[7]. Правда ли, нет ли, но эта дурацкая история какое–то время развлекала общество, и на столиках кафе часто находили изорванные пачки — знак того, что люди попадались на эту удочку. Со временем подобные находки стали встречаться все реже и реже, ибо посвященным, а их развелось великое множество, уже некого было посвящать в эту историю, она всем надоела, и почти никто в нее уже не верил. Аньез, которая еще тогда не упускала случая продемонстрировать свой мистификаторский талант, сделала из неудачных попыток найти черную и желтую точки неотразимое доказательство подлинности этой версии: послушать ее, так заправилы из «Мальборо», увидев, что тайна раскрыта, отказались от пропаганды в этой форме и изобрели нечто другое — остается угадать, что именно. От нечего делать он старательно обследовал пачку, ничего подозрительного не обнаружил, зашел в Duty free и купил блок «Мальборо», который оплатил карточкой American Express. Выкурил сигарету, потом вторую.
Напротив его кресла возвышался светящийся глобус, усеянный циферблатами с указанием времени в разных точках планеты. Испания почему–то отсутствовала, на ее месте красовалось ярко–синее пятно моря — от Пиренеев до Гибралтара.
В Париже было 6 ч. 14 мин.
В 6.46 по тому же парижскому времени женский голос, слегка размазанный громкоговорителями, пригласил пассажиров, следующих в Гонконг, занять места в самолете. Ярко–желтое пространство зала огласилось шарканьем ног, какой–то человек, еще не совсем очнувшись от сна, надел черные очки, чтобы отыскать под креслом упавший транзитный талон. Чуть позже в иллюминаторах блеснули и исчезли огни аэропорта, освещение в салоне померкло. Пассажиры кутались в красно–зеленые шотландские пледы, вынутые из пластиковых упаковок. Некоторые из них включали индивидуальные лампочки над креслами и читали; самолет несся в черном ночном пространстве, он бодрствовал, и все это было в высшей степени реально.
Самолет произвел посадку в Гонконге ближе к вечеру. Он смирно сидел в кресле, пока остальные пассажиры суетились, собирая ручной багаж, а стюардесса водворяла на место разбросанные наушники, и вышел из салона последним, с большой неохотой. Он уже свыкся с этой уютной, замедленной, «воздушной» жизнью; регулярное чередование еды, фильмов, информации по громкоговорителю не то чтобы притупляло ясность мысли, но не давало повода к сопротивлению — так он чувствовал бы себя в комнате, где кто–то милосердный, зная, что он будет биться головой о стены, покрыл их резиновыми матами. Он улыбнулся, вникнув в этот образ, как–то очень естественно пришедший ему в голову: значит, он бессознательно жаждет оказаться в такой вот защищенной со всех сторон камере, хотя вовсе не считает себя сумасшедшим, — просто невредно иметь надежное убежище. Увы, теперь с этим покончено, он вышел на открытое пространство.
Стеклянные башни небоскребов, что высились гурьбой вдали, за аэропортом, слегка расплывались в жарком мареве. Поскольку он путешествовал без багажа, таможенные и паспортные формальности свершились почти мгновенно, и вот он уже очутился в зале прибытия, среди людей, которые бегали туда–сюда, толкали перед собой тележки с чемоданами, размахивали плакатиками с именами, бурно обнимались, громко восклицали что–то на необычном языке с чередованием гортанных и певучих слогов, который, естественно, был ему незнаком. Сняв пиджак, он забросил его на плечо. Ну, что теперь? Может, взять обратный билет? Позвонить Аньез и попросить у нее прощения? Или выйти из аэропорта и шагать, шагать куда глаза глядят, пока что–нибудь не случится? Недвижно постояв с минуту в густой толпе, он побрел через зал, вглядываясь в надписи так, словно эти его действия были обязательной частью официальных формальностей, входили в тот же размеренный, установленный ритуал и, следовательно, отдаляли момент принятия решения; наконец он отыскал нужное окно - American Express — и получил в гонконгских долларах сумму, равную пяти тысячам французских франков. Деньги он рассовал по карманам брюк, которые от жары противно липли к ногам. Затем по совету служащего, говорившего по–английски, отправился в турбюро и, проштудировав каталог, снял номер в отеле средней категории. Ему вручили бон для проезда в отель на такси, что оказалось весьма кстати — шофер не понимал по–английски. Машина нырнула в тесный лабиринт улиц, кишевших людьми, и стала петлять между небоскребами — уже старыми, обшарпанными, с торчащими во все стороны шестами для сушки белья и коробками кондиционеров, из которых капала вода, собираясь в лужицы на искореженных отбойным молотком тротуарах.
Казалось, строители уже начали рушить некоторые из этих домов, забыв только эвакуировать население; рядом возводились новые, обнесенные щитовыми загородками, укрытые бамбуковыми лесами; внизу грохотали бетономешалки, среди них лавировали автомобили и пешеходы, орали радиоприемники, и вся эта бурлящая мешанина напоминала какой–то фильм абсурда, снятый безумным кинооператором.
