, словно детские.
Девушки выстраиваются в ряд лицом к подиуму, и Мона переставляет стоявшую первой в конец, а стоявшую последней – в середину, и остальных как считает нужным. Эсфирь украдкой смотрит по сторонам, ищет Лару, чтобы вместе посмеяться, но видит только девушек, неотличимых от той, что шла следом за Эсфирью. Вскоре они стоят настолько близко к подиуму, что на него можно было бы плюнуть. И когда на подиум взбирается мужчина, у него на лбу видны две вертикальные морщины и седые волоски в бороде. Он маленького роста, идет в их сторону немного вразвалку. Кто же он? Может быть, слуга или шут? Но тут Матушка Мона резко хлопает в ладоши и падает на колени, все девушки тоже падают, и тут Эсфирь осеняет. Она разглядывает мозаику на полу. Мона хлопает еще раз, и Эсфирь поднимает голову. Вот почему троны такие низкие: когда царь сидит, кажется, будто он крупного телосложения. Такая действенная уловка, что даже страшновато; Эсфирь глазам своим не верит, хотя две минуты назад сама видела, что царь ростом ниже некоторых девушек. Она смотрит на него внимательнее: сдвинутые брови, туфли с загнутыми носами, плотные многослойные одежды черного, багряного, голубого и, наконец, красного цвета, чтобы царские грудь и плечи выглядели шире. Короткие пальцы, как ящерицы, лежат на подлокотниках. По обе стороны от него, как две стены, выстроились мужчины.
Матушка Мона идет вдоль ряда, по очереди подталкивая девушек сзади. Когда наступает очередь, каждая выходит вперед, поворачивается перед царем, до смешного медленно проходит по широкому кругу и, когда время истекает, возвращается на место. На лице у царя застыло непонятное выражение. Мужчины по бокам стоят – не шелохнутся и только водят глазами, с ног до головы оглядывая девушек. Приближается очередь Эсфири, и она втягивает голову в плечи. Мысленно репетирует, как будет ковылять перед царем, сделав глупое лицо. Матушка Мона пихает ее, Эсфирь горбится еще сильнее и не отрывает взгляда от царских туфель. Идет по кругу быстрее, чем остальные, изо всех сил стараясь сделаться невидимой, не запомниться. Почти дойдя до конца, Эсфирь поворачивается лицом к девушкам и замечает Лару. Вернее, женщину, которая когда-то была Ларой, а теперь переодета до неузнаваемости. Волосы кажутся гуще, в ушах – массивные серьги, а лицо так натерто маслами, что над верхней губой, где росли усы, видны черные точки расширенных пор. На мгновение они с Ларой встречаются взглядами, черные глаза Лары подведены так густо, в них невозможно ничего прочесть. Затем Эсфирь слышит, как Матушка Мона цыкает чуть слышно, словно подзывает собаку, – и встает на место. Становится жарко, словно она в огне. И еще жарче, когда Лара выходит вперед и ступает по кругу с томной грацией, как остальные. Она и есть одна из них. Больше у Эсфири нет подруги, она не знает эту девушку. Эсфирь чувствует соль подступающих слез и злится на себя, но ей горько – как тогда, в десять лет, после того как ей сказали, что умерла мама. Она тоже хочет умереть или хоть потерять сознание…
Эсфирь закрывает глаза, чтобы не текли слезы, и в этот момент кто-то впивается ногтями ей в руку. Матушка Мона, рослая, как мужчина, с яркими румянами на обвисших щеках и с раздвоенными ногтями (которыми она царапает Эсфирь). Ее серебристо-серые глаза остановились на Эсфири, но не смотрят ей в лицо.
– Ты, – бормочет Мона изменившимся голосом. – Он зовет тебя.
Вашингтон. Ослушание царицы
Ви входит в «мужской» зал той же поступью. И застывает, увидев лицо Алекса. Его воспаленные глаза, покрасневший нос. По обе стороны от него, словно в зрительном зале, стоят мужчины. Они без пиджаков, а кое-кто и без галстуков. Видно, что все сильно пьяны.
