подделывать реальность, а просто сотворить чудо, сделать так, чтобы все происшедшее как бы не имело места. Стереть начисто этот эпизод и его последствия, а потом стереть след резинки и след этого следа. Не фальсифицировать и не забыть, а именно уничтожить то, что хочется забыть, иначе воспоминание вернется и неизбежно погубит их… Да, верно: единственное, чем он в состоянии помочь себе, если ждет божьей милости, это отращивать усы, заботиться о них и верить в это волшебное средство.
Растянувшись на кровати, он ощупывал верхнюю губу и любовно поглаживал отросшие волоски — свой единственный шанс на спасение.
Позже, днем, он сделал еще одну попытку дозвониться Аньез и родителям, и снова безуспешно. Потом надел купленные вещи, подвернул неподшитые, слишком длинные штанины и рассовал по нагрудным и брючным карманам все свое имущество — паспорт, кредитные карточки, наличные деньги, листок с номерами телефонов. Поразмыслив, стоит ли брать с собой бипер, он решил, что аппарат слишком обременителен, и сунул его между помазком и чашечкой в кожаный бритвенный несессер, оставленный в ванной. Затем вышел и направился к дебаркадеру по виадукам, проложенным над улицами. Небо было подернуто серой дымкой, стояла тяжелая влажная жара. Матрос на палубе сразу узнал его и приветливо замахал руками, но он сошел на берег в Каулунге и вновь поднялся на катер лишь через полчаса, когда расплатился в отеле «Кинг» и забрал из номера початый блок сигарет. Странно: со времени приезда в Гонконг он ни разу не закурил, ему это даже в голову не пришло.
Вернувшись на остров, он бесцельно побрел по городу, стараясь держаться набережной; это, впрочем, было невозможно: дорогу на каждом шагу преграждали подъездные пути к пирсам, стройки и щитовые барьеры, в которых он тщетно искал просветы, чтобы увидеть бухту. По расположению световых реклам на крышах небоскребов он узнал кварталы, показавшиеся ему прошлой ночью с катера сильно удаленными от центра. Увидев другой роскошный отель — «Causeway Bay Plaza», — он попытался прозвониться в Париж оттуда, но ему опять никто не ответил. С наступлением темноты он вернулся на такси в «Мандарин», выпил в баре коктейль «Сингапур», затем поднялся в номер, чтобы взглянуть на себя в зеркало и еще раз побриться — словно выздоравливающий, который упрямо проверяет, вернулись ли к нему силы. Чем более гладкими становились его щеки, тем ярче выделялась черная щетина над губами. Он уже знал, что ему предстоит тяжкая ночь, что его опять замучат противоречивые, неотвязные, диковинные мысли: то ему вздумается сесть на катер, то мчаться в аэропорт, то выброситься из окна, — и каждое решение покажется ему единственно возможным и верным в его положении; главный фокус в том, чтобы не делать ничего этого, а продержаться до утра и встретить рассвет живым, с отрастающими усами, оставив позади безумные грезы о непоправимых деяниях.
Больше всего на свете он страшился того, что какая–нибудь новая прихоть вынудит его сбрить усы; тогда все нужно будет начинать сначала. Ему на миг представилась череда дней и ночей, заполненных попеременно сбриванием усов и ожиданием их роста — нескончаемым и мучительным, ибо нетерпение, неуверенность, противоречивые желания помешают ему сделать выбор. На него опять нахлынули черные мысли — конечно, куда же им деваться, он ждал этого.
Нужно держаться, держаться во что бы то ни стало! Он подумал: а не напиться ли? — но нет, это было слишком опасно. Еще раз позвонив в Париж и слегка волнуясь при мысли о том, что он скажет, если Аньез каким–то чудом снимет трубку, он решил купить снотворное и вышел из отеля в поисках аптеки, однако, найдя ее и выразив свое намерение с помощью детски–усердной жестикуляции — зажмуренных глаз, подложенных под щеку ладоней — и мощного храпа, увидел, как продавщица неодобрительно покачала головой и знаками объяснила, что нужен рецепт.
Затем он без всякого аппетита поужинал лапшой и рыбой в ресторанчике на открытом воздухе, долго шагал по улицам, стараясь нагулять усталость, и наконец сел в трамвай.
Устроившись на верхней площадке и облокотясь на бортик незастекленного окна, он курил сигарету за сигаретой, невзирая на запрещение, которым пренебрегал не он один, и разглядывал фасады домов, огни рекламы, бесчисленные то пустынные, то оживленные кварталы, встречные трамваи, проносившиеся так близко, что он всякий раз пугливо убирал локоть. В окна врывались запахи горелого масла, жареной рыбы.
Трамвайный маршрут пролегал вдоль острова, параллельно набережной, и на конечной остановке он прямо–таки заставил себя сойти, преодолев искушение отправиться назад.
Если уж он решил изучить возможности местного городского транспорта, то на его долю оставалось еще метро — завтра, а потом фуникулер, поднимавший туристов на вершину горы.
Ну а дальше придется либо начать по новой, либо ходить взад–вперед в своем номере.
Спать попеременно то на одной, то на другой кровати, размышлять над альтернативой — прикрыть усы простыней или выставить их наружу; в общем, он всегда отыщет некий эрзац для физического выражения своей мучительной душевной раздвоенности, которой, однако, твердо решил придерживаться. «Твердо? Как бы не так! — усмехнулся он.
— Временно, лишь временно, пока другая, даже и не новая, идея не увлечет меня к иным берегам». Но, в общем–то, если не считать этих регулярных и даже не удивлявших его импульсов, он начинал обретать нечто вроде бесстрастного спокойствия, что уже можно было рассматривать как прогресс хотя бы в сравнении со вчерашней лихорадкой.
