Мила сопела рядом, прибитая шестнадцатичасовой дорогой и разницей во времени. Чича разговаривала во сне и порой тоненько хихикала, мне показалось, что даже злорадно, что надо мною хихикала, а я ворочался.
Встали неожиданно бодрыми и по-хорошему пустоголовыми: без лишних мыслей в голове, отметили это одновременно; может, потому мыслей не было, что пришлось убирать палатку при еще довольно крепком ветре, который норовил унести ее.
Чича прониклась ветром Байкала и, шагая по пыльной дороге, бодро распевала:
А ну-ка песню нам пропой,
Веселый ветер,
Веселый ветер,
Веселый ветер!
Моря и горы ты обшарил все на свете —
И все на свете песенки слыхал…
Эту песню она пропела раз пятнадцать за день, перемежая ее другими, самых разнообразных жанров и направлений – от Андрея Губина и Валерия Леонтьева до Вертинского и классических русских романсов.
Чича – это радио; странное, но симпатичное. Радио, которое могло бы понравиться любому меломану.
На вторую ночевку мы остановились в Песчаном. Пока мы ставили палатку, Чича кружилась и неистово отплясывала на песке, крича:
Вишня, вишня-я-я!
Зимняя вишня!
Прекрасных ягод аромат!
Белый снег – ложится чуть слышно!
Никто ни в чем не виноват!..
Сразу после этого безумного танца она мгновенно вырубилась.
– Мил Мил, а она всегда такой… безумный проигрыватель?
– Нет, просто переживает сейчас не лучшие времена.
Мила смягчила. Чича разводилась, то есть проживала маленькую смерть. Ничего чудовищного не произошло, история была тривиальной, то, что записывают в брачных некрологах, которые подают в ЗАГС, как «не сошлись характерами». Они пытались сойтись этими самыми характерами десять лет, а это довольно долго, и теперь Чича, которая и на свидания-то толком никогда не ходила и ни с кем не знакомилась, отчаянно страдала, потому что полагала, что она обречена на одиночество, что она уже не юная девочка, и скоро тридцатник, а это пора – нет, не увядания, это пора, когда «все нормальные мужики разобраны». Такая обычная рутинная история, катастрофическая тягомотина русских девочек.
Открыли палатку, а там, внутри, тело Чичи было раскидано на грани возможностей этого тела.
– Из нее как будто бесы выходят.
Чича упорно не отзывалась и не просыпалась, поэтому Мила просто переложила ее в угол палатки.
Утром Чича запела лучшую песню для пробуждения:
Кто тебя выдумал,
Звездная страна?
Снится мне издавна,
Снится мне она.
Выйду я из дому,
Выйду я из дому, —
Прямо за пристанью
Бьется волна…
Ветреным вечером
Смолкнут крики птиц.
Звездный замечу я
Свет из-под ресниц.
Прямо навстречу мне,
Прямо навстречу мне
Выйдет доверчивый
Маленький принц.
Она пела, как мамы поют детям, она пела таким голосом, каким звучит детство, то есть самое лучшее в человеке, она, эта мартышка, чувствовала что-то такое, что мне недоступно, далеко.
Открыл палатку. Чича стояла в воде, сложив руки на груди, и пела самому озеру. А на горелке уже закипала вода для чая и каши.
– Мил Мил, она что, ангел?
– Что-то вроде того.
Отправились к утесу «Три брата», где думали сделать следующую ночевку. Плывущая панорама Малого Моря, сопки-миражи, парящие над линией озера, над синевой, небо, теряющее цвет, бледнеющее рядом с цветом, рожденным глубиной, недрами, бездной, и линия, которая появляется на карте, которая нас соединяет, наш путь – это одна линия, одна тропа, мы идем шаг в шаг, мы всегда так ходим вместе, когда за руку, под руку, а если случилось идти не шаг в шаг, то либо я, либо Мила переступаем, чтобы попасть в ритм другого, и болтается в слабую долю за спиной пятилитровая баклажка с водой, кое-как утянутая резинками рюкзака, и Мила нагоняет меня, добыв где-то палку-посох, и переступает, и вот шаг в шаг, ровно как я подумал, она протягивает наушник, а там – вальс из фильма «Обыкновенное чудо», и что может с этим сравниться, с этой бездной красоты и любви, которая обрушивается мгновенно, которая заставляет дышать, и хочется так идти по Ольхону вечно, в горку и с нее, чтобы панорама Малого Моря, сопки-миражи, сухая, запыленная чуть дорога, и Мила, Мила, идущая рядом.
Эта картинка застыла в зрачке отпечатком.
Поскольку от Песчаного начинается обрывистый берег, а ручьев и озер в северной части Ольхона нет, то мы набрали воды в запасенную пятилитровую баклажку. Было жарко, и после ужина, уже на утесе, я понял, что воды нужно было брать больше: осталось с пол-литра, а нам еще дойти до Хобоя, это северная оконечность острова, а потом отправиться к метеостанции, на юг вдоль восточного берега, то есть пополнить запас мы сможем часов через восемнадцать – это при худшем стечении обстоятельств, при лучшем – пополним на Хобое, у каких-нибудь групп туристов попросим, но это ужасно, это признание в беспомощности.