– Ви.
Алекс улыбается. Подходит к ней, и Ви расслабляется, но лишь на секунду. Его улыбка – для мужчин и исчезает, как только он наклоняется к ее уху.
– Я все объясню позже, – шепчет он. – Ты должна кое-что сделать. И ни о чем не спрашивать.
– Но…
– Ш-ш-ш. Никаких вопросов.
Мужчины вокруг беспокойно перешептываются, бросают взгляды на Алекса и Ви и сразу отводят глаза.
Ви ждет. Наверное, игра какая-то, думает она. Алекс заключил пари.
– Раздевайся, – шепчет он.
Ви хихикает, не в силах сдержаться. Хмель отступает, словно уходит вниз; голова стала ясной, зато начинает подташнивать.
– Ты шутишь?
– Не шучу. Ты должна раздеться, полностью, и сделать круг по залу. И все. Больше ни о чем не прошу.
– Алекс.
– Ви.
– Ты же знаешь, что я не могу.
– Как раз наоборот. Знаю, что можешь.
– Не у всех же на глазах!
– Мы у себя дома.
– Александр!
– Вивиан.
Его рука у нее на бедре, задирает платье. Ви сжимает ее своей рукой. Боится оттолкнуть его слишком резко.
– В чем дело?
– Никаких вопросов. Объясню потом.
– Объясни сейчас.
– Пожалуйста.
«Пожалуйста». В его голосе холод вперемешку с соблазном. Ви теряет способность рассуждать – кажется, ее разум витает где-то наверху, в клубах сигаретного дыма. Она как животное. Алекс дышит ей в лицо (алкоголь с кислым запахом страха). Ви замечает, что бархатные шторы в спешке задернуты, кисти в беспорядке на полу. У нее только два пути: притвориться мертвой или бежать.
Алекс рывком высвобождает руку и подходит со спины. Выдыхает на ухо:
– Думаешь, я не видел твой ворот? Ну же, милая. Давай, моя маленькая потаскушка.
И тянет вниз молнию платья.
У Ви все плывет перед глазами. Группа мужчин перед ней словно покачивается. Платье сползает с плеч, ткань сохраняет очертания тела. Плечи, грудь… Она чувствует дуновение воздуха на голой коже, между грудей. Представляет, как поддается, сбрасывает платье и переступает через него, легко и грациозно.
– Да, – шепчет Алекс, – да.
Теперь в его голос только соблазн. Уверенность вернулась – он не только заставит ее подчиниться, но и возбудит. Ви как будто снова лежит на кухонном полу, чувствует его колено между ног и слышит слова жены Чемоданника. «Не джентльмен». Кто же он? Такой близкий и такой чужой. Что-то внутри у нее ломается – будто она антилопа и понимает, что маскировка больше не поможет, хищник близко. Душа взмывает вверх, ищет защиты у женщин, оставшихся наверху.
Одно мгновение делит ее жизнь на «до» и «после». Ви вырывается из рук Алекса.
– Пошел ты, – говорит она так тихо, что слышно только ей. И громче, во весь голос: – Пошел ты!
Язычок от молнии остался у Алекса в руке. Все. Никогда ей больше не носить это платье.
Бруклин. Другой брак
Дети наконец уснули, паста с соусом «путтанеска» томится на плите. Адам возвращается с работы, принюхивается и целует Лили. Они садятся ужинать. Лили накрыла на стол, положила сервировочные подложки под приборы, достала «парадные» бокалы для вина, которые нужно мыть вручную, и матерчатые салфетки. Она довольна – не только потому, что успела приготовить все за пятнадцать минут и вышло вкусно, но и потому что «путтанеска» в переводе означает «паста по-путански». Лили этот факт известен, а Адаму, кажется, нет. Она зажигает свечи, а Адам смеется:
– Соблазняешь меня?
– Да, – отвечает Лили и тоже смеется, хотя их смех, привычный, как разношенные тапочки, сбивает романтический настрой. Вот рыболов Хэл не стал бы смеяться. И не задавал бы вопросов. Да и есть бы не стал. Он бы взял ее на руки, отнес в спальню и отымел, что бы она там ни говорила. Ух! Оказывается, ей нужен мачо, который знает, чего хочет, и станет вытворять с ней такое, от чего Лили однажды будет предостерегать дочерей.
