– Это некорректно.
– Излагай ясно, не твои там «риски и угрозы», а прямо: «клюкву нельзя будет есть», «рыба передохнет»; ты же, по сути, именно это сейчас и рассказал.
– Ну да.
– Ну вот так и пиши. И мы местным это разошлем. И надо будет с ними встретиться на следующей неделе и все на пальцах объяснить.
– А мы на чьей стороне?
– Герман, мы с тобой ни разу не пакостили и не делали зла Кряжеву; мы только за правду.
Написал письмо этим, синим пиджакам: мол, вышлите вашу экспертизу экологическую, если она есть, а то самого инвестиционного проекта маловато, нам же с рисками работать, местным все объяснять. Синие пиджаки ответили: «Так ты с нами или как?» Конечно, с вами. Ага. Ровно до тех пор, пока не выну из вас все возможное, суки, чтоб ваше блядское дельце запороть.
На французской таможне рыжая баба – с таким удивительно узким лицом, которое, верно, было специально придумано, чтобы лезть не в свое дело, – спросила, что я забыл во Франции. Я взялся за выступающую из окошка столешницу, подтянулся к окошку и постарался честно сформулировать и при этом казаться трезвым:
– Ай кам ту би элоун энд анхэппи.
Она глянула на меня так, будто это обычное дело; все в этот Париж только за тем и являются.
Плана не было.
То есть раньше он был: забраться на башню, сходить в какие-то рестораны, прогулять Монпарнас, Монмартр, Лувр и еще тысяча дел. Но Милы-то теперь рядом нет, и зачем тогда нам планы?..
Теперь я отдан сам себе на попечение, а мое попечение самого себя заканчивается обычно там же, где и начинается – в баре.
Я поехал на электричке, которая чудесным образом переплетена с метро, и можно приехать хоть в самый центр, и потому я вышел у Нотр-Дама, который, впрочем, меня не интересовал. Я направился в кабак «Клозери де Лила», культовое место в начале (или это конец?) Монпарнаса. Пока шел, все думал, что тут начну писать роман. Роман об одиночестве, только веселый, не такой унылый, как у Ремарка, а какой-нибудь забористый, авантюрный, как у Лимонова.
Да, роман начнется здесь, в «Клозери де Лила». Здесь писал Хемингуэй, здесь бывала тыща разных писателей, поэтов, художников. Я такой, тоже, может, писатель, творец, художник, и ты еще увидишь, Мила, что я не только в болоте могу сидеть, не только выхухолям норы копать, я могу писать, хуй с ним, что никто мои растрепанные записки про лесных спасателей пока не взял никуда, еще возьмут, еще, блять, кино сделаю про самого себя, и тут в этом гребаном унылом «Клозери де Лила» и мне табличка будет, где-то между Лениным и Хемингуэем, вот так-то: «Тут бухал Штапич».
Хотя на деле вышло так, что Штапич там толком и не побухал, Штапич явился уже в говно, полирнул бутылкой вина, перешел в альтернативную реальность, душа его разгулялась, а в этом кабаке нельзя громко говорить и пользоваться телефоном – без шуток, телефоном пользоваться тоже не позволяют, и только я позвонил Миле, чтоб донести, что я тут в состоянии «приехать в Париж и развестись», что между нами какая-то чушь, не отношения, вот только я думал все это говорить, – как официантка попросила умолкнуть, расплатиться и отваливать. Вступил в спор: вы тут во Франции ебанулись, что ли, совсем? Это ж не богемный кабак, а кладбище ебаное, с фамилиями известных посетителей на табличках и тишиной. Ленин тут у них в шахматы играл, и ясно почему, потому что его доставали такие вот официантки, и вот Ильич тихонько двигал фигурки, боясь громко разговаривать, чтоб не выгнали, – что ему еще оставалось. Сюда бы вам, дуракам, прямо сейчас Бранимира, чтоб он бил по струнам гитары и орал песню «Проебал», очень под мое настроение подошло бы.
Мила разговаривать со мной не стала. Сказала, что разводиться по телефону ей не подходит, что она уже в Тбилиси и связи скоро не будет: они едут в горы. Я вопил, рычал, угрожал, что приеду к ней, чтоб забрать ее в Москву, потому что люблю и хочу быть рядом. Мила отказалась давать координаты. Ну и ладно.
Отчего-то ноги понесли смотреть на дом, где жил Лимонов, на последний его парижский адрес – улицу Тюран, 86. Намеревался войти и найти его квартиру. План был не ахти, но кто ж из пьяниц может строить разумные планы. Проторчал там непонятно сколько, вышла только одна бабуля, которая отказалась меня пускать, а по-английски ничего не понимала.
Я дошатался до ближайшего кабака, там еще что-то пил и начал проверять соцсети друзей Милы, чтоб вычислить, где же она. Ну и, конечно, я нашел: Леля, эта самая подруга, кокосовая невеста, хвасталась, где она, с указанием населенного пункта. Дело было за малым: взять билеты в Тбилиси и добраться в аэропорт.
Париж стал путешествием коротким, почти мимолетным, абсолютно нетрезвым, но таким, что мне туда больше не нужно.
Улететь в Тбилиси без пересадок почему-то было нельзя, и я взял билет через Мюнхен.
Мюнхена не помню; на протяжении всего пути, то есть часов девять, мои баки были залиты горючим (ужасающий компот из дрянного французского вина, отменного кальвадоса, немецкого пива, неизвестного происхождения шампанского и орехового шнапса).
