й ночью вспоминался ему теперь как отчаянный призыв о помощи. Наверное, она смутно догадывалась о своем состоянии. И, заговорив с ним о психиатре, тем самым подталкивала его отвести к врачу ее самое. Она билась в тенетах безумия, стараясь пробудить в нем тревогу; вся эта свистопляска в течение двух последних дней, вся эта абсурдная история с усами была не чем иным, как попыткой пробиться сквозь толстую стену его равнодушия, привлечь к себе его внимание, воззвать о помощи. Слава богу, он если не понял, то хотя бы услышал эту немую мольбу, проведя с ней ночь любви, уверив в своей защите, в своей неизменной близости и готовности помочь ей сохранить себя как личность. Нужно продолжать в том же духе, выглядеть надежным и незыблемым, как скала, верным другом, на которого можно опереться в трудную минуту; главное, не дать Аньез увлечь в бездну сумасшествия, приобщить к своему бреду его самого, иначе вообще все рухнет. Он купил пачку сигарет, выкурил одну, оправдав свое безволие тяжелой ситуацией, и принялся разрабатывать программу спасения Аньез. Ну, во–первых, конечно, — обратиться к психиатру.
Совершенно ясно, что, бросив эту фразу о консультации, как бросают в море бутылку с запиской, она рассчитывала также обвести вокруг пальца и врача.
Разумеется, тут она заблуждалась: опытный психиатр не попадется на ее удочку, в отличие от глупеньких Сержа и Вероники. А в общем–то, если вдуматься, может быть, умнее всего предоставить ей полную свободу действий: ее выдаст собственное поведение, и специалист куда лучше разберется в этом деле, услышав ее бредовые речи. Он вообразил, как врач записывает в блокнот измышления Аньез: «Знаете, доктор, мой муж уверен, что до прошлого четверга носил усы, а это неправда!» Одна такая фраза насторожит его, убедив в том, что она страдает… а чем, собственно? Он совершенно не разбирался в душевных болезнях и тревожно спросил себя, как может называться подобное расстройство, излечимо ли оно… Он только смутно помнил, что бывают неврозы и психозы и что вторые хуже первых, вот и все… Но, как бы то ни было, следует приготовить для «психушника» хотя бы краткое досье, оно поможет ему сразу войти в курс дела: фотографии (у него их полно), свидетельства третьих лиц о характере Аньез, о ее резких сменах настроений. И при этом пускай инициатива остается за ней, так оно будет проще.
Теперь об отзывах третьих лиц: нужно предупредить друзей. Придется пойти на это, во избежание очередной клоунады со стороны Сержа и Вероники.
Конечно, это деликатная проблема — выдержать нужную меру твердости и такта, избежать паники, чтобы они не вздумали обращаться с Аньез как с больной, но все же прониклись трагизмом ситуации. Значит, обзвонить всех знакомых, включая ее подружек, сотрудников и, по мере возможности, изолировать ее от окружающих. Конечно, это ужасно — сговариваться с ними за ее спиной, — но другого выхода нет.
Что же до него самого, то в ближайшее время самое разумное — притворяться, будто он во всем с нею согласен, дабы избежать конфликтов, а может быть, и катастрофы. Нужно сейчас же вернуться домой, повести ее куда–нибудь ужинать и делать вид, будто ничего не случилось, а главное, не говорить об этих проклятых усах; если же она заведет о них речь, то признать, что у него были галлюцинации — были и прошли. В общем, успокоить ее и протянуть время. Но не перестараться, иначе она решит, что визит к психиатру и вовсе излишен. Он будет настаивать на его необходимости, изобразит эту консультацию самой банальной вещью на свете, хотя, конечно, трудно считать это нормой. И он попросит Аньез сопровождать его, что вполне естественно, тут она ничего не заподозрит. Или же, напротив, поймет, что он все понял. Придется, наверное, ждать до понедельника, но уж в понедельник они точно будут у врача, и с утра пораньше.
Расплатившись за кофе, он спустился вниз, чтобы позвонить в агентство.
Разумеется, он не пойдет на работу ни сегодня, ни завтра — тем хуже для проекта спортзала и для клиента, который ждет его в понедельник. Жером вздумал спорить и кричать, что он, черт подери, неудачно выбрал время для своих фокусов, но он оборвал его на полуслове: «Ты что, оглох? Аньез очень больна, поэтому слушай, что я тебе скажу: мне плевать на спортзал, мне плевать на агентство и мне плевать на тебя; отныне я занимаюсь только моей женой. Усек?» — и повесил трубку. Завтра он перезвонит, и извинится перед Жеромом и Замирой, и, кстати, выругает их — конечно, не слишком грубо — за участие в розыгрыше, в общем–то вполне простительное; они ведь не могли знать правды, он и сам едва не клюнул на эту приманку. Но сейчас нужно спешить домой, убедиться, что Аньез там, что ей не стало хуже. Он подумал: теперь я буду все время бояться за нее, и эта перспектива поселила в нем тревогу и какой–то странный, болезненный восторг.
