Тут он вспомнил, что Аньез пригласила на ужин Сержа с Вероникой. Если не считать дурацкого ночного звонка, те больше ничего не знали. Перспектива провести с ними целый вечер, непрерывно следить за собой, чтобы не вызвать у них подозрений, пугала его.
— Слушай, может, заодно отменим визит Сержа и Вероники? Я предпочел бы не видеть их сегодня.
Ответа не последовало. Он еще раз высказал свою просьбу, в полной уверенности, что Аньез не откажет. В его состоянии потребность одиночества была вполне естественна. Аньез стояла у него за спиной, возле дивана; ее ненормально спокойный тон встревожил его, хотя и по затянувшейся паузе он уже заподозрил самое худшее.
— Отменить… кого?
Мир распадался, рушился. Ему пришлось сделать над собой нечеловеческое усилие, чтобы выговорить четко, по слогам:
— Сержа и Веронику Шеффер, наших друзей. Которых ты пригласила на сегодняшний вечер. У которых мы ужинали в четверг, когда все началось. Серж — чиновник по особым поручениям в Министерстве окружающей среды, Вероника учится в Школе восточных языков, у них есть дом в Бургундии, куда мы часто ездили на уик–энды, однажды ты еще вывела там из строя все радиаторы. Это наши лучшие друзья, — закончил он почти, шепотом.
Присев перед ним на корточки, положив руки ему на колени, Аньез странным, каким–то механическим движением качала головой, безостановочно твердя «нет», сначала шепотом, потом все громче и громче; он испугался, что у нее начнется истерика и нужно будет хлестать ее по щекам, чтобы привести в чувство, но она овладела собой и только нещадно кусала губы, глядя в пол.
— Ты что, не знаешь Сержа и Веронику?
Аньез опять качнула головой.
— Тогда с кем же мы провели вечер в четверг?
— Ну как же… вдвоем с тобой, — пролепетала она. — Мы ходили в кино…
— И что мы смотрели?
— «Опасность в доме».
— Где?
— На Монпарнасе, в каком–то кинотеатре, уж и не помню…
Она машинально вертела ложечкой в пустой чашке. Увлекшись этим допросом, он чуть было не потребовал от нее предъявить входные билеты, но вовремя сообразил, что никто не хранит их у себя даже во время сеанса — ведь в зале нет контролеров. А надо бы хранить, все и всегда, ведь это может послужить доказательством. Взять хоть суеверных жителей той деревушки, где они купили покрывало: нынче, конечно, старинные традиции подзабыты, но некогда, по рассказам гида, аборигены благоговейно собирали свои остриженные ногти, волосы, экскременты — словом, все, что относилось к их телу и позволило бы им войти в рай целиком, не утеряв никакой малости…
Что же касается фильма, то этот след обрывался, едва возникнув. Он был абсолютно уверен, что не видел «Опасность в доме», а всего лишь, прочитав рецензию, выразил желание посмотреть его как–нибудь на днях. И теперь предчувствовал, что с этого момента все пойдет вразнос и любое его слово, любое замечание, относящееся к их общему прошлому, рискует спровоцировать новый обвал, вынудить расстаться с друзьями, работой, привычным образом жизни. Он испытывал мучительное колебание: продолжить расспросы, уяснить раз и навсегда масштаб постигшей его катастрофы или же, на манер страуса, упрятать голову в песок и замолчать, ибо каждый ответ грозил новой утратой.
Тем не менее он рискнул спросить:
— Кем я работаю?
— Архитектором.
Ну слава богу, хоть это уцелело!
— Значит, и Жером существует? И это он недавно звонил и дал адрес психиатра?
— Конечно, — подтвердила Аньез. — Доктор Каленка.
— А ты сама? — продолжал он, ободренный своим успехом. — Верно, что ты работаешь в пресс–службе издательства «Белен»?
— Да.
— И тебя зовут Аньез?
— Да.
Она улыбнулась, отбросив заслонившую глаза челку.
