Мыс Рока, пестрая толпа туристов со всего мира, жужжат коптеры, каждый третий отчего-то считает своим долгом снять пейзаж со своей летучей машинки; мало кто хочет просто насладиться закатом над морем. Место беспокойное, порченое, ни в какое сравнение с вечерними, одинокими, ветреными мысами Ольхона не идущее.
Мыс Рока – это ведь в некотором смысле край света, конец Евразии, за ним Атлантический океан, но люди умудряются не отдаться моменту, а заниматься фиксацией. А это ведь то же самое, что онанировать, когда рядом нагая женщина, готовая делать детей, это противоестественно.
– А мы ведь по всему нашему списку проехали, – глядя на солнце, уже наполовину скрытое океаном, устало сказала Мила.
– Ты об этом, что ли, весь день думаешь?
– Да, это вроде весело: такой итог, такой год, но на самом деле тоскливо. Что-то не так, родной.
Действительно, за полгода мы побывали в Питере, Калининграде, Сербии, на Байкале, в Венеции и совершили испанско-португальский вояж. Шесть путешествий разной продолжительности, шесть кусочков жизни.
Мила обнималась так, как она это делает, когда хочет чуть спрятаться, приткнуться; когда она беззащитна.
– Куда дальше? – ничего, кроме как это, я ответить не мог; и сам чувствовал, что «что-то не так».
– У моих ребят, Лели и Славы, свадьба будет, я тебе говорила.
Оказалось, что Леля все слушала мечты Милы о лесной свадьбе и решила воспроизвести ее мечту, да еще и в Грузии, к которой Мила неровно дышала, как и вся их тусовка после той новогодней поездки.
К Леле и Славе я относился нейтрально, приблизительно как к соседям, которым иногда говоришь «здрасьте», но и знать о них ничего не хочешь, потому что они – скучные, предсказуемые и спокойные.
Это те самые неподвижные и созерцательные натуры, которые никогда, ничего, ни в каких условиях не меняют вокруг себя; это те самые бородатые тощие жопы в гамаках, которые день-деньской сосут свои трубочки-вейпы (верно, сублимируют?), и вместо порядочного табака папирос там химическая жижа со вкусом манго, кокоса, папайи, арбуза и маракуйи.
Такие люди не становятся ни ворами, ни алкоголиками, ни святыми.
Они до пятидесяти лет катаются на скейтах вместо автомобилей, а даже если как-то случайно разбогатеют, то обитают на Бали, в кэмпах и глэмпингах, то есть в недостроенных сараях.
Они нюхают эту срань, вонючие ароматические палочки из азиатских лавок, – но не знают запаха ладана.
Они купаются в «священных» водопадах на островах юго-восточной Азии, куда сбегают от русской зимы, – но они не знают добротной проруби на Крещение.
Они жрут маффины из макдака, одинаково резиновые во всех частях света, но не смогут приготовить пирожков с яйцом и луком или рыбную кулебяку на четыре угла.
Даже про мОлОкО – именно из-за таких, как они! – в кофейнях спрашивают: «А вам кофе – на классическом молоке?», и этой публике бесполезно объяснять, что нет никакого классического или обычного молока, молоко бывает – коровье, козье, бывает еще кумыс, есть человечье молоко, а есть волчье, – но вот, сука, миндального, кокосового, бананового молока не бывает и быть не может, молоко – это то, что дитя млекопитающего из титьки матери сосет, а кокос и миндаль – это, мать вашу, растения, и у растений есть только сок и смола.
Эти люди – они какие-то нерусские. Они – ни удалые, ни разухабистые, ни чудные, ни юродивые, ни хмурые или грозные, ни аляповато, нараспашку веселые… Они никакие. Будто бы и не рожденные женщиной на нашей благословенной земле, явившиеся не пойми откуда, из страны кокосового сока и банановой эссенции.
Мила дружила с этой парой и удумала меня приволочь на их свадьбу. Осознание того, что они учинят свадьбу мечты Милы, меня покоробило. Ну уж нет, дрянные вейперы, вы не дадите моей любимой смотреть на ее неосуществленное, вы не поселите в ней сомнения, не надо ей знать, что вот так – можно, потому что так не можно, и в этой вашей Грузии нет никакой любви, мы туда вообще пидоров отправляем.
Сразу отрезал: «Нет». Мила не назвала точной даты, но я прикинул в уме и понял, когда это будет. И, конечно, сыграл на опережение. Тем же вечером взял билеты в Париж и, довольный своей маленькой и хитрой победой, показал Миле.
– Но свадьба ровно в эти дни… – смутилась она.
– Ну ниче, отдельно поздравишь, – ответил.
«Какая жалость, ага… Хрен вам», – истинную мысль, видимо, не удалось скрыть в интонации.
– Но я обещала… Может, билеты вернешь?
– Они невозвратные, родная.
Мила загрустила, хотя что ж тут плохого – отказываться от всяких дрянных вечеринок?
Я был зол, сильно зол, что она расстроена из-за такого пустяка; в конце концов, какая разница, чем живут те, кто ни на что не способен; их и держать рядом с собой не стоит.
Надо лететь в Париж, выпить там ящик шампанского за день, как казаки, послушать аккордеон, сожрать, преодолев брезгливость, пару лягушек, которые по вкусу как побывавшая в болоте прорезиненная курица, подняться на Эйфелеву башню, прогуляться по местам Лимонова и Бальзака, сгонять в Буживаль, макать багет в кофе в Латинском квартале, как нищие студенты, мы же именно для этого все это читали, смотрели, вбивали в себя что-то там из мировой культуры.
