С этого момента супруга, а теперь уже вдова Колегова, наша поэтесса, звонила мне постоянно, раз в неделю, и расспрашивала, как прошел последний наш с ним разговор, и я ей воспроизводил короткий диалог дословно, а она все равно звонила еще и еще, и я ей пересказывал вновь, не добавляя ни единой новой детали.
В библиотеку продолжали поступать книги, заказанные сверх меры. Рочева все билась со мной, билась за каждый том, за каждые триста рублей, и, чтобы в библиотеке были не только чтиво и детская литература, пришлось раскошелиться. И вот наконец доехали книжки Захара Прилепина – и «Санькя», и «Обитель», и другие, приехала «Кысь» Татьяны Толстой. Мы распаковывали коробки, в каждой проставляли два экслибриса: библиотечный и специальный заводской, отмечающий, что эта книга – подарок завода жителям Кряжева, затем определяли, куда книги ставить – на полку с маркировкой «18+» или на общедоступную. Мы работали не спеша, как и велит субботнее утро. В перерыве чаевничали вприкуску с конфетами, на которых неожиданно сошлись – «Стратосферу» любили мы оба.
Вошел примелькавшийся мне посетитель библиотеки – Василий Ябуров, пенсионер, бывший преподаватель русского языка и литературы, большой поклонник Абрамова и Шергина, с которым мы по весне беседовали пару раз, но после того, как я переехал, Рочева ходила ко мне в гости и сама носила книги, о каких я просил, а с Ябуровым мы уже не виделись, и жаль – это был прелюбопытнейший мужик под шестьдесят лет. У него были больные руки, одна не работала почти, вторая двигалась как-то резко, дергано, что-то было не так с нервом. Когда он перелистывал страницу, то казалось, рискует ее порвать. Ябуров пришел не один, а с младенцем, которого на руки не брал, боясь уронить, потому зашел вместе с коляской.
Рочева без спроса, с нежностью, взяла щекастого, голубоглазого, светленького младенца на руки. Ему было месяца два всего, он еще не держал головы, но глядел так ясно и с таким интересом, что все мы заулыбались. Ябуров с любовью глядел на происходящее, такими же младенчески чистыми глазами.
Рочева принялась его тетехать, показывать библиотеку, и, пока она что-то там ему мурлыкала, Ябуров обратился ко мне:
– Михаил, помните ли о Красном болоте?
– А, да, – я припомнил, что он упоминал о болоте, но тут все о нем говорили, часто походя, так что трудно было держать в голове, кто и что именно говорил.
– Еще в июне думал вам предложить пройтись туда, да вы как-то пропали.
– Да? С удовольствием, если вы готовы.
Мы сговорились, и Ябуров ушел, а Рочева, как мне показалось, смахнула слезу, когда укладывала его внука в коляску, но постаралась скрыть это и светло улыбнулась.
Напрасно я решил, что на Красное болото, площадью больше тысячи квадратных километров, можно сходить как на экскурсию или прогулку. Ябуров зашел за мной затемно, часов в пять утра; он снарядил себя, а потом и меня заставил подготовиться как следует, как к настоящему походу; с собой мы взяли рюкзаки и корзины для грибов, мой проводник думал попутно набрать опят и подберезовиков.
Василий Владимирович оказался ходоком крепким, при движении по ровной подстилке в сосновом бору ногу заносил чуть сбоку, а выйдя к болоту, двигался плавно, но вместе с тем твердо. Маршруты он знал, потому между озерами, по низким травам и кочкарнику мы скоро, часов за пять, достигли сердца болота – группы островов между вытянутыми, созданными ледником, озерами. Острова возвышались над водой всего сантиметров на тридцать и были почти сплошь плоскими, виднелись лишь два пригорка с соснами. «Красным» это гигантское, в тысячу квадратных километров, болото звалось из-за цвета растительности по берегу центральных озер, но сюда доходили не все местные, да и вообще человек бывал тут редко: клюква росла и по границе болота со стороны Кряжева, а отсюда, от озер, всего в пяти-шести километрах, начиналась тайга, которая шла километров двадцать до ближайшего жилья, до деревень. Единственный след человека в болотах – железная дорога, рассекавшая их почти пополам. Дорога эта шла сразу за озерами, уже по твердой таежной почве, и мы слышали ее отзвуки.
Ябуров вывел меня на островок площадью с гектар, к которому шла мелкая твердая коса, остаток ледниковой морены. На островке росло с десяток берез.
– Шляпок триста снимем, Миш, – прикинул Василий Владимирович.
И действительно, грибов было море; море, укрытое травой. Корзину я заполнил в течение получаса, не больше, и думал, что мы соберемся в обратный путь, но это было лишь начало.
