Вскоре по поселку пошел слух, что Кудымов собирает митинг у проходной, и мы подготовили ловушку. Вилесов велел Кошечкину ничего не предпринимать, то есть вся охрана была настроена на полнейшее бездействие, чтобы у ворот выстроилась длинная колонна фур и завод выглядел беспомощно на любой картинке.
Оставалось надеяться, что Кудымов хоть кого-то соберет. Наши действия по работе с населением имели недурной эффект, и, судя по тому, что рассказывали мои информаторы, Кудымов с трудом набирал всего десяток сумасшедших.
Пришлось придумать трюк: встретился с Бурматовой, организовал экскурсию в областной центр, в краеведческий музей, ровно на то время, когда Кудымов со своими психами думал оказаться у проходной. Когда девять человек его пришли, заняли въезд и растянули какой-то плакат, заводской автобус, который должен был отправиться за бабулями к кряжевскому клубу, выехал и уперся в них. Водитель остановился. Я позвонил Бурматовой – мол, тут нас задержал митинг, ничего не можем сделать. До этого все шло как по маслу, но я просчитался именно на бабках. Идея была проста: бабки придут, толпа станет больше, и я наделаю фотографий, чтоб потом угроза от действий Кудымова смотрелась убедительнее в материалах уголовного дела. Бабки и правда пришли, но настроены были воинственно и разогнали митингующих самостоятельно, используя троекратное численное превосходство. До рукоприкладства не дошло: бабули просто, как стая чаек, облепили несчастных психов и отогнали с дороги. Кудымов – единственный, кого бабки отогнать не сумели, – возвышался среди восклицающих и ворчащих старух. Бурматова пробралась к нему через своих, схватила за ухо и, как нашкодившего школьника, увела прочь.
Пока безрадостные, поверженные кудымовцы брели к поселку, бабки загрузились в автобус и уехали в город. Фуры скопиться толком не успели, на фото было всего пять или шесть машин, и вся постановка вышла не такой масштабной, какой должна была. Но Илья Дмитрич сказал: «Достаточно». То есть завод, по логике уголовно-процессуального уклада, мог от такого испугаться не на шутку и заплатить полтора миллиона рублей.
Фото Бурматовой, которая ведет за ухо Кудымова, мы не стали прикладывать к материалам.
Менты сказали ждать звонка и не рыпаться. Но Кудымов не звонил, видимо, зализывал раны после стычки с Бурматовой. Время поджимало: у меня были куплены билеты на Байкал. Надо было действовать, чтоб доказать Кудымову, что завод перепуган, завершить начатое и улететь в Иркутск. Вилесов велел нанять еще восемь охранников и усилить видеоконтроль места стока. Кудымов повелся и позвонил.
– Подумали твои над моим предложением?
– Ответ положительный.
– Что? Да? – не поверил в свое счастье сразу. – Когда?
– Завтра у проходной. Но никуда не поедем. Они хотят быть уверенными, что я отдам деньги тебе, поэтому я выйду с сумкой и отдам тебе.
– Они че, думают, что ты спиздишь?
– Наверное. Слушай, я же просто наемный работник.
– Ну это дичь – под камерами передавать.
– Это заводские камеры, а не ментовские, и я передам тебе закрытую сумку.
– Ну не, бля. Это развод. Давай на болоте.
Еще несколько часов ушло на то, чтобы менты съездили на болото, определили, что там они брать его не будут, возьмут по дороге обратно.
– Жду на проходной в одиннадцать.
– Давай.
Деньги для полицейских операций не всегда выдаются самими органами. В нашем случае деньги выдал Матвей Лукич, из своих. Всю ночь менты переписывали номера купюр и ругались, что они не пятитысячные и даже не тысячные, а пятисотки; зная характер Матвея Лукича, можно предположить, что он вообще сотнями хотел отдать, но просто не нашел нужного количества.
Утром все то же самое: куртка не по погоде, машина, едем на болото.
– Тебе не жарко?
– Я мерзляк, я же худой очень.
– Ну даешь.
Нерешительно взял сумку, уже держа за ручки посмотрел мне в глаза, будто чуял что-то. Поставил сумку на колени, расстегнул. Чтоб смотрелось красиво, мы все запаковали банковской лентой, в аккуратные пачки, чин-чинарем, прям бандитское кино. Кудымов глянул уже веселее, застегнул сумку, оставил на коленях, видимо, не хотел класть на заднее, и рванул к проходной, где чуть ли не на ходу меня высадил.
Тут же Кудымова и приняли, прямо на въезде в поселок, в паре сотен метров от заводской проходной. Я наблюдал, как фургон перегораживает ему дорогу, сзади прижимают две легковушки, Кудымова вместе с сумкой вынимают из машины, кладут рожей на капот, и забавно, что оба бойца, которые заняты этим, сильно ниже главного героя эпизода.
Я сел на лавочку, закурил и посмотрел на церковь. Оттуда вышел отец Арсений, он тоже наблюдал за сценой задержания на дороге. Я думал о том, что надо, наверное, поговорить с Ритой. Еще думал, что Мила, наверное, не поверит, что спектр моей работы расширился, и теперь я не только ценники переклеиваю, но еще охочусь за выхухолью и участвую в полицейских операциях.
