разобраться не могли), опять была принята к рассмотрению. Нас ждал очередной визит прокуратуры.
Закралась мстительная мыслишка: найти в поселке конченых и отъявленных кретинов, человек пятнадцать, придумать дурацких жалоб – что на заводе обитают инопланетяне, что завод распространяет чуму и тому подобное, – и завалить прокурорских работой, а затем растиражировать это все в газетах, чтобы и прокурорских начали принимать за идиотов. Но вовремя осекся: прокурорские ведь могут иронии не понять, и правда приедут, и будут весь день искать чуму, а ночью сядут в засаду на зеленых человечков, может, и бумагоделательную машину ради этого остановят, а кем заказаны статьи – все одно раскопают и поимеют на нас зуб.
Кошечкин, начальник службы безопасности, выдал мне информацию по Дозморову и Кудымову. Первого я видел на заводе – тип лет пятидесяти с серым лицом, в домашней вязки свитере, он приходил в составе делегации депутатов, кивал, смотрел, подобострастно слушал Изъюрова. Со слов Кошечкина, Дозморов имел влияние на Изъюрова и через это получал на свою строительную фирму небольшие подряды; для того и избрался в депутаты. Портрет его дополняли бесконечные тяжбы с собственной родней – то по поводу наследства, то по поводу какого-то свадебного подарка, который он решил вернуть после того, как поссорился с новобрачными. Также Дозморов был известен своими деловыми инициативами – он то пытался выкупить детский сад для коммерческих целей, то собирался перенести рынок и даже арендовал для этого кусок поля вне поселка на сорок девять лет, то заводил ферму баранов, то открывал пекарню… Я сформировал устойчивое мнение, что это клоун, у которого иногда, тихой сапой, выходит обделать дело.
Кудымов, соавтор кляузы Дозморова, – двухметровый двадцатидвухлетний капитан местной волейбольной команды, безработный. После срочной службы хотел податься в менты, но характеристика из армии была из рук вон плохой – неустойчивый, недисциплинированный, амбициозный, – и ему отказали. Пытался устроиться и к нам на завод, но и сюда его не взяли, потому что компетенций было ноль, а в погрузчики он идти не захотел. С ним я тоже был знаком, он охотно снимался в репортаже про матч между кряжевской командой и областной в региональном чемпионате; на форме игроков тогда уже был нанесен логотип завода, мы регулярно давали им для поездок на матчи автобус. С него, как с простого пациента, я и решил начать; позвонил, пригласил на завод.
Кудымов явился на неухоженной, местами ржавой, дребезжащей «девятке», прошел по всем цехам, побеседовал с Вилесовым, который ответил на его вопросы.
– Олег, как видишь, мы открыты, нет и следа того, о чем вы писали в жалобе. Если будут еще вопросы, пожелания, идеи по взаимодействию завода и жителей – пожалуйста, мы всегда на связи.
С Дозморовым было сложнее – он приходить на завод да и вообще встречаться отказался – сказал, что все видел и все про наш завод знает. Я попросил Изъюрова повлиять на него. Изъюров обещал провести беседу, но не гарантировал успеха, потому что Дозморов, став председателем совета депутатов, чувствовал себя чуть ли не главным человеком в Кряжеве, а на ближайших выборах и вовсе планировал составить конкуренцию самому Изъюрову. Обдумав это все, я понял, что Дозморов за счет завода, наверное, хочет создать себе образ борца за экологию – дескать, он остался последним, кого не купил завод.
Через день меня разбудил звонок Вилесова: «Приходи на завод, у нас тут люди с камерой шарятся у стока». Пришел – и что же я вижу? Месье Кудымов, этот тупоголовый детина, который всегда с трудом связывал слова в предложения, дает интервью телевизионщикам! Почему-то это привело меня в бешенство, и оно только усилилось, когда на микрофоне я с удивлением опознал логотип областного канала, с которым у нас был договор и который выпустил уже несколько сюжетов про гранты и завод. Аккуратно послушав интервью, стоя метрах в пяти за камерой, я позвонил редактору.
– Здравствуйте, Павел. Это Штапич Михаил. Вам платежи за все репортажи пришли?
– Здравствуйте, Михаил. Да. Все в порядке.
– Вас сотрудничество устраивает?
– Да… вы это к чему?
– К тому, что какая-то рыжая журналистка с вашего канала сейчас берет интервью у одного человека, который резко и несправедливо обвиняет наш завод во всех смертных грехах.
– Минуту, я все узнаю.
Оказалось, что у канала есть программа «Народный контроль». Это когда любой дегенерат может доложить о том, что ему не нравится, и съемочная группа приезжает, чтобы снять про это сюжет. Программу контролирует отдельный редактор, который находится на связи с правительством региона и отчитывается, сколько недовольных позвонили, о чем сняты репортажи.
С каналом мы договорились, что сейчас же пустим рыжую на завод и директор даст интервью. Так вышел репортаж о том, что стоки и помыслы у нас чисты, завод замечательный, рабочие румяные и солнце всегда в зените. Кудымов вынужден был бродить по заводу, осматривать биологические очистные, прозрачную воду в лючках стоков и на камеру говорить, что да, все в порядке. Финальным аккордом в репортаже стал стендап, где рыженькая бодро вещала о том, что вот бывают недопонимания, но благодаря их распрекрасной программе Кудымова пустили на производство и вопросов теперь ни у кого быть не может.