Он вернулся незадолго до пяти часов; Аньез только что пришла и теперь сидела в гостиной, просматривая типографские оттиски и слушая радиопередачу о происхождении танго. Она рассказала ему, что обедала в парке «Багатель» с Мишелем Сервье, приятелем, которого он почти не знал, и с юмором описала толпу посетителей, теснившихся на открытой террасе ресторана, чтобы насладиться первым погожим деньком. Даже продемонстрировала легкий загар на открытых до локтя руках. Жаль, что она уже пообедала на открытом воздухе, сказал он, ему как раз вздумалось поужинать в «Саду праздности», в парке «Монсури». Честно говоря, он боялся удивить Аньез этим предложением — обычно они никуда не выходили субботними вечерами, — но она только возразила, что для ужина на террасе все–таки еще слишком прохладно, ей хотелось бы посидеть в зале ресторана. Так и договорились.
Они мирно провели время до вечера, она — читая и слушая радио, он — листая «Монд» и «Либерасьон», которые купил по дороге домой со смутным намерением выглядеть как можно естественнее, придать себе больше уверенности.
Укрывшись за развернутыми газетными страницами, он сам себе казался частным детективом, которого муж нанял следить за своей красоткой–женой. Чтобы развеять это впечатление, он несколько раз нарочито громко прыснул со смеху и, по просьбе Аньез, зачитал ей объявление из рубрики «Любимчики «Либерасьон», где некий юный любвеобильный гомик уже третью неделю подряд выражал желание познакомиться, для дружеских — и еще более теплых — отношений, с каким–нибудь господином от шестидесяти до восьмидесяти, толстеньким, лысеньким, изысканной внешности, похожим на Раймона Барра[3], Алена Поэра[4] или Рене Коти[5]. Их заинтересовало упорное повторение этого страстного газетного призыва: то ли юный «любимчик» никак не мог подыскать нужную кандидатуру, то ли, наоборот, имея слишком богатый выбор, каждый день менял партнеров — упитанных деятелей с брюшком, затянутым в узкий полосатый костюмчик.
«Полозадый», — сострила Аньез.
За это время им позвонили трижды, и всякий раз он отвечал сам. Третьей была Вероника; она ни словом не упомянула о его позавчерашнем ночном звонке, ему же мешало выговориться присутствие Аньез. Аньез знаком попросила передать ей трубку и пригласила Сержа с Вероникой на завтра к ужину. Он пожалел, что не позвонил им раньше, с улицы, как и собирался. За весь вечер ни один из них не поднял вопроса о психиатре. Наконец они отправились в «Сад праздности», но пришли туда раньше назначенного часа и, в ожидании столика, пошли прогуляться по парку «Монсури». Поливальные вертушки сеяли над лужайками мелкий дождичек; порывом ветра струйку воды отнесло на платье Аньез; он обнял ее за плечи, приник к губам долгим поцелуем и, нагнувшись, стал гладить голые, без чулок, ноги, по которым сбегали холодные капельки.
Аньез засмеялась. Прижав ее к себе, щека к щеке, он крепко зажмурился, подавляя готовый вырваться крик любви к ней, страха за нее; когда они разомкнули объятие, он увидел в ее взгляде потрясшую его печаль. Держась за руки, они пошли к ресторану, то и дело останавливаясь, чтобы снова и снова целоваться.
Ужин прошел весело и на удивление непринужденно. Они болтали обо всем и ни о чем; Аньез шутила — остроумно, временами даже зло, но с неизменной детской непосредственностью, которая была свойственна ее «домашнему» остроумию, в отличие от другого, рассчитанного на посторонних. Однако ему кусок не шел в горло при мысли, что они оба играют комедию, и их любовные шалости — просто камуфляж, а на самом деле они напоминают супружескую пару, где жена знает, что неизлечимо больна и что любимому человеку это известно, и из последних сил пытается не выказать своего отчаяния — даже ночью, лежа без сна в объятиях мужа и догадываясь, что он тоже не спит и сдерживает, как она, подступающие рыдания. И так же, как эта женщина, ради покоя мужа скрывающая свой ужас перед словом «рак», Аньез, погладив его по щеке и коснувшись рукой щетины на верхней губе, шепнула: «Смотри, как быстро растет!» Схватив эту руку, он обвел вокруг лица своими и ее пальцами, как они делали это в постели, лаская самые интимные места, а про себя подумал: «Да, быстро, только снова отрастает!»
Чуть позже, в тот момент, когда они изощрялись в шуточках по поводу жалких притязаний меню на оригинальность и старались изобрести для блюд более экзотические названия, Аньез вдруг сказала, что еще не нашла психиатра. Он только–только собрался предложить ей «мешанину из трепанированных окуньков» и колебался лишь в выборе гарнира, между соусом из сморчков «по–домашнему» и щавелевым пюре «по–ресторанному»; услышав эти слова, он едва не выронил вилку. Сама она не знает ни одного психиатра, продолжала Аньез, но очень рассчитывает на Жерома, из–за его жены… Он и сам уже думал о таком варианте и расценил предложение Аньез как проблеск нормального состояния: уступив ему инициативу — ибо Жером был в первую очередь его другом, — она дала понять, что угадала его подозрения и, скорее всего, отказалась от мысли сыграть перед психиатром свою бессмысленную комедию, полностью вверившись заботам мужа. Он опять благодарно сжал ее руку и пообещал сразу же созвониться с Жеромом.