Матвей Лукич и виду не подал, что ему есть дело, когда за день до поездки на Байкал я сообщил ему, что у меня билеты уже на руках. Я перестал опасаться, что он разорвет контракт – до конца уголовного дела теперь никуда не денется, я ему нужен, живой, здоровый и сытый, свидетель же. А в момент, в эту секунду, когда я хладнокровно объявил ему правила игры, мне стало ясно, что завод и контракт вообще никуда не денутся, пока я сам не захочу уйти. Если ты готов пить с пограничниками, гулять по колено в навозе, плавать на лодке в поисках выхухоли и нацепить на себя нелепую куртку со скрытой камерой, то ты, вероятно, настоящий сельский пярщик, и заказчик, если у него есть мозги, никуда тебя не отпустит даже и без всяких уголовных дел.
Озарение подарило эйфорию, которая у меня не длится никогда дольше секунды. Это же странно – как так, так быстро добился какой-то там загаданной суммы денег, и даже большей, и вот и все, и работай теперь тут сколько влезет? Да? Нет, братец, тебе же везло; тебе повезло вообще во всем; если брать последние дни, то тебе повезло, что Кудымов не пропалил куртку, хотя был близок к тому, повезло, что есть Герман, который раскусил всю эту выхухолевую подноготную, повезло, что Вилесов установил камеру, и мы тогда успели поймать журналистку и не позволили выйти репортажу; повезло, что на месте Маши работает Маша, повезло, что на месте Глаши – Глаша, на месте Щусенкова – Щусенков.
Повезло с женой. Сколько бы ты ни ныл, что видишь ее только в путешествиях, никогда ты бы не увидел Венецию и Белград, не сидел бы сейчас на берегу Ольхона, не пялился бы на священную для бурят скалу Шаманка; ну и пусть твой дом с ней – это палатка, или гостиничный номер, или комната с тараканами, какая разница, ведь она в этом доме, и ждет тебя, и вполне обошлась бы, в самом деле, и без этого, и в съемной комнатке на окраине Москвы могла бы, но пробудила движение, которого в тебе не было катастрофических для такой натуры полгода – ровно столько ты ничего не делал, сидел в офисе, привыкал уже к этой унылой жизни и даже спустился на уровень – попросил работу попроще, чтоб ничего не делать, писать свои записки или черновики сценариев, предаться в этих сырых нескладных текстах мечтам, тупеть за работой, лениться, гибнуть, и экзема, как любая болезнь, маленькое напоминание о смерти, о том, что ты можешь растрескаться, распасться, как глиняный голем, пробудила и заставила шевелиться. И вот ты, гляди, каких делов наделал – с гаишниками справился, от Кудымова избавился, поселок больше не бастует. Ты даже узнал, что такое выхухоль, это, наверное, даже полезно.
Правда, опять звенит это в голове: «Тебе везде и всегда везло, везло, везло». Когда-нибудь это закончится, когда-нибудь, когда ты встрянешь в новую историю, везти перестанет, ты поймешь, что счастье мимолетно, что оно связано с этим везением, карты пойдут не те, и все разом покатится в тартарары… Все-таки палатка – не дом, такая жизнь – не семья, такая работа – не работа, а так, подработка, финт, фляк, фокус.
Сигарета закончилась, и пора было в воду, мыться, потому что много пыли насело за перелет до Иркутска и дорогу оттуда на остров, до поселка Хужир.
– Ты почему матерился в темноте? – спросила Мила в палатке.
– Купался, вода ледяная.
Хоть воды Байкала солнце не в силах согреть, причина моего мата была еще и в том, что Мила взяла с собой на Байкал подругу Чичу. Звали ее Алёной, но откликалась она на Чичу. Мне это прозвище напоминало обезьянку Чи-чичи, которая, согласно детской считалочке, продавала кирпичи. Образ Чичи подходил прозвищу: тоненькая, гибкая, ловкая, с яркой мимикой, эмоциональная, подвижная и постоянно жестикулирующая – мартышка, ни дать ни взять. Мила с Чичей договорились не брать лишнюю палатку, и Чича расположилась в нашей. Собственно, оттого я и матерился. Об интимной стороне супружества можно было забыть. Да о какого рода вообще близости могла идти речь? Я даже поговорить с Милой один на один нормально не мог.
– Ты почему матерился в темноте?
«Потому что передо мной великий Байкал, а я в таком бешенстве, в котором давно не был. Почему у нас одна палатка на троих?..» – таким был бы правдивый ответ, но эта правда ничего бы не изменила, посему я ответил:
– Купался. Вода ледяная.
Еще когда мы шли по пляжу за Хужиром, обратили внимание, что все ставят палатки в сосняке, метрах в двухстах от берега. «Прячутся от солнца, конечно, с северо-восточной стороны прикрыты деревьями, самое оно», – подумал я, оглядев палатки, их целый лагерь, с танцами, музыкой, машинами, и, поскольку мы должны были только переночевать и уйти утром, решил встать под барханом, метрах в двадцати от озера, чтоб спокойно поспать в стороне от этих шашлычников.
Разумеется, они прятались не от солнца. Часов в десять вечера, как только верхний слой воды подостыл, зарядил крепкий и ровный ветер, и гудел он всю ночь, и даже чуть присыпал песком, но спалось здорово, и тонкостенная палатка казалась уютной.