Все это так жутко, что у Лили разболелась голова. И в то же время – так далеко; слушая рассказ, Лили вдруг вспоминает, что снова забыла про стирку, когда вернулась с девочками домой. Хочется завыть, но надо ждать, пока Адам закончит говорить, не сознаваться же ему, что опять прокололась. Как вообще можно думать о стирке, когда ей говорят про детей, умирающих от голода или малярии? Почему у нее не разрывается сердце? И почему она ничего не делает, только жертвует деньги? Вот Вира делала намного больше. Я совсем не бесчувственная, думает Лили. Просто замоталась и устала, сил хватает лишь на своих детей и «кашки да какашки».
Адам заканчивает рассказ, на часах 10:04, к стиральным машинам уже не попасть. Управляющий, наверное, закинул их мокрое белье в сетчатую корзину. Наверняка догадался, чьи это детские трусики-маечки с «Чудо-женщиной». Их купила мать Лили, желая добавить «хоть каких-то символов женской силы…» в одежки Ро и Джун. До ее интервенции в детском гардеробе преобладали принцессы из магазина «Таргет», потому что (посмотрим правде в глаза) так проще.
Теперь их управляющий мысленно поставит еще галочку в длинном списке всего, что Лили сделала не так. В один прекрасный день, когда они наконец накопят и смогут выкупить квартиру, вдруг управляющий им помешает? Надо бы поискать в интернете, возможно ли это («управляющий повлиял на решение кооперативного совета»), но Лили забывает. Прямо как со стиркой.
Она ничего не говорит Адаму. Заставляет себя не пилить его за то, что не спросил, как прошел ее день; рассказывать о швейной вечеринке не хочется, да и нечего рассказать. Лили прячет эту часть себя и дает волю другой. «Вот что мужчины ненавидят в женщинах, – думает она. – Нашу игру, пропасть между желаниями и действиями, всю эту многослойность, тени и полутона. Но разве это не выгодно мужчинам? Почти всегда».
Лили ведет Адама в спальню и там раздевается до красных кружевных трусиков и бюстгальтера – успела надеть, пока готовила ужин, напрочь забыв про стирку. Застегивает высокие сапоги на каблуках. Нужно было, наоборот, пойти в спальню первой, раздеться и только потом звать мужа. Впрочем, все выходит хорошо. Адам улыбается, не взволнованно, а сексуально, говорит: «О-о» – и снимает одежду. Секс хорош. Лили достигает оргазма без особых усилий. И почему никто не предупреждал, что до тридцати (даже если секса достаточно) оргазм – как унылый «пшик» по сравнению с тем, что она испытывает сейчас? И что достичь оргазма можно без особых затей, на автомате, и даже тогда он улетный. Лили правда будто улетела. Выжата как лимон… Это все Адам. Про рыболова она и не вспомнила. Разве ей нужен кто-то, кроме Адама?
Стоило только осознать посреди посткоитальных раздумий, что она не думала о рыболове, как мысли о нем начинают одолевать с новой силой. Особенно о его руках – наверное, он делает все не так, как Адам, по-другому, лучше, полнее, еще улетнее. Потом Лили вспоминает, как Адам вошел в квартиру и сразу принюхался – почувствовал запах маслин. Она снова злится, не до конца понимая, на что именно. На саму себя, что не запомнила про чертовы маслины, или (даже сильнее) на то, что ей не все равно? Вот Вире наплевать. Вира – нудная феминистка, яростная и активная. Мама Лили стала такой же, когда начались измены отца, а потом он ушел, может, как раз потому, что жена стала нудной феминисткой («Чистый дом – …»). Наверное, с Вирой дело было хуже, ведь она на поколение моложе и вышла замуж в «переходные нулевые», когда феминизм был не в моде. По рассказам Адама, Вира проповедовала «естественность». Она бы посмеялась над красным кружевным бельем. Но Лили нравится. Да и Адаму понравилось. Он любит, когда Лили берет дело в свои руки и проявляет активность. Она выяснила это опытным путем. К тому же выяснила, что должна была магическим образом догадаться о нелюбви мужа к маслинам.
Может, нужно больше стараться? В конце концов, она ведь отказалась от работы с перспективой бессрочного контракта. Выбрала нынешнюю жизнь. Может, она зря провела воображаемую границу (белье – да, повышенное внимание к вкусовым пристрастиям Адама – нет) и пора ее убрать? Вира, да и мама Лили сказали бы «нет». Вира добавила бы, мол, Адам хочет, чтобы Лили воплощала его мечту о кормильце, который приходит с работы домой к жене и детям, – мечту, на которую мужчина вроде него в 2016 году не имеет права. Но он хочет и чтобы она сопротивлялась. Чтобы не просто язвила по поводу маслин, а сказала бы: «Нет уж, пошел ты лесом вместе со своими маслинами!» Вира так бы и поступила. Из рассказов Адама (когда он еще говорил о ней) выходило, что отпор его возбуждал. Между ними была энергия, искра, как электрическое напряжение, а ссоры только подзаряжали атмосферу.
С Лили у Адама все иначе.
И дело тут не только в детях.
Их окружает другая энергия. Решимость оставаться вместе.
И еще кое-что из той же серии: покой.
Может, Адам хочет все и сразу. Наверное, так правильно. Ему хочется, чтобы Лили отдавала ему должное – ведь он заместитель директора, – однако издевалась над его замшелым идеализмом. Чтобы она брилась в интимных местах и чтобы там все было в первозданном виде. Была одновременно и Лили, и Вирой.