В Лиссабоне мне пришлось понервничать не только из-за этой кокосовой свадьбы.
Наш информатор в избиркоме – бабуля из числа фурий Бурматовой, сначала сообщила результаты выборов по депутатскому корпусу. Четыре места отошли партийным, в числе которых был директор детского сада и один известный мне порядочный и умный мужик, руководитель котельной.
Из наших была выбрана Бурматова, что неудивительно: все голоса пенсионеров на своем участке забрала, а пенсионеры кряжевские голосовать любят – какая-никакая, а жизнь, движение, событие, так что они делают явку. Выбрали и Качесова: для старшей части жителей поселка он в представлении не нуждался, для молодежи и вновь прибывших он оказался тем, кто «не будет воровать», потому что, очевидно, у него «крузак», а у его конкурентов «крузака» нет. Третьим нашим депутатом стала Глаша, которая своих избирателей взяла измором. Скорей всего, она подходила к каждому раза по три, пока люди не божились, что проголосуют за нее. Глаша поставленную цель воспринимала как солдат: сказали взять высоту любой ценой – мы любой ценой ее и возьмем, не мытьем, так катаньем. Еще одним представителем народа стала Колегова; удивительно, но она просто разгромила конкурентов, набрав то ли восемьдесят, то ли девяносто процентов голосов. Микрорайон бараков, ее вотчина, устроил протестное голосование. Может, сработало то, что они были самыми недовольными – им уже лет тридцать обещали переселение в новое жилье, и им надоело питаться этими завтраками. Муниципальный депутат на процесс переселения из ветхого и аварийного жилья повлиять не мог никак, и люди об этом, наверное, даже знали, но теперь они были уверены: там, в совете, сидит такая же, как они, их соседка, страдающая от сквозняков, перекошенных окон, протекающей крыши, провалившихся ступенек на лестнице и льда на окнах зимой.
С главой было сложнее. Позвонил Кашенцев. Сказал: «Пока неизвестно, кто проходит, наш или ваш; нас тревожит, что ваш может пройти… беспартийным». Я понял, что Андрей Сизов набрал гораздо больше, и партийные теперь прокладываются, чтоб не получить по шапке: им надо отчитаться о вновь одержанной победе, и если мы будем упрямиться, то победить внезапно может их проваливший все кандидат, хозяин СТО. Мне дважды объяснять не надо: тут же позвонил Сизову и попросил его набрать Кашенцева, чтобы тот помог ему вступить в партию немедля. Сизов все воспринял верно, сделал, как было велено, и Кашенцев уже через полчаса сообщил, что «Сизов одержал уверенную победу». В партийном пресс-релизе по итогам выборов указывалось, что Сизов долго был кандидатом на вступление в партию, и вот так совпало, что он избран и стал членом партии, с чем и поздравляем уважаемого ветерана.
Кудымов, к несчастью, тоже был избран, и тут, скорее всего, я сам себе подгадил. Когда кряжевцы увидели, что мы выставили Кудымова-однофамильца, Кудымова-спойлера, они встали на сторону настоящего Кудымова, проявили недюжинную бдительность, в которой нельзя было их до того заподозрить, и, как заговоренные, ставили галочку напротив верных инициалов. Прошел и еще один из «дозморовцев», опередивший Рочеву, но это уже не могло помочь им пакостить нашему заводу.
Матвей Лукич просмотрел новую партию табличек. Теперь я должен был оформлять их не в свободном стиле, а в цветах компании, с логотипами, нужными шрифтами и прочими прибамбасами, описанными в брендбуке. Деталь эта была не случайна – в представлении Матвея Лукича я стал пригоден для игры вдолгую:
– Михаил Валерьевич, остается всего три месяца до конца вашего контракта. Я бы предложил вам продлить его на будущий год и приступить к работе над бюджетом. Он должен быть готов к концу сентября. Таков у меня порядок для всех подразделений.
– Матвей Лукич, когда я должен дать ответ?
Матвей Лукич вздохнул.
– До конца недели.
То есть деньги будут, а Мила рядом – нет, и я останусь в Кряжеве, одинокий, с курицами.
– А ты сам как хочешь? – спросила родная; я ей уже через пять минут позвонил.
Как я хочу? Семью, ребенка, а лучше несколько, и чтобы было на что жить. Дом построить. И чтобы писать книжки, сценарии. И чтобы ты была рядом, это вообще первый пункт, наиважнейший, решающий, книжки можно отменить, дом можно отменить, тебя отменить нельзя, ты такая одна, и ты нужна мне рядом, а протащить эту простую мысль в твою голову что-то не удается, никак не удается, и мы оба устали от путешествий, мы уже оставили достаточно отметок на карте для такого короткого срока, мне хочется просто сидеть на диване рядом, я как старик, опять старик, какой был на Чегете, но понятно, что мы устали от семимильных шагов, от рывков, от часовых поясов, а перелетов за этот год я и не считаю сколько, и почему мы теперь видимся только где-то там, почему у нас нет общего дивана, да, да, потому что ты не можешь жить в Кряжеве, ну и ладно, раз так, ладно, продолжим бешеную гонку, пусть глаза и насытились, сердца-то – нет, и иного способа дать им пищи, кроме свиданий за кордоном, не предвидится.