багровой мешанины перерезанных сосудов; этот блеск, эти яркие блики кружились и слепили глаза, которые он считал открытыми, тогда как на самом деле крепко зажмурил их — так же крепко, как стиснул зубы, сжал колени, напряг каждый мускул до предела, лишь бы одолеть жгучую, огненную боль, не потерять сознание и завершить начатое, не уступив никаким колебаниям. Его мозг существовал как бы отдельно от тела и продолжал работать, одновременно спрашивая себя, долго ли еще продержится, сможет ли рука, до того как ослабеет и упадет, рассечь кость, просунуть бритву далеко в горло, уже захлебывающееся кровью; когда же он понял, что так своей цели не достигнет, он вырвал бритву из раны, испуганно подумал, что ему не хватит сил поднести ее к шее, однако поднес и, в последних проблесках сознания, хотя нечеловеческое напряжение всего тела уже покинуло его руку и жест вышел неверный, вялый, полоснул по горлу, от уха до уха, ничего не видя и даже не чувствуя, но до самого конца следя цепким рассудком за собственным предсмертным хрипом, за конвульсиями ног и живота, за звоном расколотого зеркала — цепким и вместе с тем наконец–то убаюканным мыслью, что теперь уж дело сделано и все снова в порядке.