й, просто отстегнув «банан», который висел на груди и мешал есть. Сотрудники консульства опросили нас поочередно и дали Ксюхе вожделенную справку, а нас ждало восьмое чудо света в представлении каталонцев – Саграда Фамилия, Святое семейство.
Толпы туристов осаждали храм, который строится уже лет сто и в котором нет ничего примечательного; их прославленный архитектор Гауди – это, конечно, большой махинатор, который умудрился продлить историю своего мошенничества и после смерти. Мы посетили несколько его творений, и каждое из них возмутительно: вот зачем, например, бить посуду, чтобы сделать декор? А он делал именно так и выложил этими черепками сады Гуэля, и оправдания этому нет, потому как красоты это не создает.
Саграда же не представляет из себя ничего особенного, кроме того, что она строится на деньги горожан, и оттого так долго и строится, что каталонцы – народ прижимистый и не особенно верующий; в богатом городе очень мало церквей, меньше, чем в Венеции, скажем. Впрочем, сам по себе храм на одних только туристических магнитиках и билетах зарабатывает состояния – может, еще и потому строят так долго, что турист идет на долгострой и ему нравится иметь десять магнитиков с разной степенью готовности храма. Убранство Саграды невеликое: не красочное, песочное, простое, не торжественное, не строгое, но это общая черта католических храмов – нищета и лавки; когда русские отдавали все лучшее церкви, и в небольшом городе вроде Кашина строил сам Монферран, европейцы о вере не заботились. Да как вообще можно сто лет строить храм в наши времена?
Милу Саграда тоже не впечатлила; я-то думал – она мне, как архитектор, разъяснит, в чем соль, но соли не было; про небоскреб, построенный Норманом Фостером неподалеку от собора, она рассказывала долго и детально, восхищалась, – а Саграду даже фотографировать не стала. После дома Фостера Мила вообще впала в прострацию, замолчала, чем вселила в меня тревогу. Настроение ее сменилось, только когда мы прошли набережную и олимпийский порт, где родная все время, как потерянная, озиралась по сторонам. Мила выпила вина в кафе, подключилась к сети – и заплакала.
– Я город перепутала. Я не в Барселону хотела… – сказала моя родная, по профессии архитектор, закончившая ведущий российский вуз, строящая дома, детские садики, отели и офисы серьезных компаний.
Город перепутала. Хотела не в Барселону. Она искала набережную с ботинками, и путем нехитрого поиска в интернете мы нашли эти ботинки. Я их видел: это памятник жертвам Холокоста в Будапеште. Атилла меня там водил, показывал.
Между смехом и разочарованием я выбрал смех, сочинил анекдот про Милу и Барсопешт, и зря: Мила окончательно упала духом. Чтоб развеселить ее, я отыскал устричную, где мы взяли дюжину устриц и бутылку шампанского. Мила попробовала устриц, выпила шампанского и сказала:
– Черного хлеба хочется. И борща. И водки бы рюмку.
Да, довела ее Барселона… Мила, вообще-то, водку не любит и не пьет.
Но понятно, что жидкие морские твари или бесконечная паэлья не могут обрадовать русский желудок.
Мы так совпали в оценке Барселоны, так оба не хотели ехать смотреть музей Дали с его расплавленной размазней, что, даже не купив серебряного колечка Миле, отправились в Бильбао на день раньше срока. И не прогадали.
Если Каталония – страна торгашей, где даже главный их художник – Дали – торгаш, породивший целые поколения торгашей типа Уорхолла, то Бискайя – душевная, чуть лихая, разная и любопытная. И вроде бы ты и в той же стране, в Испании, но все совершенно иначе. Безжизненные красные и желтые почвы сменяются зелеными холмами, похожими на сербские, вредные люди становятся отзывчивыми: галисийка, сотрудница отеля, поняв, что мы приехали раньше, нашла нам номер в соседней гостинице, потому что наш еще был занят. А узнав, что мы русские, отвела нас после в соседний дом, к татарину, который приезжает сюда надолго и всем известен, потому что учит баскский язык, и татарин Рама составил нам карту – куда пойти, где поесть, и с первого же заведения, с утреннего омлета, началось маленькое бискайское чудо.
Владелец кафе лично готовил для нас омлет, который подал в виде пинчос, закуски с хлебом; в омлете были перемолотые в кашицу овощи, чуть обжаренные, и такое же перемолотое мясо, и это был праздник; это была простая вещь, но с душой.
Пинчос – это вообще религия; по вечерам в пятницу и субботу красивые, нарядные баски собираются на старой площади, в четырехугольнике которой, наверное, сосредоточено десятка три кафе с пинчос, и ты можешь взять бокал вина и пару закусок или бутылку вина и дюжину пинчос, которые Мила любовно прозвала «пинчиками». Пинчос во всех кафе разные – в одном мясные, в другом рыбные, с овощами и без, с яйцом, курицей, с чем душе угодно, это какая-то универсальная формула гастрономического счастья; конечно, у испанцев есть тапас, тоже закуски, но я не видел такой площади, как в Бильбао, таких красивых и нарядных людей и такой атмосферы больше нигде.
