– Никак не могу решить, обратиться ли к ней за помощью, – говорит Лили. – Она уже предлагала помощь, а я отказывалась. Теперь как-то некрасиво передумывать.
– Я бы не стала, – без колебаний отвечает Вивиан Барр. – Слишком сложно. Отнесите ткань в химчистку, такую, при которой есть ателье. Если у платьев простой крой, как вы говорите, их за день сошьют. И возьмут максимум долларов двадцать.
Лили такой вариант не приходил в голову. Мысль здравая.
– Ваша мама очень хорошо шила, – добавляет Вивиан Барр.
– Я знаю. Вернее, раньше не знала, а потом выяснила.
– Разве она не шила после того, как стала Рут?
– Нет.
Вивиан Барр кивает. Она больше не улыбается.
– Вы не хотели ее разыскать? – спрашивает Лили. – Когда прошло достаточно времени?
– Я думала, что это не мое решение.
– Вы же обе жили одни.
– И?
– И в Нью-Йорке.
– Я похожа на человека, которому нужно общество?
Лили краснеет. Вивиан Барр чем-то рассержена или обижена. Пора идти. Лили начинает отодвигаться от стола. А Вивиан Барр вдруг кладет локти на стол (жест настолько же поразительный в ее исполнении, как если бы кто-то другой прилюдно испортил воздух), смотрит Лили прямо в глаза и да – напоминает ей Рут.
– Когда я жила у вас, – говорит она, – вы с братьями постоянно бегали вокруг. На улице, в доме, вверх-вниз по лестнице. Иногда казалось… Хм. Я тогда была очень ранима, ушла в себя. Я помню, что я это уже говорила. Я в здравом уме. Но порой… Словом, для ваших братьев я была как предмет мебели. А вот вы… Были такие моменты, я видела, как вы на меня смотрите, осмысленно, как будто видите что-то. Чего я сама еще не знала. Глупо звучит, я понимаю, потому что я была взрослой, а вы – маленькой девочкой. Но я вас всегда немного побаивалась.
Лили думает о сцене на кухне, которую она помнит – Лили по одну сторону стекла, Вивиан Барр по другую. Вивиан Барр тоже помнит? Так она пытается извиниться? Лили не может спросить об этом. Не может сказать ей: «Помню вас в халате, у нас на кухне, наверное, с моим отцом…» Об отце они уже поговорили. Тема закрыта. Есть ли у этой истории продолжение, возможно ли, что не одна Лили зажималась на кухне с чужим мужем? Вивиан Барр не скажет. Поэтому Лили отвечает (и это чистая правда, вот и вчера она укладывала девочек, а на душе от совершенного прегрешения был полный раздрай):
– У меня иногда бывает так со старшей дочерью, Рози. Она смотрит, и кажется, что видит вообще все. Ужасно нервирует.
Вивиан Барр довольно долго смотрит на Лили. Потом со вздохом откидывается на спинку стула, опускает одну руку вниз. Тут же рядом появляется собака и подставляет голову.
– Девочки всегда нервируют, – говорит Вивиан Барр.
Сузы. В здравом уме?
В темноте шатра Вашти на мгновение охватывает страх. Вдруг она все еще под землей, а небо, ветер, песок – лишь галлюцинация? Ответы воспаленного воображения на вопросы, которые она, казалось, перестала задавать. В ноздри проникает кислый запах. Из горла готов вырваться крик: «Я снова погребена!»
Потом вспыхивает свет. Становится видна рука, грудь… мужчина… Нет, не совсем. Мальчик, которого можно принять за мужчину, высокий и худой. Он одет только в набедренную повязку; в одной руке у него светильник, в другой нож. Вашти сразу же узнает Ица. Мальчик, потерявший мамину ложку и случайно укравший другую, из-за которого развязалась война с поселением. Проснулся первым, как она и думала. Головой он упирается в верхушку шатра, нижняя челюсть резко очерчена, как бывает у подростков, под ней выступает адамово яблоко. Вашти старается запомнить все, что видит. Она перескажет увиденное Баразу – каждый волосок, каждый ракурс – и велит рассказать Эсфири все до мельчайших подробностей. Но не о том, как мало осталось шатров, и не о запахе голода. О том, как красив ее двоюродный брат с малюсеньким ножиком в руках. Это будет знак благодарности от Вашти, хоть и незначительный, за многие часы, которые Эсфирь провела с ней в подвале, рассказывая все, что Вашти нужно знать.
– Мы вам не навредим, – говорит Бараз. Он поднимает руку – знак мира, который он показывал и Вашти в первые дни ее заточения, да так часто, что она решила, будто он владеет искусством гипноза (этот жест действительно успокаивал).
Но Иц не успокаивается, он продолжает размахивать ножом, а выражение его глубоко запавших глаз невозможно понять.
Начинают просыпаться остальные, слышится бормотание, целая вереница голосов. В шатре живет не одна семья (а четыре, как выяснится позже, и еще несколько одиночек). Бараз, в попытке предотвратить нападение, громко говорит: «Нас послала Эсфирь». Потом повторяет еще раз, чтобы они расслышали имя, хотя Эсфирь и уверяла, что в поселении немного понимают персидский. Бараз любит Эсфирь, но о ее народе придерживается общепринятого мнения (которое разделяет и Вашти) – они замкнуты и упрямы.
Он повторяет те же слова в третий раз. В луче света возникают лица, помятые спросонья, молча моргают, за исключением одного мужчины, который подскакивает и спрашивает: «Чем можете доказать?»