«Временный прогресс! — твердил он себе, шагая по улицам. — Только временный!»
Ближе к двум часам ночи он почти случайно наткнулся на свой отель и, войдя в номер, побрился — третий раз за день. Потом, уже в пятый раз, набрал все номера телефонов, сверяясь с листком, не получил ответа и принялся звонить наугад, рискуя разбудить какого–нибудь неизвестного парижанина, лишь бы убедиться, что хоть сам город еще существует. Некоторые из этих случайных номеров могли быть пустыми, но тогда он услышал бы: «Вы набрали неабонированный номер; сверьтесь со справочником или позвоните в центральную справочную…» Он вызвал и справочную, и 121, и «говорящие часы», и службу такси, и, наконец, портье своего отеля, который подтвердил ему код Франции; все это продолжалось около часа, в течение которого он курил сигарету за сигаретой. Вытащив из несессера бипер, он сжимал его в руке как талисман, пусть и бесполезный, но мало–помалу его захлестнула волна паники: теперь уже не только прошлое, не только воспоминания, но и весь целиком Париж ухнул в пропасть, разверзавшуюся за каждым его шагом. А что, если сходить завтра в консульство? Да нет, ему, конечно, объявят, что телефонная связь работает безупречно; может быть, даже, в виде исключения, позвонят в Париж, чтобы доказать это, но его–то номера все равно будут молчать. «Значит, просто никого нет дома, дозвонитесь в другой раз!» — вполне логично заметит услужливый консул — не исключено, что именно тот самый, который известит Аньез о его трагической кончине, и уж на этот–то раз она наверняка снимет трубку!
Он включил телевизор, стоявший в номере, убрал звук и задремал на постели, не раздеваясь, то и дело открывая глаза и с отвращением вдыхая висящий в воздухе табачный дым. На экране немо, по–рыбьи, шевелили губами элегантные китайцы. Позже, когда он вскинулся в очередной раз, китайцев уже сменили ковбои, скачущие по прерии, без сомнения снятой где–нибудь в Испании — конечно, если Испания не исчезла с лица земли, как о том свидетельствовал глобус с часами в Бахрейне. Наверное, телевидение Гонконга работало всю ночь, как американское, хотя не исключено, что завтра он узнает, что все местные программы заканчиваются в полночь… И снова началась мучительная пытка безвестностью, снова он метался на постели, то и дело хватаясь за телефон и судорожно стискивая ненужный бипер. В какой–то момент, желая услышать хоть чей–нибудь голос, он набрал номер без международного кода и разбудил, скорее всего, обитателя Гонконга, который сердито заверещал на непонятном языке. Повесив трубку, он встал, еще раз побрился и опять лег в постель. На рассвете, так и не заснув, он вышел, побродил по улицам среди любителей утренней гимнастики, сел на катер и, к великому удовольствию матроса, прокатался целый день. Его внимание поглощали пронзительные крики чаек, метавшихся в облачном небе, густой лес мачт в бухте, чужие лица, запах горячего асфальта, сверкающие стены небоскребов — весь этот поток уже знакомых впечатлений. И когда ему являлась мысль поехать в консульство или в аэропорт, он просто говорил себе: сейчас это пройдет, и ждал, и это действительно тут же проходило. Он много курил, не выпуская из рук блок сигарет. Его кожа бронзовела под солнечными лучами, и он подумал, что надо бы купить солнечные очки, а потом, даже не особенно удивившись, спросил себя, когда же это он успел вытащить из кармана пиджака те, которыми пользовался несколько дней назад на бульваре Вольтера, разыгрывая слепого.
Ну да, конечно, он тогда носил пиджак, который теперь валялся скомканным на дне стенного шкафа в его номере. Сняв темные очки в кафе на площади Республики и сунув их в карман, он уже больше нигде не вынимал их, ни в «Саду праздности», ни у себя в квартире, ни в аэропорту «Руасси». Пытаясь восстановить в памяти этот машинальный жест, он начинал мысленно перебирать все случившееся за последние сутки перед отъездом, но тщетно — какой–то туман заволакивал его действия, и они потихоньку уплывали, соскальзывали в небытие, в неясную легенду, героем которой он уже не был. И та же апатия поглощала нынешние долгосрочные планы на будущее: постоянную жизнь на катере, беззаботные странствия по портам Китайского моря, инспекционную поездку на Яву, возвращение в супружескую обитель — все становилось безразличным; вопросы, прежде острые, как бритва, переставали беспокоить, насущная необходимость выбирать — или не выбирать — отпадала сама собой.
К середине дня подошел матрос и, тронув его за плечо, объявил на ломаном английском, что он может, если есть желание, не сходить каждый раз на берег, а просто отдавать ему, вместо кассира, плату за проезд, притом со скидкой. Неизвестно, делалось ли это по доброте душевной или в расчете на незаконный приработок, но он отклонил предложение, объяснив, что ему приятно регулярно сходить на берег и возвращаться обратно, и сказал правду: теперь его занимало только одно — пересчитывание пятидесятицентовых монеток. Он ненадолго прервал свое челночное плаванье лишь затем, чтобы наспех съесть горячий куриный шашлык, стоя прямо у прилавка, где заодно торговали дешевыми кассетами с концертами варьете, а потом забежать в «Мандарин» и взять бритвенный прибор; брился он в грязном туалете катера. Иногда, в свободные от службы минуты, матрос подходил и обращал его внимание на какие–нибудь детали пейзажа со словами «Nice, nice!»