– Хочу в Париж! – вспомнил я.
– Слушай… Я решила все-таки на свадьбу к ребятам.
– Но Мил. А когда я тебя увижу?
– Поехали вместе. Я им обещала.
Обещала – им! – мое законное время? Так и оставайся одна. Либо в Кряжево, либо в Париж; можно и то и это, но никуда больше.
11. Париж
Руки начали чесаться еще в самолете по пути из Лиссабона в Москву. Авиаперелеты, так же как алкоголь, курение, наркотики, переживания и потрясения, – это верные помощники болезни. Точно не установлено, в какой мере, но известно, что все это помогает экземе вылезти наружу и расцвести буйным мерзким цветом – лопнувшей кожей, текущими волдырями и постоянным зудом. Отправляясь в Кряжево, я купил обычный набор для лечения и три десятка перчаток, наплевав на визит к врачу, который ничего нового не сказал бы. Хотя тот дедушка-сморчок, к которому я попал в последний раз, наверное, сделал бы вывод, что раз такое дело, то и влюбляться мне нельзя. Не любишь – не разорвет, такое вывел бы правило.
В гости зашел Ябуров. От Рочевой он узнал, что у меня неприятность с руками, и хотел предложить лечение народными средствами.
– Болотная вода поможет, мох, я от псориаза избавил так товарища после Чернобыля, он «партизаном» был, все тело – сплошная язва. Десять лет он мучился, думал, это навсегда, но за три месяца заразу вывели, – так отрекомендовал свой метод Василий Владимирович.
Когда ты болеешь экземой второй раз за год, то готов лечиться чем угодно, если есть хоть малюсенькая доля вероятности, что оно поможет.
На окраине Красного болота набивал мох в мягкий армейский рюкзак, выданный мне Василием Владимировичем.
Ровно так мы собирали мох с болота у моего родного городка, когда переносили баню с недавно купленного дальнего участка на старый. Дело удивительное – взять и на руках перенести сруб, пусть и всего через пару дачных улиц, но это все-таки сруб, дом, и он такой, этот русский дом, что его можно разобрать, собрать заново и справлять новоселье. Его можно увезти с собой хоть на край света, а он так и останется избой или баней, ровно с теми же сенями, с той же горницей, тем же предбанником и парной. Так может жить только народ, который никогда не определится до конца, кто он: кочевник или домосед? Дом перевезти можно, а вот мох надо собирать по новой, надо наносить его, проложить, да плотно, чтоб не осталось зазоров, щелей. Мох влажный, его требуется много, потому что усохнет, станет почти невесом, и вот мы отправлялись в лес раз за разом, и дед не знал усталости никогда, и нас, внуков, старался приучить не знать ее, жить в движении, пешком.
Все удивительно похоже в России: везде есть свое Красное болото, или сопка, или роща, или бор, или озеро, у каждого поселка, у городка при одном заводе, и на карте это не расчерчено, но всем ясно, что это их лес, степь, река.
И живут наши люди в похожих домах, в пятиэтажках, у кого узкая вытянутая форточка, у кого квадратная почти; и где поутру подтянутые, в черной форме, моряки шагают в военный городок по бетонной дорожке, где вдоль гаражей идут мужчины и женщины в спецовках на завод, где на узловой видны в сумерки оранжевые жилеты обходчиков, где шахтеры собираются у шурфа и вешают на крючки свои жетоны.
Кряжево ровно такое же, как мой поселок, и таких, мрачных на первый взгляд, поселков, в средней полосе и на Севере, на Урале и в Сибири, полно, и мы все знаем одно и то же, уклад жизни наш един и понять мы друг друга сможем, и эти поселки – истинная Россия, ее крайность, ее уязвимость: по поселкам бьет любая неурядица – половодье, дефолт, лесной пожар, наркомания, все бичи оставляют глубокие следы; большие города переживают неприятности проще, а поселкам приходится показывать свою стойкость, крепость свою. И Кряжево хлестала судьба, досталось ему, бедному, остаться без завода, оказаться в глубокой яме, а ведь люди переезжали сюда, мечтали, строили, женились, детей рожали, сажали не свойственные местности тополя, дубы и клены в парке, заводили участки, бани, надеялись, они все время надеялись и верили, и столько их обманывали, столько невезения пришлось по их души, что, когда новый завод появился и надежда оказалась не напрасной, они уже и верить перестали, и надо им только чуть помочь увидеть, что, несмотря на проблемы (а где на производстве поначалу их нет?), все будет лучше, может, и не прямо замечательно и завтра же, но все будет лучше, чем было, и работа будет, и жизнь.
– Вот, гляди, – Ябуров показал какую-то травку и отвлек меня от мыслей. – Набираешь вот так и в пакет ее, а дома прям обложил руки, а сверху мох, и оно все вытянет на себя.
– Мама так про лук говорила, к болячкам прикладывала.
– Ну, лук – это все пустяки, а вот это всерьез работает. Попробуешь – убедишься.
Потопали обратно.
– Василий Владимирович, а помнишь, мы с тобой геодезистов видели?
– Ну. Так я потом еще несколько групп встречал. Они посмотрели, провели свои замеры и пропали, вот уж пару недель их не вижу.