В Тбилиси вывалился из аэропорта немного протрезвевшим, поскольку отрезок Мюнхен – Тбилиси проспал. Чтоб не просохнуть и не сбить безумный порыв, взял бутылку чачи и пару белого, «Киси», чтобы запивать. Рассказал таксисту историю про пидоров и все спрашивал его, почему пидоры и дегенераты хотят именно сюда, в Грузию. Таксист обиделся и высадил меня где-то под Мцхетой. Поймал другую машину, и, перетерпев желание поговорить, поднялся в горы, и все еще был на взводе и в дугаря, иначе говоря, в состоянии самом худшем для душевных разговоров с женой.
Цель (увидеть жену, добиться понимания и семейного счастья) и средства (радикальный пьяный крик, эхом прокатившийся по горам) не просто не соответствовали, они даже как-то взаимно исключали друг друга. «Какая ты жена? Ты любовница с кольцом на пальце!» – так я начал беседу с родной, еще не дойдя до нее, сидящей у костра в окружении людей.
Я орал что-то нечленораздельно-обиженно-лживо-гордое, что-то о том, какой я прекрасный, но она почему-то далеко, и значит – это интрижка, а не роман, не говоря уже о семье, и вот я начал писать роман об одиночестве в Париже, но тут меня разорвало оттого, что я не хочу одиночества, хочу к ней, и вот я, рыцарь в белых доспехах, прямо из Парижа пожаловал сюда, чтобы забрать ее в Москву, потому что хочу быть с ней, и она самая замечательная, и вот она, самая любимая и самая прекрасная, тут, но какого черта, давай разведемся?..
Она ответила, что ей уже приходилось нечто подобное слышать и к успеху это все не привело.
Я же в ответ орал, что негоже меня сравнивать с другими, ведь в «Клозери де Лила» будет табличка «Здесь бухал Штапич», а не кто-то там еще, ну и кто бы еще – ради нее! – выпил бы столько кальвадоса, эту абсолютно смертельную дозу кальвадоса, просто чтобы пережить перелет из Парижа в Тбилиси, просто чтобы дожить до встречи с ней и выжить ради любви.
В конце концов я потащил ее за руку, потому что мне надоели зрители, я начал выходить из фазы пьяной истерики и переходил в фазу пьяных дум и откровений, что часто бывает связано со слезами, а это уже без зрителей, это дело интимное, и вот я потащил ее, но ей, что совершенно разумно, не хотелось уходить куда-то во тьму в горах, где можно куда-то упасть, и какой-то кокос из числа зрителей решил заступиться, и я дал ему по морде, и тут на меня навалилось несколько людей, и бить не били, просто прижали, а я был повержен, но торжествовал пьяным торжеством, мол, ах, вот вы как со мною, низкие люди, да кто вы такие, и, обращаясь уже к родной, мол, вот, ты добилась чего хотела, ты же для этого сюда приехала. Откуда-то сверху раздался голос Чичи: «Да оставьте его, ему просто больно». Обезьянка была права, и меня одна эта фраза отрезвила, и мне стало стыдно, да так, что, хоть и уложили меня спать, я проспал всего четыре часа, разбудил Милу, сказал, что мне пора в Кряжево, и, все еще пьяный, ушел пешком и спускался с гор по шоссе, пока не поймал машину.
Телефон зарядил только в Тбилиси. Там были сообщения от Милы, присланные еще до моего прилета. «Родной, все у нас будет хорошо. Пожалуйста, не пей больше», «Скучаю по тебе, вообще здорово было бы вместе. Здесь очень красиво», «Связь есть! Поставила палатку, вспоминаю Калининград, у меня твой спальник. Ты как?», «Позвони» и прочее, такое прочее, какое пишет любящая женщина.
Разрушительное похмелье, оказывается, иногда не способно перетягивать все внимание сознания.
В висках стучала кровь, а с ней и мысль: «Теперь все кончено».
Приехал на чужую свадьбу, скандалил, дрался. Нырнул в стыд.
Из нормального, деятельного, из такого, каким я был, я стал мерзок и жалок, я стал алкашом с открытым шенгеном, я просто с годами, сука, увеличил свой масштаб, теперь у меня трансграничные пьянки и такой же – международный – позор.
А самое страшное – ведь все из зависти. Не сумел устроить любимой ту свадьбу, которой она заслуживает, а потом узнал, что люди взяли этот сценарий за основу, и приехал им нагадить. Что ж за мудак?! Даже на самого себя смотреть противно. А люди, они вообще при чем? Они вот видят: «Ему просто больно». Ты им все портишь, они тебя жалеют.
Да, заливайся, захлебывайся стыдом! Вот к нам и пожаловало самобичевание, жалость к своему тщедушному существу, будьте любезны, добрый вечер!
Зачем ты вообще?.. Ты же и не собираешься исправляться, скотина.
Молоде-е-ец, все по накатанной, через годы, через расстояния на любой дороге и в стране любой – пьянству ты не скажешь до свиданья, пьянство не прощается с тобой.
Вот бы не жить так, вот бы не жить так, вот бы не жить так, вот бы не жить никак, вот бы вообще не жить, а просто наблюдать и не касаться душой, вот бы быть где-то не здесь, вот бы не жить, потому что жить – это стыдно.
«С тобой все в порядке?» – спрашивает Мила.
И как можно задать такой вопрос, когда наружу вырвался какой-то демон, неисправимый ублюдок, который только и ждет, пока ему дадут волю, чтоб все созданное разнести?