Наконец такси выбралось на более широкий проспект и высадило его у отеля «Кинг», где портье попросил его заполнить карту, прежде чем отвести в номер на восемнадцатом этаже. Холод — результат усилий кондиционера, громоздкого ящика, вделанного во влажную стену, — напомнил ему, что он весь взмок от жары. Он попытался отрегулировать аппарат, нажимая на все кнопки, от чего тот икнул, задул, как ураган, и наконец вообще вырубился, так что стал слышен уличный гомон, хотя окно за металлической шторой было закрыто наглухо. Прижавшись лбом к стеклу, он с минуту поглядел на кишевшую внизу толпу, но скоро в комнате стало неимоверно жарко; он разделся и принял душ, безуспешно отталкивая упорно липнувший к телу пластиковый занавес. Обмотавшись махровым полотенцем, он лег на кровать, подложил руки под голову и стал думать.
Так. Что дальше?
Дальше: либо он будет валяться тут до тех пор, пока все не пройдет — а он знал, что не пройдет; либо сейчас же вернется в аэропорт, сядет в кресло и будет ждать первого же самолета на Париж — но на это у него не хватит мужества; либо, решив, что коль скоро ему понадобилась крыша над головой для ночлега, то понадобится и одежда на смену, и зубная щетка, и бритва, он спустится купить все это; но через какое–то время он снова обнаруживал себя на кровати, в той же позе и с тем же вопросом: что делать?
Так он пролежал, не шевелясь, забыв о времени, до самой ночи. Наконец он все–таки решил позвонить Аньез. В комнате стоял телефон, но ему не удалось связаться ни с Францией (он не знал ее международного кода), ни с портье. Одевшись — рубашка и брюки пропахли потом, — он спустился в вестибюль. Портье, говоривший по–английски, согласился помочь ему, но спустя долгое время вынырнул из–за стойки с сообщением, что Париж не отвечает. Он удивился: как это Аньез, уйдя из дома, не включила автоответчик; заставил портье звонить еще и еще, но, так и не добившись успеха, вышел на улицу.
Широкий и шумный проспект Nathan Road, где стояла гостиница, сверкал и переливался, как Елисейские поля на Рождество; между домами над шоссе были развешаны гирлянды красноватых фонариков в виде драконов. Он долго бесцельно брел в густой, равнодушной к нему толпе, вдыхая пресные запахи местной паровой кухни, а иногда вяленой рыбы. Чем дальше, тем роскошнее становились магазины, торгующие в основном электронной техникой — она не облагалась налогом, и туристы охотно раскупали ее. Проспект, по которому он шел, закончился площадью, выходившей к широкой бухте; посреди нее высилась гора, ее вершина тонула в ночном тумане, а у подножия и по склонам ярко светилось хаотическое нагромождение небоскребов. Вспомнив фотографии, виденные в журналах, он подумал, что этот вызывающе современный город и есть Гонконг, и спросил себя, где же, в таком случае, находится сам. Еще раз почувствовав себя вправе удовлетворить вполне естественное невежество, он задал этот вопрос какой–то даме европейской внешности и спортивного вида, в шортах, вероятно голландке или шведке, хотя ответила она по–английски: «Here, Kowloon!»[8]; это название было ему смутно знакомо, он наверняка видел его где–то в газетах. Взглянув на план, развернутый спортивной дамой, он понял, что часть города находится перед ним, на острове, а остальное на материке, примерно как Манхэттен и Нью—Йорк, и что он выбрал себе отель на материковой половине, иначе говоря, в Каулунге. Остров с берегом связывали катера, которыми люди пользовались так же, как в других местах ездят на метро. Замешавшись в толпу, он направился вместе с ней к причалу, купил билет, дождался прибытия очередного катера и, как только матрос выпустил пассажиров и открыл проход, первым вошел на палубу.
Коротенькое морское путешествие настолько понравилось ему, что, прибыв на остров, он решил не выходить, а плыть обратно, не покидая своего места; когда же матрос знаком попросил его сойти, подчинился, но тотчас опять купил билет и вернулся на катер. Проделав этот маршрут в оба конца трижды и полностью освоившись, он наконец уразумел, что вовсе не обязательно каждый раз брать билет на причале — достаточно просто сунуть в щель турникета монетку в 50 центов, и, покупая билет последний раз, он наменял их столько, чтобы хватило до самого закрытия переправы — правда, он не узнал, когда это будет. Затем он обнаружил еще одну интересную особенность суденышка, а именно его полную обратимость: нос ничем не отличался от кормы, и на берегу невозможно было бы определить, где у него перед, где зад. Даже сиденья по желанию можно было перекидывать в любую сторону одним движением руки. Когда катер шел в Гонконг, все пассажиры, даже уткнувшиеся в газеты, садились лицом к Гонконгу; то же самое делалось в направлении Каулунга. Он заметил эту любопытную, хотя вполне естественную привычку благодаря собственному промаху: поднявшись в очередной раз на палубу, он шутки ради занял то самое место, которое оставил пару минут назад. Оглядевшись, он констатировал, что забыл перекинуть сиденье и теперь восседает спиной по ходу катера, в отличие от окружающих. Впрочем, никого это не интересовало, даже троицу девчонок–школьниц в белых носочках, которые уж точно должны были бы захихикать. На него глядели без всякой иронии или враждебности, просто как на один из элементов городского пейзажа по ту сторону бухты, куда бежал катерок. Он было смутился, но общее безразличие внушило ему умиротворяющее чувство покоя; он отдернул руку, готовую взяться за сиденье, остался на месте и даже расхохотал