Он уже спит, спит на спине, и кажется умиротворенным в свете негаснущих городских огней. С каждым выдохом чуть присвистывает; густые брови подрагивают. На щеке блестит старый шрам – в детстве заехали лопаткой в песочнице. Обычно шрам почти не виден, сливается с цветом кожи, но под этим углом выглядит совсем свежим. Лили подталкивает Адама, чтобы подвинулся, и обнимает. Прижимается носом к его гладкой спине, ступнями – к его теплым ногам. Как хорошо, что ноги у него волосатые, а спина совсем без волос. Ноги Лили согрелись, и на душе тоже тепло, спина у Адама такая гладкая, и он так приятно пахнет. Лили охватывают радость и благодарность. Она и дальше будет жить своей жизнью. Научится шить. Вторая жена. Мать. Эсфирь.
Глаза слипаются, и Лили почти засыпает, так и не вспомнив, что Эсфирь была сиротой. В историях героини – сплошь и рядом сироты, так что Эсфирь не выделяется. Лили и раньше об этом не думала и уж точно не примеряла эту деталь на себя. Когда на кухне звонит телефон, Лили ужасно не хочется вставать. Потом она понимает, что после звонка в половине двенадцатого ночи с противным писком придет сообщение, вылезает из постели и тащится по коридору на кухню, где хватает телефон, чтобы включить режим вибрации. Но звонит Лайонел, ее старший брат, а он звонит очень редко и всегда сперва отправляет сообщение.
– Лай? – говорит она и сразу все понимает. Он отвечает: «Прости, если разбудил. Только что звонила мама…», – а Лили уже думает, что завтра надо ехать к маме на север, потому что она, похоже, умирает. Мама давно живет в одном городе с Лили, на Проспект-Хайтс, до ее квартиры двадцать минут пешком. Сто лет назад, когда Рут жила в Массачусетсе и Лили рассказала ей, что не получила работу и завязывает с преподаванием, мама повесила трубку, села за руль и ехала пять часов без остановок, чтобы ворваться к ней в дом и заявить, что Лили будет жалеть. «Ты умрешь со скуки! – кричала она. – Дети – это рутина, как бы ты их ни любила!» В это время Лили, сидя в халате, выбирала обои для детской. Она решила, что, раз уж они ждут второго ребенка и профессора из Лили не вышло, самое время заняться обоями. В два часа дня, посреди недели. «Посреди недели, в два часа дня!» – вскричала мама. Но Лили была поглощена новизной ощущений от того, что можно не спеша выбрать обои и не надо искать вакансии и писать елейные письма бывшим научным руководителям. И, помимо радости, чувствовала огромное облегчение. Настолько сильное, что даже цвета стали восприниматься по-другому: бегонии на Монтгомери-плейс налились насыщенным розовым, а чашка кофе со сливками казалась красивой до неприличия. Больше не нужно было стараться изо всех сил, и это приводило Лили в восторг. Решение просто побыть беременной на позднем сроке тогда придало ей уверенности. Беспечно пожав плечам в ответ на мамину тираду, Лили предложила ей сэндвич с мясом и приправами, которые купила в трех разных магазинах, когда неторопливо прогуливалась вдоль вывесок, обещавших «уникальные изделия ручной работы». Как будто никакой другой жизни не существовало, хотя в это самое время мама неслась к ней на юг.
Лили опирается на кухонный стол; ей хочется упасть матери в ноги, когда она вспоминает, как пренебрежительно пожала тогда плечами.
– Сейчас все под контролем, но в любой момент может стать хуже… – продолжает Лайонел, старательно подбирая слова, чтобы поменьше расстраивать младшую сестру.
– Я знаю, – отвечает Лили, только чтобы он замолчал.
Лайонел не умолкает:
– Она столько курила, когда ушел отец…
И Лили приходится повторить:
– Я знаю. Помню. Она и сейчас курит. По две штуки в день. С утра и вечером, после ужина. Так и не бросила.
Лайонел молчит. Перед глазами у Лили все плывет. Она садится на пол возле посудомоечной машины, закрывает глаза, пока вновь не обретает способность говорить. Шепчет:
– Мне так жаль.
Слышно, как Лайонел всхлипывает, Лили вторит ему. Какое-то время они молча борются со слезами. Потом начинают обсуждать, как быть дальше.
Сузы. Ее великолепный брак
Другой зал, поменьше. Опочивальня, кругом шелка, свет приглушен, окна занавешены. Постель. Эсфирь приходит в сознание, не понимая, что произошло – ее чем-то опоили? Ощупывает себя. Все как было: платье запахнуто, пояс повязан, волосы убраны. Она садится, и отражение в зеркале подсказывает – с ней ничего не сделали. Эсфирь замечает дверь и идет к ней.
– Эсфирь.
Она оборачивается, жалея, что встала. Нужно было притвориться спящей, как следует обдумать план побега. В дальнем углу, на очень низком стуле, сидит мужчина. Эсфирь представляла его голос совсем другим. Слишком он мягкий для мужского, а тут еще этот стульчик… Эсфирь надеется (отчаянно, изо всех сил), что была права, увидев его впервые, и он никакой не царь, а актер. Безумная мысль! Но еще большее безумие – поверить в происходящее: правитель Персии выбрал ее своей царицей.