А вот забрать у русских возможность иметь погреб, коптильню, охотничью избушку, удочку, шесть соток, болото с клюквой, лес с грибами – нельзя, тут начнется бунт. И вот он, прекрасный, спокойный и методичный бунт, начинался в Кряжево.
Мила звонила – но что я ей мог сказать? Она просила о встрече, чтобы обсудить, что дальше будет между нами, а я и не знал, что дальше будет, что я могу обещать, что еще мне сделать кроме того, что уже натворил.
Как-то, во время обустройства лагеря, я был без связи два дня, и Мила встревожилась. Рассказал ей, что у нас происходит, и она в который раз сказала, что не понимает, чем я занимаюсь, как это связано с заводом и чем все это обернется.
Экзема стремительно сходила, болотная трава помогала. Наступала осень, и я сделал небольшой запас – высушил травки, так и не зная ее названия, чтобы потом размочить и оборачивать руки.
На душе стало спокойно и пусто, хоть работалось весело и на заводе, и во всех делах по лагерю. Слетал к детям, к Миле заглянуть не успел, и это все тоже было спокойно, и хорошо, но одному пусто, равномерно плохо, как при медленном удушье. С пьяного вояжа моего прошло три недели.
Рита явилась – трезвая, и выглядела как трезвая, и была спокойна, как никогда. Сама себе поставила чайник.
– Как дела?
– Отца дома нет, все на этой свалке, мать пирожки печет, а я теперь главная школьная давалка.
– Что это значит?
– Олежка разболтал. Типа, пришла, напилась, дала.
– Рит, а как ты с этим жить будешь? С такими слухами?
– Думала руки на себя наложить. Выбирала как. Утопиться – казалось, лучше всего, представляла, как из Всполошни попаду в Двину, потом в море, мимо Архангельска, а там красиво. И сидела так думала, думала, как я все плыву, а потом понимаю, что я же о себе мертвой думаю, то есть меня уже и нет. Какое красиво? Что красивого, просто труп плывет. И самое странное, что когда все случилось, то я еще и не думала об этом обо всем, а вот когда начали за спиной шушукаться, вот тут да. Стыдно, а что возразить?
– Всем стыдно, Рит, не за одно, так за другое.
Мила просила о встрече, но встречаться я не хотел, это как будто обозначило бы конец, поставило бы точку на всем, хотя она даже и не вспоминала о моих выходках. Спрашивала – как дела, что происходит с лагерем, строят ли свалку, как я в этом участвую. Я рассказал ей о развитии истории Риты, и, мол, посоветуй, что с ней делать – такой ход, чтобы занять ее чем-то, что нас не касается. Для Милы отчего-то проблемы не существовало, и она решила переправить Риту в Москву, и даже сама договорилась с отцом Арсением. Даже интересоваться не стал, как и что произошло, потому что опечалился оттого, что Мила вот-вот опять вернется к дурацким разговорам о нашем браке, и мне придется к ней прилететь, и мы наконец поставим точку в этом деле. Устав от моих отговорок, Мила взяла билет и прилетела сама.
Мила была тиха и спокойна. Мы не обсуждали наши отношения, не устраивали разборок, а просто начали жить и прожили неделю.
– Мил Мил, а почему ты решила приехать именно сейчас?
– Из рассказов Риты поняла, что тебе нужна помощь.
– И все?
– Еще я подумала, что ты глупостей наделал и придумал себе финал своего романа про одиночество. Или начало. Сидишь тут, надулся, вот и сейчас в глаза не смотришь. Миш Миш, посмотри в глаза.
Красивые глаза, голубые/зеленые.
– Правильно думала. Напакостил и бежать, это в моем духе.
– Ты же не трус.
– Ты вот приехала, но это же ничего не изменит.
– Зато теперь ты это понял.
Что-то внутри кипело и должно было вот-вот выплеснуться, надо тут поставить точку – зачем делать вид, что что-то наладится; она уедет через пару дней или через неделю – неважно, я возьму билеты в какой-нибудь глупый Брюссель, не знаю, в Берлин, в Афины – плевать, перемещение ничего не меняет, это все так не работает. Я сидел, смотрел на крест церкви, на завод, и демон внутри уже начал планировать, как именно начнется ссора.
– Пойдем в лес, – предложила Мила, и демон аж поник: не ждал такого прикупа.
А Мила это заранее придумала, потому что привезла с собой всякого барахла для походов – палатку, спальники, посуду.
Вода уже сошла, и мы смогли обычной тропой, через неглубокий брод, выйти на уже набитую дорожку к «постам». На болоте мы увидели стаю журавлей, которые бродили около берега, выискивая себе пропитание.
Мы вышли поздно, собираясь заночевать в лесу. Вечером лес темнел постепенно, еще до сумерек погружаясь в мягкую мглу, обступая нас, будто деревья росли чем дальше, тем чаще, и между ними все плотнее становился мрак. Мы не включали фонари и не сразу распознали, что этот плотный мрак – это сгущающийся туман. Через него, вдалеке, виднелось свечение бледнокрасного цвета.
– Миш Миш, а ты видел, что лес светится? Такой красно-серый свет.
– Красный, серый же из-за тумана, наверное.
– Пойдем посмотрим?
