Он поколебался, решая, что ему делать — бежать на поиски или же воспользоваться отсутствием Аньез, чтобы обсудить ситуацию с Жеромом. И склонился ко второму варианту, зная, что нужно действовать быстро — не дай бог она вернется и застанет его за этой беседой! Если она вообще вернется, если она не умерла, если не притаилась в стенном шкафу, чтобы оттуда шпионить за ним!
— Слушай, — начал он, удивляясь четкости собственного голоса. — Аньез серьезно больна. У тебя нет на примете хорошего психиатра?
После долгой паузы Жером сказал:
— Есть. А что с ней?
— Она ведь звонила тебе, верно? Позавчера?
— Нет.
— Разве она не звонила, чтобы сказать… — он запнулся, не решаясь договорить.
— Сказать что?
— Сказать… — и он решительно закончил, словно в воду бросился, — что я никогда не носил усов.
Новая пауза.
— Не понял! — сказал наконец Жером.
И опять наступило молчание.
— Ладно, я объясню, — продолжал он. — Ты ведь наверняка заметил, что я сбрил усики?
Это непривычное уменьшительное слово странным образом испугало его самого. Жером хихикнул — таким же скрипучим смешком, как тот, во сне.
— Ни усиков, ни усов ты не сбривал, дружище! Вот, значит, в чем у вас проблема?
Он вцепился в диванный поручень. Так! Теперь карусель завертелась в обратную сторону! Нужно остановить ее, во что бы то ни стало соскочить на твердую землю. Спокойно, только спокойно!
— Именно в этом, — с трудом выговорил он. — Ты звонишь из агентства?
— Представь себе, да!
— Ну так спроси у Замиры.
— Замира в кафе, но, уверяю тебя, я могу ответить и за себя и за нее, только объясни, Христа ради, в чем дело?
— Ты можешь поклясться, что ни Аньез, ни кто–либо другой не просили тебя говорить мне это?
— Говорить, что ты носишь усы?
— Нет, наоборот, что я никогда не носил их. Послушай, Жером, что бы она тебе ни наболтала, ты должен мне все рассказать. Это крайне важно. Я знаю, на первый взгляд это кажется дурацкой шуткой, но тут не до шуток.
— Знаешь, мне и правда трудно поверить, что ты не шутишь, но, если хочешь, я могу торжественно поклясться, что Аньез мне не звонила и что у тебя нет никаких усов. Только щетина — со вчерашнего дня. Кстати, я еще тогда прошелся по этому поводу.
Жером говорил уже без всякой насмешки, мягким, дружеским тоном:
— Значит, если я правильно понял, вы с Аньез убеждены, что ты носил усы, так?
— Нет, только я один, — признался он, почти счастливый от возможности говорить наконец откровенно, отвечать, как школьник учителю, который знает верный ответ и, если что, поправит.
— А Аньез?
— Аньез утверждает, что усов не было.
Он собрался было рассказать про Яву, но Жером перебил его:
— Слушай, я все–таки надеюсь, ты меня не разыгрываешь…
— Мне не до розыгрышей.
— Тогда, мне кажется, дела и впрямь неважнецкие. Но только не у Аньез. Ты слишком много работал последнее время…
— Ты тоже.
— Я тоже, но у меня пока глюков не наблюдается. Я не думаю, что у тебя депрессия, — просто какое–то легкое завихрение, но к психиатру сходить все же невредно. Я тебя сведу со знающим специалистом. Как на все это смотрит Аньез?
— Аньез…
Он услышал царапанье ключа во входной двери и торопливо сказал:
— Она как раз пришла. Я перезвоню.
— Нет, дай ей трубку! — приказал Жером.
Однако он прервал разговор.
— Я принесла круассаны, — объявила Аньез, входя в комнату. — Погода прекрасная. Кто звонил?
Она, видимо, услышала щелчок.
— Никто, — пробормотал он, не глядя на нее. Телефон затрезвонил вновь. Он рванулся было, чтобы дать отбой, но Аньез опередила его. Он знал: это звонит Жером.
— Да, — сказала Аньез, — да–да, очень кстати… Нет… Я знаю… Ну конечно, знаю…
Разговаривая, она улыбалась ему так, словно все пришло в норму. Однако едва он попытался завладеть отводной трубкой, как она мягко, но решительно прикрыла ее рукой и попросила:
— Принеси, пожалуйста, чем записать.
Он послушно принес ей фломастер и блокнот, которые она выхватила, успев заодно погладить его руку.
— Да, так как ты сказал? — продолжала она. — Сильвен… а фамилия?.. Ага, записываю.
Прижав трубку щекой к плечу, она нацарапала на листке: «Сильвен Каленка». «С двумя «к»?» И номер телефона.
— Прямо сегодня? Даже по воскресеньям?.. Хорошо… Жером, ты просто молодчина, спасибо тебе! Я перезвоню.
Аньез повесила трубку. «Ну, что теперь?» — подумал он.
— Сейчас сварю кофе! — сказала она.
Он поплелся за ней в кухню и, опершись о дверной косяк, стал глядеть, как она хлопочет. Все ее движения отличались точностью, уверенностью. Солнце весело играло на кафельных плитках.
— Значит, это я болен? — спросил он наконец, опустив глаза.
— Мне кажется, да.