Баски сохраняют себя во всем – даже в их футбольной команде «Атлетик» нет легионеров; чтобы туда попасть, надо быть баском по крови, и остается только мечтать, что и у нас будет так же. Пока Мадрид и Барселона покупают игроков по всему миру, как и положено торгашам, стяжателям славы, «глори хантерам», баскам чужого не надо, но и свое они не отдадут.
Это самостоятельный и сильный народ, что видно и по городу Бильбао – небольшой, уютный, с метрополитеном, который идет к дальним деревням, к селам и городкам, до берега моря; чистые улицы, отсутствие попрошаек, драгдилеров, маргиналов, объявлений о карманниках.
В Бискайе я на миг почувствовал то, что было с нами в Сербии – маленькое чудо, когда мы смотрели на закат с высокого утеса, и плотные волны бились внизу, и откуда-то, нелогично установленная, даже не на тропе, взялась лавочка, и явился ветер, похожий на байкальский, плотный и обнимающий, и Мила положила голову мне на плечо:
– Так бы всегда, родной, а?
Какое там всегда, мы же буквально галопом по Европам – у нас всего двенадцать дней на четыре города.
Мы с сожалением покидали Бильбао, хоть и пробыли там дольше, чем планировали, и сожаление наше окрепло, как только мы оказались в Мадриде, в этом сухом саду отреставрированных руин.
Мадрид – это город, который перестал развиваться ровно тогда, когда испанцы ограбили последнего ацтека, город, построенный на крови целиком и полностью. Сегодня в Мадриде почти нет ничего нового, свежего, развивающегося, нет стройки, плана, рывка, дерзновения. Вспомнить о Мадриде решительно нечего, кроме того, что это жаровня, куда летом лучше не соваться. Пекло и скука, вечерняя сутолока, праздность – все это мало занимает, хоть там и есть какая-то непонятная для русского человека душа: они орут свои песни, гремят по вечерам, днем отлеживаются. По такому графику обычно живут звери: в жару спят, в сумерках отправляются на водопой; мы же – люди всепогодные, и, даже если в поле плюс тридцать, переждем только полдень.
В парке Ретиро, где под густой сенью деревьев от палящего солнца прячется молодежь, пахнет травкой, и студенты лежат около старинных толстых стволов и вяло переговариваются друг с другом; это все напомнило мне Милиных друзей. В городских витринах – плакаты с рекламой свадебных туров, на которых изображены целующиеся мужики.
Словом, Мадрид подействовал на нас удручающе, и Мила замолчала, и не развеселил ее даже поход на блошиный рынок, а я начал искусственно поднимать себе настроение, то есть откровенно перебрал с алкоголем, что на жаре чревато, и вот Мадрид поплыл, но веселее не стал, и я даже дал по роже какому-то испанцу, который меня толкнул, тот почему-то сразу упал, хотя удар не был таким, каким можно отправить в нокаут, просто цепанул скулу, и Мила оттащила меня, обругала, но потом снова замолчала, и так мы и бродили мимо дворцов, по этой безводной пустыне, и меня разматывало все больше, и вот мы уже оба почему-то молчим, а я в уголке пьяного сознания припоминаю, что мы вроде поссорились, но даже вспомнить не могу почему.
– Мил Мил, а почему мы поругались?
– Ты правда не помнишь? Ты заколебал меня, что все так по-дурацки, потому что я Барселону перепутала.
Сочетание тотального отключения памяти от алкоголя и общей злопамятности моего существа – сочетание дурное – тут сработало на полную катушку, и вот мы молчим в автобусе, молчим, когда идем уже по Лиссабону от метро до отеля, молчим, когда слушаем у крепости на холме какую-то печальную песню в жанре фаду, и все такое безрадостное и тоскливое, сплошное стенание, и вот мы, полные горечи, с этим фаду внутри, спускаемся от замка Святого Георгия на одну из центральных улиц Лиссабона, по которой нам и предстояло вернуться в гостиницу. На этой улице обитают чрезвычайно настойчивые негры; подошел первый, предложил гашиша, второй даже попытался чуть преградить дорогу, но на волшебные слова «отойди, блять» среагировал верно, отошел.
В кафе я спросил официанта: «У вас тут что, все наркотики легализованы?» Тот не понял, и я объяснил ему, что местные негры впаривали мне наркоту прямо на улице. Официант тут же развернулся и на весь зал пересказал мою историю; зал загоготал. Только потом он обратился ко мне и объяснил, что ничего у них не легализовано, просто полиция работает через пень-колоду. Наши менты, конечно, те еще лентяи, но если б на Тверской толкали наркоту, тут и они задницы бы оторвали: чтоб не столько даже с преступностью бороться, сколько с хамством и наглостью.
Мила стала недотрогой, была будто не со мной. С ней такое порой происходило, это нормально, и вряд ли дело было в моих пьяных колкостях, она вообще отходчивая и всепрощающая, но вот молчит, и привыкнуть к этому нельзя, и это пытка, и даже в том знаменитом многоэтажном лифте, на котором из центральной долинки попадаешь на холм, даже в этом лифте она смотрит не в окно на город, а в пол, о чем-то думает, а мой мозг ищет спасения и находит: надо отправиться на мыс Рока.