– Тебе что-то нужно?
Эсфирь поразило, как нежно он обращался с инструментом и с тем камешком. Она набралась храбрости и заговорила свободнее, как не смела говорить с ним с того самого вечера, когда попросила отпустить ее домой.
– Что вы сделали с моим народом?
– Выражайся яснее, – ответил царь. Поднес камень к глазам, опустил, снова начал скоблить.
– Указ. Для чего?
Он склонился над столом еще ниже.
– Различия, – проговорил царь певуче, как будто повторял сказанное кем-то. – Есть некоторые различия, и есть времена, когда людям следует об этих различиях напоминать.
– Я – одна из них. И вам это известно.
Царь поднял на нее глаза и печально улыбнулся:
– Понятия не имею, кто ты.
– Я иудейка.
– Была.
– И есть.
– Теперь ты царица.
Острая боль сдавила голову Эсфири с новой силой.
– Вы презираете меня и поэтому наказываете их, – сказала она.
Царь положил инструмент и встал из-за стола. Подошел к Эсфири и опустился перед ней на колени. Рассеянный свет факелов у него за спиной оставлял бороду и нос в тени, а глаза делал неестественно яркими. Царь молча вглядывался в ее лицо, словно пытался заглянуть внутрь. Почему-то она испугалась этого сильнее, чем секса с ним. Эсфирь вспомнила, как спокоен он был, когда разбил вдребезги кубок, и едва сдержалась, чтобы не отшатнуться.
– Я не презираю тебя, – наконец произнес царь. – Я тебе не доверяю. И никогда доверять не буду.
Эсфирь ощутила, как подступают слезы, но они не пролились. Если бы не попросилась тогда домой, не обратилась великаншей, о лагере вскоре забыли бы, оставили в покое… «Сразу после твоего избрания», – сказала Лара. Теперь Эсфирь точно знала: она не просто не смогла их спасти, а приблизила их конец.
– Эсфирь. Прекрасная Эсфирь. – Царь провел пальцами по ее левой щеке, затем по правой. Он прикасался к ней с той же нежностью и осторожностью, с какой брал свои инструменты. Эсфирь видела, что он хочет любить ее. Она чувствовала это и раньше, тогда, в темноте, когда он был сверху, двигался, а потом замер. Но теперь убедилась. Царь провел пальцами над ее бровями, убирая волосы с лица, и Эсфирь поняла, что он отчаянно хотел вернуться в прошлое, до ее превращения, но не мог, даже не потому, что ее уши и пальцы никогда не станут прежними, а потому что все еще видел великаншу. Царь был не в силах представить ее прежней, не чудовищем. Не мог забыть свой стыд. Эсфирь ощутила слабость (где-то в груди узлом завязалась нежность к царю) и в то же время – силу, увидев, что он тоже слаб.
Эсфирь не любила его. И все же коснулась руки, что у нее в волосах…
– Я хочу, чтобы вы все исправили. И хочу узнавать такое раньше девочек из ночных покоев.
Царь не ответил. Он снял с нее корону (какое облегчение!) и уложил Эсфирь на подушку – достаточно длинную, чтобы служить ложем. Это и есть ложе, вдруг поняла Эсфирь. Царь оголил ее груди и стал их ласкать, и Эсфирь, помимо воли или для собственного спасения, на миг позволила удовольствию растечься по телу. Потом же словно слилась с землей. Закрыла глаза. Вытерпела.
Их одежды – вне времени, удобные, легко надеть, легко снять. Когда все закончилось, Эсфирь оделась и без спроса подошла к столу. Предметы на нем оказались не камешками, а косточками, совсем крохотными.
– Птичьи…
– Откуда ты знаешь? – Царь лежал у нее за спиной на собственной одежде, голый.
Не оборачиваясь, Эсфирь ответила:
– Я знаю женщину… – и осеклась. Поняла, что косточки – те самые, а ожерелья у матери Надава покупали не для того, чтобы украшать ими шеи жен (Эсфирь тут же вспомнила, что ни на ком не видела таких ожерелий), а для царя.
– Она очень талантливая, – заметил он.
– Зачем заставлять ее разбирать их по косточкам и делать украшения, только чтобы потом вы их снова разобрали?
– Головоломка. Люблю головоломки.
Эсфирь разглядела на полках заново собранные из костей фигурки птиц, их скелетики. Какие-то были полностью готовы, другие нет. Косточки, через которые не продеть проволоку, например, птичьи лапки, были отлиты из серебра. Эсфирь приподняла одну фигурку, чтобы посмотреть, как она стоит, и удивилась – так затейливо и тонко сделаны суставы и соединения, слияние проволоки и кости. Фигурка была невесомой, и Эсфирь непроизвольно захотелось раздавить ее, сжав ладонь. Она взяла другой скелет, побольше. Уже не птица.
– Лиса, – подсказал царь. – Осторожнее.
Эсфирь прикоснулась еще к нескольким фигуркам, чтобы он поволновался, и ощутила, как в ней вновь пробуждается дух великанши с ее жесткостью, ползет вверх по позвоночнику.
– Где вы берете косточки теперь? – спросила она, не глядя на царя.
– О чем ты? Птицы по-прежнему умирают.
– Об указе. Она иудейка. Ни покупать, ни продавать…
– Я сделал исключение.
Эсфирь поставила лисий скелетик обратно на полку. Тут же схватила снова, отломила передние лапы и положила остов на спину. Оторванные лапы упали на пол.
– Эсфирь! – Царь вскочил, собрал косточки в ладонь и поднес к факелу.