Аньез не пыталась скрыть удовлетворения. Как будто теперь, после разговора с Жеромом, все стало ясно и непременно должно было уладиться. Он помешался, его нужно лечить, вот и все дела. Он тоже успокоился: в каком–то смысле его даже утешила перспектива отдать себя в другие руки, довериться Аньез, Жерому, пресловутому Сильвену Каленка, которому он заранее прощал многозначительный вид, шуточки по поводу «усиков–усов» и намеки на возможность кастрации.
Кофеварка запыхтела вовсю; Аньез выбросила фильтр в опорожненный накануне мусорный бачок, расставила чашки на подносе и унесла его в гостиную. Бумажный пакет с круассанами, лежавший на низеньком столике, пошел пятнами от жирного теста.
Странно, сказал он себе, если так, почему ей столь важно мнение Жерома? За те два дня, что он бредил усами, она могла бы сориентироваться и сама.
Откуда ей было знать о сомнениях, замешательстве или страхе тех, кто столкнулся с ним в последнее время, — Жерома и Замиры, женщины с коляской; Аньез должна была бы первой угадать несчастье и, опираясь на эту догадку, выработать уверенную линию поведения. Она же, напротив, то и дело меняла курс. Он, правда, тоже, но ведь он–то сумасшедший, что с него взять! Когда сумасшедший начинает отрицать очевидное, он лихорадочно ищет доказательства своего бреда, а не найдя таковых, пытается сокрушить разумные доводы окружающих и бесится при неудаче. И наоборот, естественная реакция людей со здравым рассудком выражается в том, чтобы спокойно, убедительно, последовательно опровергать этот бред с помощью свидетельств, подобрать которые совсем нетрудно. Например, опросить незаинтересованных лиц, продемонстрировать фотографии. Аньез же, между ночным звонком Веронике и сегодняшним разговором с Жеромом (кстати, не по ее, а по его инициативе!), явно ни с кем не советовалась. Вместо того чтобы воспользоваться снимками, она их куда–то запрятала. Нет, поистине, его собственное поведение, свихнулся он или нет, выглядело куда логичнее, чем противоречивые действия Аньез. Хотя, может быть, эта мысль — тоже порождение его безумия?
Аньез протянула ему чашку кофе, но он вернул ее обратно на поднос, даже не положив сахару.
— Фотографии! — сказал он.
— Какие фотографии?
Аньез медленно поднесла чашку ко рту, пристально глядя на него поверх края.
— Сделанные на Яве.
— Мы не ездили на Яву.
— А это откуда взялось?
И он ткнул пальцем в яркую драпировку на стене. Он прекрасно помнил ту деревушку, где они ее покупали, радость Аньез, когда после оживленного торга покрывало перешло к ним, и даже несколько индонезийских слов, выученных за время поездки: «Selamat siang, selamat sore, terimah kasih…» Хотя, конечно, бывают психи, способные изъясняться на таких языках, о которых раньше слыхом не слыхали.
Аньез ответила — монотонно, будто повторяла выученный урок или уже отвечала на тот же вопрос пять минут назад:
— Нам привез его Мишель.
— Ладно, тогда другие снимки!
— Ты действительно хочешь?..
Она тряхнула головой с таким видом, точно упрекала себя в снисходительности к его детскому упрямству, но все же встала, пошла в спальню и вынесла оттуда целую кучу цветных фотографий, которые положила на ковер рядом с подносом. Слава богу; значит, она их не уничтожила. Он начал перебирать снимки, без всякого усилия, с первого же взгляда вспоминая, где они были сделаны: за городом, у родителей Аньез, на Гваделупе… Фотографии с Явы, разумеется, отсутствовали, но и на всех остальных, что он держал в руках, у него были усы. Он протянул ей одну из них.
— Я хочу только одного: услышать, как ты скажешь, что здесь у меня нет усов. И на этом покончим.
Аньез вздохнула.
— Ну, скажи, не бойся! — настаивал он. — По крайней мере, все станет ясно.
— Нет, у тебя нет усов на этом фото.
— И на других тоже?
— И на других тоже.
— Прекрасно!
Откинув голову на спинку дивана, он зажмурил глаза. Вот все и выяснилось, а теперь нужно лечиться. Он понял, зачем Аньез прятала от него фотографии: она не хотела сыпать ему соль на рану. На ее месте… Но как раз вчера он и был на ее месте, абсолютно уверенный, что это не он болен, а она.
И Аньез в то же самое время приводила себе точно такие же доводы: он безумен, но я его люблю и помогу ему избавиться от этой напасти. Вспоминая собственные душевные терзания, он жалел ее. И ощущал себя любимым — он тоже! — с какой–то непонятной яростью.
— Хочешь, не пойдем сегодня обедать к твоим родителям? — мягко спросила она.
— Да, ты права, лучше не надо, — сказал он, не открывая глаз.
— Сейчас я им позвоню.
Он услышал, как она набирает номер и говорит с его матерью; его восхитил ее оживленно–радостный тон — притворный, казалось ему, — хотя тот факт, что с сомнениями покончено, должен был ее утешить. Она сказала, что ему необходимо закончить к понедельнику важную работу и он проведет все воскресенье в агентстве, откуда, конечно, позвонит им. Он испугался — вдруг мать сама позвонит в агентство, просто так, чтобы услышать его голос; надо бы предупредить Жерома или поручить это Аньез. Хотя, впрочем, не обязательно; Жером достаточно сообразителен и не подведет его. Он спросил себя, что они все — Жером, Замира, Серж с Вероникой — думают о случившемся. Чем меньше людей будет об этом знать, тем лучше. Нельзя разглашать это дело, нужно поставить ему эдакий санитарный кордон; он уже думал об этом.