— И десять минут назад ты звонила моим родителям — предупредить, что мы не придем к ним сегодня обедать?
Он почувствовал, что она колеблется.
— Да, звонила… твоей матери.
— Не матери, а родителям; ведь мы всегда обедаем у них по воскресеньям, так ведь?
— Твой отец умер, — тихо сказала Аньез. — В прошлом году.
Он остолбенел, потрясенный до глубины души, открыв рот и удивляясь тому, что у него не брызнули слезы; катастрофа внезапно приняла другой оттенок: сейчас он страдал не столько от очередного, пусть и ужасного, провала памяти, сколько от известия о смерти отца, от сознания, что никогда больше не увидит его, что в действительности он уже год как его не видел! Но ведь он явственно помнил обед у родителей в прошлое воскресенье! И еще — голос отца, вчера, на автоответчике. Голос, который он сам же и стер.
— Мне очень жаль! — прошептала Аньез, робко касаясь его плеча. — Мне тоже очень больно.
Он не знал, больно ли ей из–за смерти его отца, из–за душераздирающей печали, которую он чувствовал в это мгновение, или же из–за того, что между ними происходило. Но ее касание было неприятно, и он вздрогнул — нарочито заметно, чтобы она убрала руку. Как ему хотелось, чтобы вместе с рукой она убрала все сказанное, словно именно эти ее слова и убили отца, который еще несколько минут назад был жив!
— Однако ты только что сказала «обедать к твоим родителям», а не «к твоей матери», — пробормотал он через силу.
Аньез тихонько ответила «нет», вновь покачала головой, и ему почудилось, что весь набор ранее принятых между ними жестов и отношений сократился, точно шагреневая кожа, сведясь к двум–трем: качнуть головой, закрыть глаза, провести рукой по лицу… Это были обыкновенные жесты, но что–то слишком часто они повторялись, изничтожая все остальные — так расплющивают пленника сдвигающиеся стены темницы. А катастрофа все набирала и набирала скорость: Серж с Вероникой, отдых на Яве, о котором Аньез вспоминала еще позавчера, бесследно исчезли куда–то в течение одних суток. А теперь, не успел он опомниться, та же страшная черная дыра поглотила его отца — не за ночь, не за время долгого отсутствия, всего за несколько минут, отделивших слова Аньез о звонке «родителям» от ее же слов: «Он умер», которые навеки вычеркнули отца из жизни. Этот кошмар творился прямо у него на глазах и, без сомнения, будет твориться дальше, а он мог лишь беспомощно смотреть и со всем смиряться. Ему хотелось задать другие вопросы и даже повторить те, ответ на которые его успокоил, но он не осмеливался открыть рот, так как был уверен, что и эти жалкие козыри действительность выбьет у него из рук, если он еще раз спросит, кто он такой; вдруг окажется, что он уже и не архитектор, и Аньез уже не Аньез, а какая–нибудь Мартина или Софи, да и вообще не жена ему и понятия не имеет, что он тут делает… И хватит вопросов, нужно преодолеть искушение и отказаться от этого безумного аттракциона хотя бы до встречи с психиатром. Чтобы выжить. Не звонить матери, не добиваться правды, прервать допрос; пускай им займется доктор Каленка, это его специальность — копаться в прошлом своих пациентов и ставить им диагноз… А на него вдруг нахлынуло тупое, давящее изнеможение.
Он встал, чувствуя, как подкашиваются ноги.
— Попробую вздремнуть, что ли. А ты созвонись, пожалуйста, с психиатром.