Они ужинают. Лили настраивается на оптимистический лад. У Адама уже проступает щетина после того, как он побрился утром; приятно думать, какое удовольствие их ждет, и что завтра у нее останутся следы от щетины, на щеках и на животе, и как тепло будет от воспоминаний о прошедшей ночи и от возбуждающей тайны – царапин от мужниной щетины. Настоящей мужской страстности, которая в нем таится. Пусть с виду он нежный и чувствительный, зарабатывает благотворительностью и не может произнести слово «соблазн» без смеха. Но следы от его щетины порой не заживают за несколько дней.
Адам, прожевав, спрашивает:
– Не люблю маслины. Ты забыла?
Лили смотрит и думает, что он шутит. Только что тут смешного?
– С каких пор ты не любишь маслины?
– Такие не люблю. Сморщенные.
– Они вяленые.
– Сморщенные.
– Ладно.
– Думал, ты знаешь. Я же говорил.
– Так и говорил – «я не ем эти сморщенные маслины»? Я с ними больше года ничего не готовила.
– Ну, в ресторанах, например… да где угодно! Я их никогда не заказываю.
– И я должна была догадаться?
Адам смотрит на нее с абсолютно серьезным выражением лица, и видно, что он все это не из вредности. Не издевается и даже не удивлен. Он обижен, догадывается Лили. Его потребность во внимании и заботе, практически материнской, бесит сильнее, чем если бы он просто вел себя, как козел. Внутри вскипает злость уже не только на Адама, но и на его мать, а потом и на матерей всех мальчиков.
– Прости, – говорит Лили. – Я же не положила анчоусы. Я о тебе думаю. И про маслины запомню. Разработаю новую систему. Буду в телефоне заметки делать каждый раз, когда тебе что-то понравится. Или не понравится, как с маслинами. Поставлю напоминал-ку в телефон, и только я в магазине потянусь к банке с маслинами, Сири своим томным электронным голосом мне сразу скажет: «Стой. Адам не любит маслины. Положи на место!» Адам, я люблю маслины, думала, ты тоже любишь. Извини. Больше не буду их добавлять.
Адам качает головой:
– Все нормально. Я их вытащу.
И вытаскивает. Потом вытирает руки матерчатой салфеткой. Лили думает: «Теперь еще и салфетку стирать». А потом: «Успокойтесь, женщина, хватит злиться». И спрашивает, как прошел его день. Адам рассказывает про ожесточенные споры на сегодняшнем совещании: обсуждали новую идею по разведению рыбы для лагеря беженцев в Руанде. Пруды для рыбы уже есть в лагерях Замбии, и Адам считает, что надо сделать то же самое в Руанде. Там беженцы из Конго и еще недавняя группа из Бурунди. Рыбу они едят. А в лагере как раз перебои с едой: СМИ перестали уделять им внимание, и финансирования не хватает. А пруды для рыбы обеспечивают не только едой, но и удобрениями, и значит, помогают производить больше еды. Еще Адам думает, что новизна идеи поможет привлечь спонсоров. Однако коллеги против. Их беспокоит, что культура рыбоводства в лагерях еще не прижилась. Слишком много технических сложностей, санитарных проблем, вопросов с правами собственности, плюс обучение, надзор и тому подобное. Об этом говорят в его собственной конторе, в партнерских и в неправительственных организациях, даже сотрудники ООН, которые всегда были готовы поддержать. Но они не понимают, что ситуация с лагерями затягивается, и репатриации беженцев не случится ни через два года, ни через десять лет. Адам смог пробить устройство пробного пруда, для обучения и нереста, хотя и тут возникли проблемы: мальчишки из соседних поселений воруют рыбу до того, как она вырастает. Произошла драка между местными мальчишками и детьми беженцев, одного даже пришлось везти в больницу в Кигали восстанавливать глазницу.