Свалял дурака, значит, не буду пить, пока не достану; таков был ход моих мыслей.
Утром, с сухой глоткой, да еще покурив поверх, пошел на разведку, полагая, что раз есть старое костровище, явно многолетнее, постоянное, то и доступ к воде должен быть. Спустился с одной стороны утеса по наклоненной под шестьдесят градусов стенке – и, уже почти съезжая на заднице по склону, едва успел оттормозиться перед обрывом. Всего-то метра четыре, может, пять, но отвесно. Пополз обратно и отправился в распадок с другой стороны утеса – и там такой же наклон; так же, цепляясь руками, сполз и увидел лестницу. Честное слово, там была приставлена деревянная самодельная лестница! На северном от «Трех братьев» спуске к воде.
Пил прямо из Байкала, зайдя по колено. Умылся, покурил, поблагодарил мысленно тех, кто установил лестницу, отправился обратно. Вернулся к палатке – и увидел, что Мила и Чича выпили только половину воды, а вторую оставили мне. Конечно, я устроил профилактическую взбучку, потому что мне не нравится, когда мои указания не исполняются; но жест я оценил, а заодно понял, почему именно Чича – лучшая подруга Милы.
Протопали до мыса Хобой, крайней северной точки острова, облазили его, потом облазили Мыс Любви, с которым связано поверье, что если на правую сторону пойдешь и загадаешь – родится мальчик, если на левую – то девочка. Пока мы с Милой ходили туда и обратно несколько раз, и я тянул ее, убеждая, что она сумеет родить шестерых в четкой последовательности – девочку за мальчиком, Чича сидела у тропы перед мысом, видимая нам. На мыс она так и не зашла, и мне стало ясно, как ей горько. Мы молча потопали дальше вдоль восточного берега.
«Слышишь?» – ветер дает знать о себе издалека, он гудит, мелодично и ровно, одной нотой на виолончели, он занимает собою все вокруг, он входит в каждое сердце, он стремится поселиться там, сделать кровь свежей, яркой, насыщенной – и вместе с тем он несет с гор, из тайги, с угоров древнюю свободу, великую горечь, пыль тысячелетий, нечто непостижимое, такое, что не хватит барахла слов, чтобы вполне описать эту бездну. И бездна эта вживается в русскую душу, в душу бурятскую, и она – священная черная дыра, где пропадает весь свет, сколько его туда ни лей, она может поглотить звезды, эта тьма глубокая, и она смотрит на тебя из озера глазами нерпы, которая выныривает у метеостанции.
Все, что получено ногами, пешком, получено честно, освоенные тропы тебе принадлежат, они засчитаны, каждый шаг ты дышал, ты существовал в каждой точке.
Мила сидела на камнях у метеостанции, Чича сидела у нее в ногах, обе глядели в темнеющее море.
– Чего молчим? – спросил.
– Тут хорошо, – ответила Мила.
– А у меня как-то пусто внутри, – на этих словах Чича встала, почувствовав, что сказала это некстати, что это не для моих ушей, и ушла в палатку.
Мы сидели и молчали, и впервые молчать было спокойно. Мила, хоть ее подруге было не по себе, могла остаться с собой, со мной, она не стремилась ничего менять, когда нельзя ничего изменить, и это дар, он зовется смирением.
Утром на «буханке» метеорологов мы спустились в Хужир, сбросили рюкзаки в конторе нацпарка, пересели на велики и отправились изучать юг острова, а я все думал про Чичу, про то, что даже дурацкая примета, возможность загадать желание на мысе ее не привлекает.
Мы с Милой устроили Чиче сюрприз на следующее утро: посадили в такси, привезли в Харанцы, где расположен аэродром, и легкий, на четыре места (пилот и три пассажира) самолет оторвался от травяного покрытия. Перед нами открылся Ольхон с высоты птичьего полета: Шаманка, поселок Хужир, священная и заповедная гора Жима, Хобой и «Три брата», где мы чуть не остались без воды. С высоты пятисот метров Ольхон казался игрушечным. С пилотом Саней у нас нашлись общие знакомые, и мы, пользуясь отличной погодой, спокойными для авиаторов условиями, болтали. Чича задавала тысячу вопросов, а потом и вовсе запела свою байкальскую – «Веселый ветер». Слова мы уже знали и, не сговариваясь, вместе вступили:
Кто привык за победу бороться,
С нами вместе пускай запоет:
Кто весел – тот смеется,
Кто хочет – тот добьется,
Кто ищет – тот всегда найдет!
Внизу проплывали могучий Байкал, где можно молчать, твердыня Ольхона, ранимая, иссушенная земля с пятном-раной, пятном-ожогом от лесного пожара на склоне Жимы. Саня рассказал, что в прошлом году кто-то отправил в небо «китайский фонарик», и он упал в травы, которые мигом занялись. Инспекторам национального парка и добровольцам пришлось подниматься, чтобы остановить огонь.
Чича повеселела – то ли полет помог, то ли сытная и питательная бурятская каша или позы/бузы, то ли крепкий ветер озера поселился в ней.
10. Тандем
Библиотекарша, естественно, спросила, откуда я явился такой загорелый и обветренный, и даже предположила, что я был на Сейшелах.