Он зашел в спальню, прикрыл за собой дверь. Его не оставляло смутное, ничем не объяснимое ощущение замедленности привычных жестов; казалось бы, он уже проделывал все эти движения, ну конечно, проделывал — сотни, тысячи раз переходя из гостиной в спальню, но сейчас все было другим; сейчас это напоминало разболтанное вращение сломанной карусели: вперед, вверх, вниз, удар о столб и обратно, — а он не в силах ни соскочить с нее, ни перевести дыхание. Уходя в спальню, он хотел таким образом предоставить Аньез свободу действий: пускай звонит Жерому или этому Сильвену Каленка, не чувствуя за собой слежки. Пускай организует дружеский заговор во имя его спасения. А он, пока суд да дело, поспит, освежится, обдумает все и с ясной головой во всеоружии встретится с врачом. Сейчас нужно забыться и хотя бы несколько часов ни о чем не думать. Спать. Аньез бережно разбудит его, когда настанет время ехать к психиатру; так в детстве его, сотрясаемого лихорадкой, в полубреду, закутывали в одеяло и везли к доктору на машине. Тот доктор, их семейный врач, имел странную специальность — операции по разделению сиамских близнецов; он проделал их множество, и это занятие внушало большое почтение отцу, который неизменно величал доктора «важной шишкой»… Он все еще слышал голос отца, припоминал фразы, сказанные им в последнее время, и мысль о том, что эти фразы звучали только в его расстроенном воображении, заставляла его горько кривиться — плакать он не мог. Он проглотил таблетку снотворного всухую, затем, чтобы уснуть наверняка, еще полтаблетки. Сбросив одежду, он голышом улегся в постель, хранившую отпечаток тела Аньез, уткнулся в подушку, несколько раз прошептал имя жены. Солнце пробивалось сквозь опущенные жалюзи, в доме стояла тишина, и только где–то в отдалении слабо жужжала стиральная машина. Его успокаивал этот образ — медленное, вялое вращение белья, видное через круглое окошечко. Хотел бы он вот так же, долго и тщательно, прополаскивать свои больные мозги! Теперь Аньез, точно как он сам накануне, побоится оставлять его в квартире одного, станет бесшумно ходить вокруг, оберегая его сон. Хорошо бы она все–таки выдала свое присутствие каким–нибудь, самым слабым, звуком, но звуков не было, и он вдруг испугался, что она ушла или, хуже того, просто не существует больше, исчезла вслед за остальными. Тогда уж вообще ничего не останется. Тоскливый страх заставил его вскочить и приоткрыть дверь. Аньез неподвижно сидела на диване, выпрямившись и пристально глядя на телеэкран. Она обернулась на скрип двери, и он увидел текущие по ее щекам слезы.
— Не исчезай, пожалуйста! — попросил он. — Только не исчезай!
Она коротко ответила: «Нет. Спи!», не вкладывая в эти слова приказного оттенка, и это его успокоило. Он закрыл дверь и снова улегся в постель.
Теперь спать, спать и ни о чем не думать! Или если уж думать, то о приятном, чтобы поскорее уснуть, — например, что скоро, очень скоро он доверится науке. И узнает, что с ним творится. Интересно, какой он — этот доктор Каленка? В традиционном представлении о целителях душ он должен был выглядеть господином средних лет, с бородкой, проницательным взором и трескучим акцентом жителя центральной Европы, но, поскольку этот расхожий образ наверняка не соответствовал действительности или, по крайней мере, устарел, он вообразил его себе, напротив, эдаким удалым франтом с сияющей улыбкой телекомментатора; нет, скорее, кем–то вроде молодого сыщика, каких сейчас много, — расхристанный пиджак или куртка, вязаный галстук. Нужно представить себе все детали его одежды, это поможет уснуть. А что он такое на самом деле — психиатр, психоаналитик, психотерапевт? Зная, что психоаналитики не всегда имеют медицинский диплом, он от всей души надеялся, что Сильвен Каленка — настоящий психиатр; в его случае совершенно излишне лечиться у человека, который заставит его выворачивать душу наизнанку и в течение двух лет будет выслушивать воспоминания детства, важно кивая и притворяясь заинтересованным; ему нужен сторонник энергичных методов, решительный и компетентный, который через пятнадцать минут беседы уверенно скажет: все ясно, ваша болезнь называется так–то, лечится такими–то препаратами, и не волнуйтесь, я вам помогу, вы у меня не первый!