– Это не всё, – продолжила Эсфирь. – Пусть моих людей оставят в покое. Отправьте их в пустыню, если нужно. Но не трогайте.
Царь положил косточки на стол, подальше от нее.
– Они могут в любое время уйти в пустыню сами.
– Они не уйдут.
Царь начал одеваться.
– Прогоните их, – сказала Эсфирь.
Он одевался медленно, скрупулезно. Слой за слоем – черный, пурпурный, красный. Подпоясался так же тщательно, как собирал свои скелеты. Эсфирь подумала о Вашти. Неужели он решился убить ее?
– Похоже, решаете не вы, – добавила она. – Изгнать их, прекратить чистки. Это не в вашей власти.
Царь молчал.
Эсфирь взяла птичий скелетик. Ослабила пояс на платье и собрала ткань кармашком, в котором спрятала птицу. Все медленно, на виду у царя.
Царь молча надел корону, сел за стол и взялся за работу.
В тот день они зачали ребенка. Неделю спустя Эсфирь отыскала Бараза, чтобы попросить о помощи. Он стал все чаще пропадать, а его работу делали другие евнухи. Она дважды обошла весь дворец и только потом нашла Бараза в его комнате лежащим на длинной кровати, как будто спящим. Эсфирь разделась. Она позволила бы ему тереться лицом, всю ее вылизать, засунуть ей внутрь пальцы. Думала, что теперь не станет чувствовать себя испорченной. Ее уже испортили. Это просто сделка: ее тело в обмен на его поход в лагерь. Наверняка он захочет рискнуть.
Но Бараз, как и Лара, отказался: «Нет, я не могу так осквернить вас. Простите».
Это было ужаснее всего. После его отказа остальные отказы уже не удивляли. Ни от повара, ни от горничной, ни от садовника. И все же она продолжала просить. Бродила по переходам, заходила в кухни, искала того, кто поддастся на уговоры. Вместо тела теперь предлагала то, чего (как она думала) они могли хотеть. Когда начал расти живот, повитухи пытались заставить ее лежать в постели. «И чего вам неймется? Что вас мучает?»
Эсфирь игнорирует их при любой возможности. Продолжает искать и уговаривать. Мальчишка-конюх. Кормилица. Послание надо передать очень простое: «Уходите немедленно. Как можно дальше». Но все отвечают ей даже без раздумий: «Нет, нет, нет». Изображают жалость. Эсфирь видит, что они смотрят на полосы на ее лице. Издалека шрамы не видны (если бы только она держалась на расстоянии, как положено царице). Вблизи же они напоминают золотистые русла ручьев, бегущих по коричневому песку, и порождают самые разные пересуды. Может быть, это следы от вечных слез – царь выбрал себе горемычную! А может, Эсфирь – наполовину дочь богов, и само солнце отметило ее лучами? Или воительница из тех племен, что метят полосами своих юных воинов? Лишь немногие, самые проницательные, догадываются о ее происхождении. Царь и советник скрыли эту маленькую, но важную деталь.
«Нет, нет». Никто даже не спрашивает, что, собственно, Эсфирь намерена передать. Но она продолжает попытки. Она становится одержима ими, больна. Даже сейчас, когда от массажа у нее немеют ноги, думает, чем можно было бы соблазнить эту повитуху. Раньше Эсфирь не замечала, какие у той голубые глаза, светлые, совсем прозрачные. Нечасто увидишь такие в 462 году до нашей эры. Вдруг это значит, что она мягче других и ее можно уговорить?
Входят еще две повитухи и хлопают в ладоши. Голубоглазая беззвучно встает и выходит.
– Время отдыха, – говорит худая, как будто до этого Эсфирь занималась чем-то другим.
Повитухи добры к ней. Они улыбчивы и говорят ласково. Иногда кажется, что она им на самом деле нравится и для них это не просто работа. Они тоже ей нравятся, хоть и назойливы. Постоянно заняты чем-то, рукава высоко закатаны, чтобы не мешали, а руки вечно что-то делают: стирают и складывают одежду, или набивают перьями подушки, помешивая отвар для припарок с помощью ступни. Они очень деловитые, до странности, и Эсфирь порой думает, что они, наверное, тоже колдуньи. Даже оттенки их кожи (очень разные, от темной глины до слоновой кости) словно подобраны под ее собственный, словно и такая гармония помогает делу. Повитухи приносят утешение.
Одна из них скользит рукой по животу Эсфири. Останавливается, затем продолжает движение.
– Хорошо, – кивает она.
– Что именно?
Часто создание внутри у Эсфири брыкается или дрожит. Но сейчас она чувствует только, как к ее ногам снова приливает кровь.
– Третья рука, – отвечает повитуха. – Все как надо.
Эсфирь непроизвольно улыбается. Похвала приятна: на щеках выступает румянец. Повитухи ведут ее обратно в покои. Эсфири сказали, что она родит царю здорового ребенка. И еще (не так явно), что это мальчик. Первый. Вашти была бесплодна, а у остальных жен рождались только девочки. По крайней мере, те дети, которых царь признал своими, девочки. Он хотел от царицы наследника. И так будет.
Она переступает порог. Шелковые стены, высокая постель, прохлада и тишина, раскрасневшийся мальчик с опахалом в углу. По ступенькам Эсфирь поднимается на кровать, чувствуя себя маленькой и глупой. Как можно даже на миг забыть о поселении? С чего она взяла, что голубоглазая повитуха поддастся на уговоры? Какой же бессильной она стала, от девки из ночных покоев поднявшись до царицы! Она ведь была среди низших. И знает, что в этом есть добродетель, а добродетель хоть и не сила, но сродни силе.