Это, без сомнения, Мардук. Вашти узнает его. «Немного походит на царя», – отозвалась о нем Эсфирь, и была права: ее дядя встает перед Ицем, выпятив грудь. Переводит взгляд с Вашти на Бараза и обратно с отрепетированной угрозой в глазах, хотя при виде его сутулой спины (сын, стоящий за ним, почти на голову выше) становится ясно, что угроза во взгляде намного сильнее вреда, который он может причинить.
Вашти думает о доказательствах. По рассказам Эсфири она знает про чудовище. Про ковры, в которых прятался Иц по дороге к речке и обратно. Знает, что Мардук и его жена хохотали, «как гиены», а потом он ударил Эсфирь. Знает и кое-что другое: Мардук всегда завидовал своему брату Харуну; он живет в страхе прослыть дураком. Эсфирь зовет его «треплом»; возможно, не этим самым словом, но другим, означавшим то же самое в те времена и в тех местах.
Однако не все, что рассказала Эсфирь, может помочь Вашти. Многое они не захотят слышать. А кое-что только усилит их недоверие. Как поменялась форма ушных раковин Эсфири, например, или как она оживила птицу. Даже если усилия, которые приложила Эсфирь, докажут ее преданность людям в шатре, они не поверят безоговорочно, потому что это не просто истории о чудовищах и колдовстве, но – слова Эсфири – извращение. Так Эсфирь сказала, сидя на кровати Вашти, рассеянно гладя по голове сына, который топал мимо, заинтересованный дальним углом погреба. Вашти наблюдала за мальчиком, слушая рассказ его матери. Он играл на полу и совал пальцы в отверстия в стенах. Видела одно, а слушала другое. Про великаншу, которой обернулась Эсфирь. Про советника, расцарапавшего ей лицо на глазах у царя. (Бедный, – подумала Вашти непроизвольно. – И бедная девочка. Ему никогда раньше не доводилось делать выбор. Это его выбирали, да и то в момент отчаяния.) Про скелет, который Эсфирь украла из костяной комнаты. Про жизнь, которую вдохнула в птицу, пока спал ее сын.
Содеянное ею извращало саму суть природы. «Я так не думала, – говорила Эсфирь. – Мне на это указал советник. Я взяла на себя роль Бога». Сначала Вашти не поняла. С чего бы Эсфири, да и кому угодно, слушать советника? «Но ведь тебя обучили, – ответила она. – Колдунья в поселении; ты говорила, что твоя мать тоже была с магическими способностями». – «Это другое», – ответила Эсфирь. Что делали они и что сделала она. Они могли превратить траву в веревку или высечь огонь из камня. Но не превращали живое существо во что-то другое и не оживляли то, что мертво. А значит, даже если бы Мардук, Иц и остальные поверили, они не хотели бы все это знать. Как не хотели бы знать, каким ровным, почти безучастным голосом Эсфирь выложила Вашти всю историю, будто служанка, накрывающая стол из слов. Вашти не поверила, что случившееся не ранило Эсфирь, – каждый раз, когда та, бросив взгляд на Дария, снова поворачивалась к Вашти, она замечала дрогнувший подбородок, потемневшие глаза… Но Вашти понимала, почему Эсфири необходимо делать вид, что все хорошо. И понимает теперь – Мардуку и Ицу тоже нужно знать, что Эсфирь не терзается. О святотатстве и страданиях придется умолчать. Одного взгляда на них достаточно, чтобы стало ясно – им нужно хоть что-то не трагическое.
– Ваш инжир, – говорит Вашти. – Эсфирь рассказала мне ваш секрет с расщеплением семян; вкуснее нет во всей Персии.
Гордость в глазах Мардука смешана с горем (смоковницы больше ему не принадлежат) и настороженностью (секрет по-прежнему его), и Вашти кивает, обещая никому не рассказывать.
– Она послала передать – завтра утром будет резня.
Вашти ждет, пока они осознают произнесенную ею ложь. Больше года им не протянуть, в этом она уверена. Поэтому не испытывает раскаяния, только облегчение от того, какова ее роль в происходящем. Она больше не в заточении и не во дворце, а в шатре. Между двух миров. И у нее есть пространство для маневров. Вашти сумеет их убедить.
Она повторяет:
– Эсфирь сказала – вам нужно уходить.
И мужчина, и мальчик смотрят на нее. Мардук вскидывает подбородок.
– А сама не могла прийти?
– Нет. Она не могла прийти сама.
– И не поможет нам?
Вашти на миг теряет дар речи. Едва сдерживается, чтобы не рассмеяться, – не потому, что Мардук ей смешон, а потому, что его вопрос и злая надежда, которая спустя годы еще жива, кажутся ей жалкими.
– Нет, – отвечает Вашти. – Жаль, что я не могу рассказать вам, как сильно она старалась.
Иц выходит из-за спины отца. Он опустил руку с ножом, но выражение лица все такое же резкое.
– Что они с ней сделали? – спрашивает Иц, и хотя ломающийся голос выдает его юный возраст, больше ничего юного в нем нет. Если с кем и придется трудно, это с ним, думает Вашти. У них не так уж мало общего. Оба знают, каково это – скрываться, угодить в ловушку, чтобы спасти собственную жизнь. Скрытность Вашти его не обманывает. Он понимает, что она может рассказать, как именно старалась Эсфирь, однако решила молчать. Даже если Иц не знает подробностей, как Эсфирь ходила к царю без спроса, как оживила птицу, предлагала себя, ему ясно одно: спасти их никогда не было в ее силах. Вопреки надеждам Вашти, он не верит (как должны все они) в то, что царица – на самом деле царица.