Мы последовали на свет, но сколько ни иди, он не становился ярче, удалялся ровно так, как мы шли, и дойти до него и коснуться было нельзя, это какой-то сокровенный свет, спрятанный, видимый и недоступный.
– Мил, нам надо расстаться.
– Это что за новости?
– Зачем оно тебе? Мы же видимся только где-то там, мы на самом деле такие партнеры по путешествиям, а не муж и жена.
И разразилась ссора – страшнейшая, долгая, с упреками и обвинениями, и я был едок, о, как я был едок, говорил, что она живет своей идиотской выдуманной жизнью и делить со мной ничего не хочет, она возражала, что я сам все так устроил и что ей хочется быть рядом, но это у меня такая работа, а она ничего не требовала и не просила, а Кряжево ее напугало, и она не знала, что я подписался не просто до конца года, но и еще на год, и это не честно – самому принимать такие решения, а потом обвинять в чем-то и заявлять, что надо расстаться. Она была права во всем, как всегда, и в этом тоже была виновата, – вместо того, чтобы вовремя меня, дескать, ограничивать и вразумлять, она довела все до скандала посреди уже почти леса, в котором даже покричать толком нельзя, как-то неуютно это, поэтому мы тут ссоримся вполголоса, даже поссориться нормально не можем. В общем, это был диалог бреда и обиды с разумом, где на стороне разума, к сожалению, опять выступал не я. Посреди очередного длинного пассажа о ее ошибках мы услышали нечто вроде храпа, и оба умолкли. Храп, точнее, вздох, повторился, и раздался хруст ломаемых веток. Это был лось, он набирал скорость совсем рядом.
– За дерево!
Увлек Милу за толстую сосну. Лось уже был рядом, он пробежал в паре метров.
Лось бродил рядом минуты три, принюхивался, прислушивался, рогами цеплял кусты. Мы чувствовали шаги полутонного зверя через землю, и Мила все теснее прижималась ко мне. Лось обошел нашу сосну, и мы не сразу это поняли, и я аккуратно подвинул Милу на другую сторону. Зверь еще с минуту подышал, постоял и удалился.
– Мил Мил, пойдем.
Мы шли за руку, шаг в шаг, как мы всегда ходим.
– Слушай, а медведи тут есть?
– Наверное, но ты давай об этом не думай.
– Если мы ссориться не будем, они не нападут.
На посту было человек десять – и уже не только местные, но и приезжие, какие-то неравнодушные из других городов региона, даже какой-то молодой москвич приехал, то ли студент журфака, то ли антрополог, не разобрался. Мы с Милой молча, еще не выдохнув до конца, но слаженно и споро поставили палатку под общим навесом, закинули внутрь пенки и спальники и легли отдохнуть. Слышали, как люди переговариваются у костра.
– Мил Мил, мы ведь как будто не семья. Прости меня, что-то выходит какая-то ерунда.
– Семьей же сразу нельзя стать. Ты думал, расписались, покатаемся – и все?
– А ты думала, мы видеться не будем и станем дружной семьей?
– Ты вот опять орешь…
– Не ору, я шепотом, они ничего не слышат.
– Миш Миш, ты шепотом орешь, сейчас опять придет лось. Эти болота нашу ругань не поддерживают.
– Мил Мил, почему все так? Почему вот я уехал в Кряжево, и мне тут хорошо, честное слово, я как в детстве, я гуляю вдоль завода по тропинке, хожу в библиотеку, с людьми общаюсь, мне тут прекрасно. А тебя нет рядом, и мне уже даже иногда кажется, что вот такая судьба, ты меня сюда выпнула, я теперь тут один. Почему оно так?
– Почему оно так – нам и знать не надо. С ума сойдешь, если будешь об этом думать. Это же мы все равно не устраиваем. Но это не я тебя выпинывала, это что-то другое, – помолчала и добавила: – Мы тут не случайно вместе, это точно, и это важно.
Где-то рядом послышались шаги, и голос Глаши позвал:
– Михаил Валерьевич, идите чай пить.
– Как они к тебе серьезно – Михаил Валерьевич! Морду уже бить не хотят?
– Уже не хотят.
Мы с Милой сели к костру, зачерпнули походными алюминиевыми кружками чай из котла. Ябуров, которого отпустили под подписку о невыезде, рассказывал москвичу, указывая на расчищенное от леса для свалки место:
– Теперь восемьдесят лет ждать. Они выкосили сосны, все под корень, даже семенного дерева не оставили, но зачем оно им, им же свалку надо. Но мы это поле отвоюем. А потом все захватит береза, ольха, ива, всякие кусты. Если лося будет много, он все выест, поможет хвое, а если не заглянет сюда, то сначала мусорный лес будет расти, и вырастет целое поколение листвы, и только после пойдет опять сосна или елка. Тайга на ровном месте не появляется, как все хорошее.
Ябуров сидел у костра до утра, раскидывал палочкой угольки, пил чай, сосредоточенно о чем-то думал, а я не мог заснуть, вылезал из палатки покурить и уходил обратно. Под утро я случайно разбудил Милу, что почти неизбежно, когда спишь в состегнутых спальниках. Мила вышла со мной к костру, плеснула кофе, и мы сели к Ябурову. Уже рассвело, и рассвело давно, так что мы не удивились, когда на тропинке показалась Рочева. Она подошла к Ябурову.
– Как спали-ночевали?