Замотал руки дома, сел, боялся, что хуже будет, потому что мочить руки при экземе – это обрекать себя на боль, такова подлость этой гадости: очень хочется в воду руки опустить, но если опускаешь – потом только хуже становится. Но тут полегчало; напрасно сразу не уточнил у Ябурова, как зовется эта травка; мох-то – сфагнум, это ясно, а вот такой травки я не знал.
Позвонил неизвестный, представился Алексеем, сказал, что меня ему рекомендовали, но не сказал кто, предложил встретиться и обсудить возможное сотрудничество. Знал, что я пярщик, чем занимаюсь, знал больше, чем положено случайному человеку. Встретиться хотел немедленно.
– Алексей, я в поселке Кряжево; даже объяснять не буду, где это.
– Я тут.
– Что?
– Я в Кряжеве. Где бы вы хотели встретиться? Может, в «Красной Шапочке»? Достаточно ли там спокойно для конфиденциальной беседы?
– Хм, наверное, нет. Приезжайте ко мне – Заводская, двенадцать.
Приехали на длинном джипе трое: в синих пиджаках и белых рубашках, стрижки из барбершопов, с модными, четко выбритыми бородами, баками и усами. Алексея, предводителя троицы, видно по дорогим часам, иначе бы и не отличить.
И вот они подходят к калитке, а я сижу на крыльце, с замотанными руками, в спецовке, и в ногах у меня суетятся Сирин и Гамаюн; и они чуть стопорят уже на подходе и смотрят еще раз на табличку с адресом (видать, не верится им, что я – это я), и я машу им рукой, дескать, здравствуйте, проходите, но эти черти не знают даже, как открыть снаружи щеколду, и мне приходится самому идти к калитке и отпирать, этими-то замотанными клешнями…
Сел обратно на крыльцо, как сидел; закурил. Трое потоптались и сели на лавку, рядком, и каждый поглядел сперва, куда садится.
– Михаил, мы знаем о результатах вашей работы по кейсу завода, и мы впечатлены, – зачем-то поставил речь на паузу, будто ждал какой-то реакции, но ее не дождался: я чесал руку об руку и увлекся этим. – Мы хотели бы сотрудничать.
И опять тишина; человек будто без вопросов не умеет рассказывать. Я опять смолчал, меня даже забавлять эта неловкость начала.
– Мы представляем интересы пиар-агентства «Ферст майл». И, собственно, приступаем к работе над кейсом, который может вам понравиться.
Дальше он молол про то, что на Красном болоте, повдоль железной дороги, их «клиент» планирует построить свалку, которую Алексей называл «полигоном ТБО», и им нужно провести работу с жителями Кряжева, райцентра и окрестных поселков, чтобы не встречать сопротивления на общественных слушаниях, которые, зная характер местных «стейкхолдеров» – так он их именовал, – обязательно попытаются сорвать.
Оставил им почту, чтоб выслали документы по проекту, какие возможны.
Алексей и его молчаливые спутники, блестевшие отполированными розовыми ногтями и до синевы отбеленными зубами, ушли, как мне показалось, недовольными. Они, верно, ждали, что я тут же соглашусь, воскликну: «Мы с тобой одной крови, у меня тоже ногти особенные!», но моих ногтей было даже не видать, потому что руки замотаны бинтами, мокрыми от болотной травы, а в зубах сигарета, которую я курил, не вынимая изо рта, потому что руки мокрые. Какие уж тут стейкхолдеры.
Тем не менее документы они мне прислали. Там был описан проект вырубки десятков гектаров леса на пригорке у железки, то есть по-над болотом, близко от того места, где мы поворачивали на лосиные солонцы. Особенный акцент был на том, что этот участок идет ровно вдоль защитной зоны заказника, а ближайшее жилье – в пятнадцати километрах, то есть по закону все чин чинарем, не придерешься, все «безвредно» и прекрасно. Отходы должны были поступать из Москвы.
Позвонил Герману и попросил его глянуть проект свалки, определить масштаб угрозы для Красного болота.
Я был на грани бешенства. Надо было улетать в Париж, а Мила стояла на своем: отправляется на кокосовую свадьбу.
По телефону мы почти все время ругались, других тем для разговора не было. Мила раздражала своим: «Ну лети ты в Париж, в этот раз без меня съездишь, отдохнешь, что тут такого?»
Но дело, конечно, было не в Париже, куда я отправился в одиночку.
Ждал рейса в Шереметьево, пил пиво, одно за другим, когда мне позвонил Герман. Он выложил следующие соображения: свалка приведет к отравлению доброй половины Красных болот, нижней их части, то есть все обычные для местных территории сбора клюквы, грибные места, часть зарыбленных озер окажутся отравленными фильтратами, значит, и перелетным птицам грозит опасность болезней, бескормицы, а некоторые из этих птиц не могут менять маршруты и приспосабливаться. Собственно, заказник, созданный ради сохранения птиц, становился бы бесполезен. Красные болота ждала если и не смерть, то во всяком случае затяжная и неизлечимая болезнь.
– Что будем делать? – Герман уже привык, что мы всегда на низком старте.
– Слушай… Давай для начала напиши такую справку, где все сейчас тобой проговоренное будет описано понятно. Напиши, что свалка – это пиздец всему живому.