Часам к трем мы достигли таежного берега, где расположились на обед. Ябуров, угостившись вареными яйцами, сыром, черным хлебом и огурцом, рассказывал мне о легендах болота. Когда-то здесь, на одном из островов, был монастырь, останки которого мы увидим. Поговаривали, что монахи, которых отсюда изгнали большевики, успели спрятать ризницу, закопали ее где-то неподалеку. Также считалось, что некоторых монахов большевикам ни спугнуть, ни прогнать, ни изловить не удалось, и несколько десятков лет их видели тут, и где-то в болотах, много выше, есть скиты, где они укрывались и к людям не выходили. Поверья живы и сейчас, будто бы к тем монахам пробирались новые, и даже сейчас они могут жить где-то здесь. А в старые времена болота были выше, островов меньше, и пробираться между ними было сложнее, тропы знали немногие, и во время войн и нашествий люди прятались здесь, на самых дальних островах. Бытовала и сказка о перекате – рыбаки верят, что есть здесь такое место, где из верхних озер вода идет в нижние и проходит через порожек, который тоже, как та коса, по которой мы шли, – краешек морены, и там скапливается рыба, и ловить ее проще простого, и ее всегда много, и место это рыбное и зимой, потому что не замерзает.
Мы отправились дальше мимо развалин монастыря, продрались сквозь высокотравье, бесконечную поросль осины, и по узкому перешейку вышли к солонцам. Ябуров достал две пачки соли, высыпал все в яму, я наносил воды в пакете и залил. Мы отошли метров на сто, поставили палатку и начали готовиться ко сну без костра, без горелки; похрустели огурцами, доели хлеб, выпили чаю из термоса. Там и тогда, почему-то вдруг именно с Ябуровым, впервые за долгое время, я решил поговорить откровенно и о себе, и о Миле. Рассказал ему все: и что странная выходит жизнь, и что вижу жену только в путешествиях, и она не хочет приезжать ко мне, и ни ума, ни сердца не приложу, что делать. Я не нуждался ни в совете, ни в оценке, просто надо было выговориться; каждый из нас такое порой чувствует.
– А не все знают, что любовь и жизнь – они могут не вместе идти. Любовь – это же душа, а душа – она же с Богом, там, где его след. Знаешь, как у Бёрнса: сердцем в северном нагорье, но не здесь. Вот думаю, что Онегин Татьяну полюбил сразу и душу при ней оставил, а сам того не понял, потом вернулся – гляди, душа-то вот, туда указывала, а жизни уже не будет, потому что сам не разгадал да чужую душу загубил, а свою потерял.
– Это вы глубоко… И такой прогноз мне не нравится.
– Да это не предсказание никакое. Пережитое, прожитое.
И Василий Владимирович рассказал о своей любви. Давно, было ему еще лет двадцать пять, он влюбился в Рочеву, в библиотекаршу, и замуж позвал, и все бы ладно, да она призналась, что не может иметь детей, это ей было известно твердо, и ничего с этим не поделаешь. Сам Ябуров – сирота, и детей он очень хотел, без них никак себе жизни не представлял, и Рочева это знала. Она его отпустила; он женился на другой, на достойной, замечательной женщине, но любви такой, как к Рочевой, к ней не испытывал, и прожил с ней жизнь, и родил двоих детей, и похоронил уже супругу, а Рочева так и не нашла себе никого. Библиотека стала местом их встреч, но ничего между ними не было, Ябуров просто приходил, и с детьми приходил, и поначалу думал, что она неверно его поймет, посчитает, что он так дразнит ее, издевается, но Рочева все верно поняла – он делился с ней счастьем, которого они не узнают вместе, и сам так показывал, что тоскует, и он как-то решился и признался ей: чувствует, что с ней поступил подло, и это его мучает, и они поплакали вместе, и между ними появилась связь, какая-то высшая, крепчайшая.
– А почему вы сейчас замуж ее не позовете?
– Миша, давай-ка спать.
Затемно разбудил меня. Мы вылезли из палатки, и я хотел было закурить, но Ябуров запретил. Слышен был приближающийся треск – лось шел сквозь кусты к солонцу. Ябуров тихо встал, прошел метров с пятьдесят, поближе к кормушке, я, сколько можно тихо и аккуратно, пошел следом. Лось подошел к солонцу, вытянул длинную шею и принялся лакомиться солью. Нас он определенно чуял, знал, где мы, потому что раз остановился, всмотрелся, а потом продолжил свою трапезу.
– Лось, йора, лов или лола по-коми. Знаешь, что лол – это душа? Вот она где. В лесу, – спокойным полушепотом произнес Ябуров.
Лось, отведав соли, не спешил уходить. Он осматривался, будто соображая, куда ему следует отправиться, что следует сделать сегодня, какие места посетить. Поразмыслив, гигант двинулся в сторону болота.
Мы собрались, пересекли озера и стали возвращаться к Кряжеву вдоль противоположного берега – Ябуров сказал, что так быстрее, чем обходить пусть и ближний, но низкий и подтопленный берег. Через пару часов почувствовали запах костра – и пошли на него.
У костра на небольшой поляне четверо мужиков, одетых скорее в рабочую одежду, чем в лесную, в оранжевых жилетах и касках, ели что-то из железных мисок. Большая палатка, генератор, пара осветительных приборов и растянутая для сушки вещей веревка свидетельствовали, что они здесь надолго. Рядом с палаткой на брезенте лежали нивелиры, вешки, еще какие-то геодезические приборы, стояли пластиковые контейнеры. Ябуров поздоровался и вежливо осведомился, что они делают в заказнике, но те в ответ только нахамили, мол, идите куда шли. Добиваться правды и ругаться с ними мы не стали и отправились в поселок.
Ябуров всю обратную дорогу молчал, и оба мы, наверное, чувствовали одно и то же: начинается что-то нехорошее.